Рефлекс цели

РЕФЛЕКС ЦЕЛИ

Прислушиваюсь…

– А он на муху: «Кыш, проклятая птица!»

Это в туалетной комнате Весли начал новую серию анекдотов про дистрофиков, а по части анекдотов он крупный специалист. Порою даже удивляешься: откуда он их столько берет? Я, например, утром услышу, а вечером уже и не помню, о чем шла речь, а он хоть бы что, выдает анекдоты день за днем, даже на вечерней поверке, серии про лунатиков, сумасшедших, женатых и разведенных, живых и покойников, а вот теперь про дистрофиков, так и сыплет, как из рога изобилия, до краев наполненного юмором и непристойностью.

И нужно отдать должное – рассказывает он мастерски, со знанием дела, не как те, которые сами начинают давиться от смеха, не успев досказать. Он даже не улыбнется, когда закончит, смотрит только то на одного, то на другого, словно недоумевая, что это так нас развеселило. Я иногда задумываюсь: а не сочиняет ли анекдоты Весли сам? Вполне возможно, но спрашивать его об этом, думаю, бесполезно: я не слышал, чтобы хоть один человек признался, что сочинил анекдот. Скорее всего, – это тайная организация, корнями уходящая вглубь веков, члены которой, может быть даже под страхом смерти, хранят секреты своего творчества.

Я заправляю свою постель. Все никак не схожу к Бишопу заменить матрац: в этом морская трава превратилась в труху и нестерпимо воняет мышами. Сквозь толстые стекла узких зарешеченных окон сочится мутный рассвет, и никакой кретин не догадается нажать на кнопку: в жилом блоке темно, как в склепе, лишь только противно белеют тощие ноги Марвина, сидящего на краю койки. Он всегда так – тянет до последнего, а затем сядет и сидит молча, а ты цепляйся головою за его «копыта».

Подхожу к окну. На дворе такая беспросветность, что кажется, кроме плаца и ближайших построек в мире ничего больше не существует. Черная труба кухонного блока едва маячит в студне тумана. Единственное светлое пятно – это желтая крыша склада Бишопа, она будто парит на сером фоне, лишенном протяженности и смысла.

Начался еще один день – нудный, мрачный, тоскливый. Мне особенно по утрам становится не по себе в такие дни от мысли, что предстоит целую вечность промаяться до отбоя, после которого ты становишься самим собой и, засыпая, испытываешь ни с чем не сравнимую радость от сознания, что хотя и ненадолго отключаешься от всей этой серости и скуки.

За спиною заскрипела койка – это, наконец, сползает Марвин. Я и, не оборачиваясь, представляю, как он сейчас всовывает ноги в холодные ботинки, а следом за ним тянется мятая простыня. Но его лучше не заводить, а то опять начнет трястись и пускать изо рта пену, как тот раз, только испортит весь завтрак.

Гурьбой возвращаются из умывальной ребята. Весли доканчивает следующий анекдот: «… конечно, говорит пойдем, если ветра не будет». Даже Стивен и тот улыбается, хотя до него доходит обычно на пятые сутки.

Помятый дневальный прокричал сквозь гам от двери:

– Выходить на построение!!

Выходим на плац, ежась от промозглой сырости. Туман опустился еще ниже и валит, как дым клубами, на расстоянии вытянутой руки. Не вериться, что где-то там, за Береговым хребтом солнце. Мир сжался до размеров плаца и кажется, что он таким был и будет всегда.

Появился Хаутон. Как обычно –руки за спиною, а на лице такое выражение, будто он мучительно пытается что-то вспомнить. Скомандовал «направо» и повел в сторону кухонного блока. Можно было бы и не строем, учитывая наше расположение и численность, но с Хаутоном спорить не желательно: после шести месяцев пребывания в джунглях у него что-то сдвинулось в голове, и теперь он только и знает, что рыскает вечерами по ближайшим зарослям и стреляет скунсов. Говорят, что они становятся такими все, кто побывал в том зеленом аду. Некоторые спустя время приходят в норму, а у большинства, как у Хаутона, остается на всю жизнь. Таких, как он, и рассылают подальше от начальства в глухомань наподобие нашей. Хорошо еще, что он днями не выходит из штабной комнаты: сидит, как сыч за столом, положив перед собою старый «кольт» и появляется только на построения перед нарядами, да чтобы, как сейчас, отвести в кухонный блок.

