ТУДА  И  ОБРАТНО

                  

     Прораб грел руки над конвектором, когда я вошел в вагончик.

     – Вот что, Стриженов, – сказал он, поднимая на меня глаза с воспаленными веками, – бери Валентина (это водитель его «Волги») и гони на Спартановку, к Волынцеву. Пусть даст бригаду изолировщиков, а то не успеем закрыть теплотрассу. Да я лучше напишу…

     Он сел за стол и, выдернув из «Ежедневника» листок, быстро, будто рисуя зубья пилы, начертал что-то скрипучим фломастером.

     – На, –вручил он мне депешу, – только мигом, туда и обратно! Чертова техника…

     Это он уже не мне, а телефону, который молчит со вчерашнего вечера.

     Я выхожу из вагончик в загороженный щитами двор будущей шестнадцатиэтажки и направляюсь к белой «Волге», едва различимой сквозь густо падающие хлопья снега. Выезжаем на Вторую продольную магистраль. Снег повалил еще сильнее. Встречные машины едут с включенными  подфарниками. Возле «Стимула» стоят люди со связками макулатуры, на плечах у них, как эполеты, снег. В субботу и мне  нужно будет доздать остальные десять килограммов на «Королеву Марго». Хотя, наверное, опять будем работать, как всегда, в конце квартала. Надоело. А может быть, на этот раз управимся, если Волынов  пришлет взвод? Около керосиновой лампы тьма народа. Валентин резко крутит баранку влево, и «полуторка» проскакивает по краю воронки, незамеченной в темноте. Я чуть не выломил деревянную дверцу кабины.  «Там проход», – указываю я Виктору на флажки. Машина прыгает по углублениям, оставшимся после вынутых противотанковых мин. «Скоро стемнеет», – заметил водитель, поправляя на лбу защитные очки. Его кожаная куртка скрипит, когда он ко мне поворачивается. Я борюсь со сном, опасаясь просмотреть нужный нам переулок. Дождь усиливается. Вокруг газовых фонарей колеблются радужные кольца. Брусчатка мостовой блестит, будто отлитая из чугуна. Цоканье копыт раздается с монотонной последовательностью. Пахнет овчиной, дегтем, потными лошадьми. Сутулая фигура седока маячит впереди, заслоняя редкие звезды. «Дальше не проедем», – хрипит он, оборачиваясь ко мне заросшим лицом. Я знаю это и, не говоря  ни слова, сажусь на коня, чтобы плестись по грязи навстречу рассвету. Туман, как тьма великая, клубится, стекая по травам. А я иду к роще, до которой еще версты три, и ноги мои по колено мокры от росы. Великий князь сказал: – «Лети, Ванька-стриж!» и я лечу, сшибая ромашки, подминая травы. Конечный поцелуй, порушенные мосты остались далеко, а там, где нынче ночью стояла тихость великая и, приложив ухо к земле, можно было услышать женский плач, там сейчас туча всадников на черных конях и в темных доспехах из  буйволиной кожи сломила полк левой руки и теснит его к быстрой речке, стремясь захватить переправы. Вот и  Зеленая  дубрава, засадный полк, нетерпение воинов. Я, задыхаясь от бега, приближаюсь к князю, ловлю  его стремя. «Час прииде!» – шепчу я ему пересохшим горлом. «Дерзайте, други!» – кричит князь волынский, срываясь с места и тотчас забыв обо мне.  Я бегу обратно, наискосок – так ближе. Полем, полем, где еще не засохли ромашки и прыгают из-под копыт юркие птенцы. «Быстрее, быстрее!» – кричу я, и седок хлещет лошадей по мокрым спинам. «Да, здесь», - отвечаю я Виктору, и он точно едет по центру узкого прохода. По рации открытым текстом передают: – «Внимание, глаза и уши, глаза и уши!» и я мысленно желаю удачи тому  парню, который ползет сейчас в темноте через нейтральную полосу. Хорошо, что во взводе автоматчиков были двое с противотанковыми ружьями: они выдолбают тех, которые засели через дорогу в бывшем клубе, заложив оконные проемы кирпичем.  «Волга» пробуксовывает по накатанному снегу на подъеме от тракторного завода. Валентин облегченно вздыхает, когда  мы сворачиваем к нашей «резиденции». Вхожу в натопленный вагончик.

     – Через час будут изолировщики, – докладываю я прорабу.

     – Хорошо, – говорит он, не отрываясь от кипы нарядов.

     Я свободен и могу идти в свою бригаду. В дверях сталкиваюсь с Питерцевой, которая перед декретом на легкой работе. В руке у нее электрический чайник. Я, уступив дорогу, жду, пока она пройдет. А она не торопится, смотрит своими глазищами мне под ноги и глаголет:

     – И где это ты, Стриженов, подцепил такую прелесть?

     Я смотрю, куда и Питерцева, – на залепленные снегом сапоги, – и вижу, что на левом, в замке, который у меня постоянно сам расстегивается, торчит белая ромашка.