А в основном, все не так уж плохо. С тех пор, как издали приказ о рассредоточении всех войсковых группировок вплоть до взводов, жить стало веселее, не то, что в лагере на побережье. Не знаю, как там насчет атомной неуязвимости (мне лично все равно: испаряться в одиночку, или с целой дивизией), а в смысле свободного времени дело значительно улучшилось. И если бы не эти проверки и «пустышки», когда даже нельзя к девочкам на ближайшую ферму, то было бы совсем хорошо.

Обивая с ног песок у порога, входим в помещение. Запах вареных бобов с тушенкой и свежезаваренного кофе щекочет ноздри. Рассаживаемся за небольшими столами, покрытыми зеленым пластиком, и погружаемся в читку афоризмов, дат, имен и ругательств, выцарапанных на их поверхностях поколением сидевших здесь до нас военнослужащих. Мне понятно это стремление – оставить после себя хоть что-нибудь в этом проклятом мире, пусть, даже если это будет ругательство, увековеченное вилкой на столе.

Пока там что-то не ладится с конвейером кухонного автомата, достаю из кармана потрепанную книгу без переплета. Я не знаю, кто ее принес в жилой блок и зачем. Сколько помню, ее перекладывали с окна на окно, вырывая по мере надобности листы, но не разу не видел, чтобы ее кто-то читал. Да и кто ею мог заинтересоваться, если, кроме комиксов и порнографии, нам больше ничего не требуется? Я как-то пытался было спасти несколько ящиков настоящих книг, которые плесневели на складе у Бишопа, но во время переезда с побережья, когда мы добирались сюда в прошлый сезон дождей, они куда-то затерялись. Эта книга из той партии.

Что было до двадцать третьей страницы – можно только догадываться, но мне это даже нравиться: зачастую начала бывают скучноваты и пока разжуешь, что к чему, пропадет охота и читать. А здесь сходу, без всяких лирических вступлений…

Первым очнулся Старший. Сознание включилось не сразу, не мгновенным переходом от небытия к свету. Просто где-то в маленьком уголке тьма стала чуть сероватой, пятнышко разрасталось, светлело, захватывало все новые и новые участки, но мозг не был еще в состоянии собрать законченную мысль. И только, когда он ощутил покалывания кожи, – это выходили последние заряды, – волнами стало наплывать сознание. Это самые неприятные минуты, когда неустойчивые образы собираются из хаотически колеблющихся бесформенных кусков, у которых нет ничего, кроме движения и цвета.

Когда, наконец, Старший осознал себя, он не сразу открыл глаза, так как знал, что ничего не увидит. Он лежал неподвижно, прислушиваясь к току крови, которая после долгого перерыва наполнила тело теплом и устремилась к миллиардам еще не совсем проснувшихся клеток.

Затем заработало сердце. Вначале будто что-то медленно и нерешительно шевельнулось в груди…первый толчок, второй. И вот уже его ритмичные удары отдаются во всем организме.

Еще находясь в ячейке, Старший понял, что включились тормозные двигатели. Их приглушенный гул напоминал шум падающей воды.

Ему даже не понадобилось ознакамливаться с показаниями прибором, – достаточно было взглянуть на непривычно ярко освещенный диск иллюминатора, – чтобы убедиться, что необходимо поднимать Помощника…

Фантастика. Я не очень большой любитель подобного чтива, – не фантастики вообще, а фантастики космической, – меня тошнит от всяких гиперпространств, нуль-транспортировок, космических течений и прочей муры. Я не могу себя заставить читать о перелетах из галактики в галактику, совершающиеся с такой легкостью, словно преодолеваются расстояния не в тысячи световых лет, а как от кухонного блока до клозета. Отымите у фантастики космос и посмотрите, что от нее останется. Скажете, что ничего? – ошибаетесь. Тогда-то и останется настоящая фантастика – земная. Я за земную фантастику.

Весли толкает меня в бок.

– Что ты шевелишь губами, как поющий по нотам дистрофик?

Я вздрагиваю и смотрю по сторонам. Ребята нашего отделения сидят за столами друг против друга, как шахматисты, и так работают ложками, будто каждый из них находился в цейтноте. Я прячу книгу в карман и пододвигаю свою тарелку.

Часам к десяти неожиданно приехал командир роты. После того, как взвода разбросали черт знает куда друг от друга, он не частый гость у нас, а тут только позавчера был и вот снова.

Хаутон выстроил нас на плацу в полном снаряжении, и они вдвоем с капитаном обошли шеренгу, всматриваясь в каждого из нас, словно выискивая государственного преступника. Пока они шли вдоль строя, мы – как и положено по уставу – медленно поворачивали вслед им головы, как будто бы кто-то тянул нас всех за правое ухо.

– Как настроение? – спросил капитан, останавливаясь перед Марвиным. Тот, вероятно, от страха наложил в штаны и никак не реагировал на вопрос.

– Бодро, господин капитан! – заорал стоявший рядом Стивен.

– А питание?

– Как у иранского шаха, господин капитан! – ответил Весли.

Капитан был удовлетворен ответами и окончил осмотр. Дойдя до конца шеренги, он подал знак рукой, и сразу же на плац, швыряя песок из-под колес, выехала его амфибия, а следом бронетранспортер Хаутона.

Хаутон скомандовал «направо», и мы потопали к жилому блоку, так как направо больше некуда было идти.

Из окна спальной комнаты ми видели, как Хаутон и капитан укатили в сторону установок, а через полчаса Хаутон возвратился один, а капитан уехал нижней дорогой.

Мы начали высказывать различные предположения по поводу приезда командира роты, но радист Гудмен авторитетно заявил, что на сегодня намечается проверка. Мы не стали уточнять, откуда ему это известно, проверка – так проверка, хотя заранее, конечно, лучше знать об этом, а то в прошлый мы очухались, когда первая «пустышка» вышла из нашей зоны и, хотя мы сбили остальные две, нагоняй был страшный. Приезжал даже сам командир батальона, а Хаутон после этого две недели подряд поднимал нас ночью по тревоге, забросив охоту на скунсов. Да мы и сами понимаем, что во время проверок сачковать не стоит: полгода назад ребята из соседней зоны, проворонив все три «пустышки», полным составом отправились в джунгли. А там, поверьте мне, не так уж и весело продираться сквозь заросли с огнеметом за плечами.

Два часа до обеда отведены нам для осмотра и чистки личного оружия. А чего его осматривать, если мы пользуемся им только один раз в два года, когда собираемся на полковые учения. Да и вряд ли когда придется им пользоваться всерьез, даже если начнется все по-настоящему. Прошли те времена, когда автоматический карабин что-либо значил. Сейчас это просто бутафория, дань традиции, лишняя возможность нас чем-то занять в свободное от дежурств на установках время. И мы его используем каждый по-своему.

Хансон достал из-под подушки колоду карт, поставил между коек тяжелый табурет и вокруг его разместились любители виста. В качестве ставок котировались сигареты, утренний кофе, чистка обуви и прочие атрибуты нашего нехитрого бытия. Больше всех выигрывал Весли, но он особенно не злоупотреблял этим и зачастую прощал проигравшим. Он мне понравился с самого начала службы, и не потому, что знал бесчисленное множество анекдотов. Когда однажды нам пришлось вдвоем всю ночь дежурить в операторской кабине локатора, я узнал его совсем с другой стороны, каким он никогда не бывает днем среди ребят. На самом деле не так уж и весело, как может показаться с первого взгляда.

Марвин стоит у окна, опираясь ладонями в подоконник, отчего его острые плечи выше головы. Я не знаю, почему он мне так неприятен, но это не из-за его болезни: припадки могут быть у всякого. Я же испытываю к нему чисто физиологическое отвращение, причину которого не могу объяснить. Меня раздражает его сутулая фигура, походка, жесты, голос, даже мимика лица, когда он жует что-нибудь справа от меня за соседним столом. Другие, по моим наблюдениям, не испытывают к нему такой неприязни, как я. Вероятно, это уже неладно что-то со мною.

Добродушный Стивен лежит с открытыми глазами на своей койке. Ботинки сняты и с чисто фермерской аккуратностью поставлены в проходе. После одной злой шутки, автор которой до сих пор неизвестен, он получил легкое потрясение, после которого еще не оправился, и мы все чувствуем себя виноватыми перед ним.

Я же от нечего делать опять принялся за фантастику. Оказывается, насколько я понял, здесь какие-то инопланетяне летят на Землю, а это уже совсем другое дело. Одно – когда земляне совершают посадку на незнакомой планете и фантасту большой простор для выдумки, другое – когда посадка совершается на Землю, где особенно не развернешься и приходится порядком потрудиться, чтобы концовка получилась мало-мальски сносной. У подобной темы вся соль в концовке. И я догадываюсь, что парни, о которых я читаю, даже не увидят землян. Скорее всего, они будут находиться в другом измерении, или окажутся настолько малыми, что землянам пришлось бы вооружиться микроскопом, чтобы обнаружить их звездолет в небольшой лужице на мокром бетоне космодрома. Что-то подобное уже встречалось.

Вот она цель! – с голубым ореолом у кромки и белыми облаками над континентами и морями, – цель, которая придает смысл жертвам, принесенным ради ее достижения, и лишениям, испытанных в бездонных провалах космоса. И все это теперь в прошлом, таком далеком и туманном, оставленном на другом конце световых лет, что оно почти вытеснено из памяти интервалами циклов, похожими на ночи без сновидений.

Звездолет делал второй виток вокруг планеты и было странно, что их еще не заметили…

А что я вам говорил? Все-таки примитивной становится фантастика: одни и те же приемы и схемы, превращенные в штампы, даже слова, переходящие из книги в книгу, наподобие, как истасканного от частого употребления слово – «пульсирующий». А казалось бы, – для чего выдумывать несуществующие измерения, или микроскопических инопланетян? Да прилети они к нам хоть сегодня, на них никто бы не обратил даже внимание: нам и без них хватает дел, а если мы иногда смотрим на небо, то не в поисках каких-то марсиан, а чтобы вовремя увернуться от падающих болванок совсем не космического происхождения.

В двенадцать часов обед. Снова строем идем к кухонному блоку, заходим, рассаживаемся по своим местам. Никто их, конечно, не нумеровал, но каждый стремится сесть именно на свое. Я усаживаюсь против надписи «а нужно ли?», которая отличается от других, грубых и прямолинейных, своей недосказанностью, каким-то затаенным смыслом.

После обеда мое и второе отделение едут на смену тем, которые дежурили на установках. А я дневалю на базе. Такое перепадает раз в месяц и считается маленьким праздником. Дейстивельно, не нужно трястись десять миль в бронетранспортере к установкам и сидеть там в кабине локатора, а затем возвращаться обратно. А ведь не было никакого смысла удалять настолько установки от базы.

В два часа дня возвратились от установок третье и четвертое отделения. Я из окна видел, как они гуськом протопали через плац к кухонному блоку, и по собственному опыту представил их настроение, с каким они сейчас входят в помещение обеденного зала. Впереди у них жареная свинина и восемь часов сна.

А за окном все то же. Вначале дня немного прояснилось, но затем снова заквасило и довольно таки основательно: не поймешь – то ли дождь, то ли туман, смешанный с дымом. Скука такая, что хоть вешайся. Вероятно, придется, когда все улягутся, подвалить к Листеру, исполняющему по совместительству обязанности капеллана: у него всегда найдется начатая бутылка виски.

В моем распоряжении несколько минут, успею дочитать пару страниц до следующей главы.

Старший отключил автоматы управления и сам сел за пульт: нужно было смотреть в оба, чтобы не столкнуться с одним из искусственных спутником, светящим роем окружавшим планету.

Ее обитатели или все вымерли, или притаились, наблюдая за вторжением неизвестного корабля. Не заметить их не могли: звездолет по своей конструкции, размерам и траектории движения резко отличался от спутников.

Если обитатели вымерли, то все понятно. А если притаились, то по какой причине: из чувства страха, или прирожденной враждебности?..

Старший и Помощник были в одинаковых скафандрах холодного цвета с небольшими красными спиралями на груди…

Пока ребята укладывались на скрипучие койки, я решил наведаться к Бишопу. Когда я сворачивал свой матрац, командир третьего отделения рыжий Стреттон сострил:

– Ты решил идти на ферму с инвентарным имуществом?

Я, шутя, послал его, куда следует и потащился на склад. Моросил липкий дождь. На холодном песке плаца оставались четкие следы. Кухонная труба дымила, как крематорий.

Бишоп сидел в своей конуре и занимался сбором модели «Боинга» из заводских деталей конструктора. Он что-то, как всегда, сколько его помню, жевал. Весли как-то сделал предположение, что он пережевывает списанное постельное белье.

Бишоп вопросительно посмотрел на меня не переставая работать челюстями, будто перекатывая во рту по кругу мячик от настольного тенниса. Я молча положил ему на край стола три пачки сигарет, каких он в этой дыре так просто не достанет, и сбросил с плеча на пол матрац. Бишоп меня понял и поднялся, а у самого такое выражение на физиономии, словно я ему за какой-то элементарный тюфяк должен был притащить ящик гаванских сигар.

Бишоп загремел тяжелой дверью склада и махнул рукою в угол. В темноте я споткнулся обо что-то длинное, а он тем временем нашел выключатель. Тускло вспыхнула засиженная мухами лампочка. Небольшое помещение было набито всякой всячиной. Я выбрал себе новый матрац и пошел к выходу. Выбираясь из лабиринта тумбочек, фляг, лопат, опять споткнулся о то же самое. Рассмотрел… и ругнул Бишопа: не мог убрать его куда-нибудь подальше. На полу между пирамидой канистр и автомобильных скатов стоял оцинкованный гроб.

Бишоп засмеялся.

– Этот не уместился. Они у меня вон у той стены.

Я посмотрел, куда он указывал, и как-то неуютно мне сразу сделалось: до самого перекрытия, где на пыльных фермах перекрытия висели связки прокладок и бухта электропроводки, штабелем, как шпалы на привокзальной площади, громоздились гробы.

– Ты что… оприходовать нас всех собрался? – спросил я, а сам никак не соображу, откуда и когда успел он их столько натаскать.

Бишоп подошел ко мне вплотную и, подтянув за воротник робы, задышал прямо в лицо – паршивая привычка всех, кто по пять лет не чистит зубы:

– Полный комплект на каждое рыло, будь спокоен! Сегодня они пока не нужны, а завтра – как знать. Ты можешь дать гарантию, что завтра они не потребуются?

Я не стал давать ему такой гарантии, а только спросил:

– А про себя ты не забыл?

Бишоп не понял.

– Запастись таким же ящиком.

Он даже жевать перестал, а глаза чуть не вывернулись наизнанку: так усиленно переваривал мой вопрос. Теперь ему на неделю хватит материала для размышления о бренности нашей жизни.

Взвалив матрац на плечо, я последовал к выходу, но возле угла штабеля что-то привлекло мое внимание. Присмотрелся… на узком торце каждого гроба медная планка с выгравированными словами «Ноги и флаг здесь».

В спальной комнате ребята третьего и четвертого уже сопели на все лады. Я бросил матрац на койку и прошел в соседнее затемненное помещение, в котором стрекотал кинопроектор, и луч света метался между потолком и полом: шел непрерывный сеанс двадцати серийного, до чертиков надоевшего нам фильма. Новые ленты не завозили вот уже месяца три.

Я нащупал у двери выключатель, вспыхнул свет… Пустой зал, около кинопроектора на койке сидит и щурится Листер. Все свое свободное время, не занятое утренними и вечерними молитвами и проповедями, он смотрит бесконечное. Листер даже койку сюда перетащил, чтобы не тратить время.

– Какого черта! – приветствовал он меня.

– Плесни…

Листер понял, что мне нужно и полез под койку. Когда он выдвинул оттуда массивный чемодан с двумя замками, я деликатно отвернулся, чтобы не видеть, куда он прячет от него ключи.

Минуты две Листер шуршал бумагой у меня за спиною, а затем раздался радующий слух льющейся жидкости.

– Бери, – сказал он, протягивая алюминиевую кружку, а сам все косится на экран, хотя там при свете почти ничего не видно. Тоже шизик своего рода…

Я выпил виски не закусывая, так как закусывать было нечем, а Листер листал замусоленную толстую тетрадь.

– А ты мне уже порядком задолжал, – обрадовал он меня. – Все только и знают, что берут в долг, а как расплачиваться, так и бегай за вами.

Он всегда так гудит, но никогда не отказывает, так как знает, что, исключая дни выдачи той част жалования, которую по договору нам выдают на руки, ни у кого наличных нет: все перекочевывает к нему в чемодан в первый же день. У Листера связи с водителями грузовиков, которые доставляют нам боеприпасы и продукты, и те регулярно пополняют его запасы.

– Может перейдешь на черный сахар? – спросил он меня, пряча кружку. – Эффект совсем не тот, что от этого чая.

Он давно подбивает меня на наркотики: ему удобнее приобрести и реализовать спичечный коробок порошка, чем ящик виски, но я ему отвечаю всегда одно и то же:

– Суши себе сам мозги этим черным сахаром.

Листер снова уставился на экран, а я, выключив свет и, прихватив в спальной комнате карабин, вышел во двор. Периодический обход территории городка входило в обязанность дневального.

Туман уже не клубился, как утром, а лежал ровным слоем где-то до половины ближайшего ребра Берегового хребта, верхняя часть которого была похожа на остров среди белесого моря. Дождь прекратился, но солнце так и не пробилось сквозь низкие тучи. Пространство было заполнено матовым светом, который исходил, казалось, от земли.

Я обошел вокруг жилого блока несколько раз, прислушиваясь к легкому шуму в голове от выпитого виски и чувствуя, как постепенно все окружающее начинает приобретать другой оттенок, и я уже пытаюсь выявить какой-то скрытый смысл в сочетании тумана и зазубренных вершин, мокрого плаца и полосатого лоскута на флагштоке. Мне нравятся эти первые минуты легкого опьянения, и хотя от такой порции виски еще не дойдешь до полной абстракции, когда отключаешься от всего мелочного, обыденного и начинаешь мыслить высокими категориями, но иногда приятно вот так в одиночестве ходить в тумане…

Я посмотрел на часы – начало пятого. Можно еще вздремнуть немного. Зашел в жилой блок, поставил карабин на место и, не раздеваясь, прилег на новый матрац -–он скрипит и пахнет, как белье после стирки…

Проснулся сразу, будто меня кто-то толкнул. Вскочил с койки, подошел к окну и от света прожектора во дворе рассмотрел стрелки на часах. Вот так прилег! Половина восьмого. Пора поднимать ребят. Включил свет.

– Подъем!!

Никакого результата. Спят, как новорожденные. Растолкал Стреттона, а он уже потом остальных. Зевая и потягиваясь, побрели в туалетную комнату. Собачья жизнь: жратва, служба и сон!

Без пяти восемь все стояли на плацу. Свет прожектора давил им на плечи. Хаутон произвел перекличку и повел их к кухонному блоку. Механизм нашего существования действовал с безотказной монотонностью: все то же, что и вчера, позавчера, и тысячу лет назад.

До десяти вечера свободное время с десяти до двенадцати осмотр и чистка личного оружия. В двенадцать Хаутон повел отделения к бронетранспортерам. Я еще раз уговорил Листера выделить мне порцию, и в его тетради против моей фамилии появилось новое двузначное число.

Меня сменил Фукс из четвертого отделения, но как только наряд выехал за территорию, он снова завалился спать. Я же решил дождаться своих. Да и кто сразу после выпитого виски ложится спать? Это все равно, что вылить его в умывальник – никакой пользы.

Я лежал на своей койке и, чтобы не таращиться попусту в потолок, взялся опять за книгу. Мне осталось дочитать самую малость.

Звездолет под углом прошел сквозь облако, образовав в нем туннель из раскаленных газов и пара. Внизу поплыла бугристая поверхность планеты, покрытая островами зеленой растительности и зеркалами озер.

Звездолет шел на посадку без защитного поля. Они не решились причинить обитателям неизвестного им мира хотя бы незначительный вред: защитное поле в месте посадки выплавит все.

Разум к разуму шел без оружия…

Все. Болваны! Как будто им не хватает туалетной бумаги: последние листы вырваны. Так и не удалось проверить мое предположение насчет концовки. Если не забуду, то поищу эту книгу, когда снова буду в Спрингфилде… милом и далеком Спрингфилде, где летом в полдень тротуары становятся мягкими, как резина, и старший брат, приходя на обед, заполняет маленький дворик чудесным запахом бензоколонки, а вечерами воль ограды идут девушки, и у каждой своя, ей самой непонятная тайны. Насчет тайны я читал, кажется, у Экзюпери: не мог же я выдумать такую прелесть.

Дик Гудмен оказался прав: в три часа ночи нас подняли по тревоге. Топая не зашнурованными ботинками по гулкому полу коридора, выбегаем к бронетранспортерам. И шепот – «пустышки», «пустышки»…

Хотя сейчас в карауле третье и четвертое отделение, нас подняли для подстраховки, чтобы не прозевать, как тот раз.

Когда обогнули ребро ближайшей вершины, ветер из лощины стал хлестать по лицу словно влажной простынью, но небо было такое светлое и высокое, что все происходящее – тревога, «пустышки», хриплое дыхание Марвина, сидящего у меня за спиною – вдруг показалось мне не реальным и не имеющем ко мне никакого отношения. Такое состояние находит иногда, когда долго лежишь в траве на спине, а над тобою застыли на месте белые облака.

Я все больше и больше убеждаюсь в том, что вся эта затея с «пустышками» в смысле стратегии и тактики – абсолютная ерунда. Действительно, какая польза от этих летающих мишеней, если мы с точностью до трех дней знаем, когда их запустят. Мы живем по такому графику: двадцать пять дней спокойствия, затем три дня нервотрепки, «пустышки», и снова двадцать пять дней спокойствия. Весли, как всегда сделал предположение, что всем этим хозяйством ведает женщина, которая планирует запуск «пустышек», руководствуясь сроками естественных циклов, свойственных в определенный период для каждой женщины.

Дело, конечно, не в этом и я, пожалуй, начинаю докапываться до сути дела. Таких ракетных установок, как наша, тысячи, и если каждый из взводов, обслуживающих их, ежедневно держать в напряжении, то нас надолго и не хватит. Вот поэтому каждое подразделение и настраивают на боевую готовность через строго определенные интервалы времени. Если мы в период спокойствия собьем незапланированную «пустышку» – то это хорошо, не собьем – ничего страшного: ее уничтожат наши соседи, у которых начался период нервотрепки, иначе повышенной боевой готовности. Но мы ОБЯЗАНЫ сбить ВСЕ «пустышки», когда они появятся в нашей зоне в те три дня.

Нас, попросту говоря, натаскивают на цель, вырабатывая рефлекс, как у морских свинок. Рефлекс цели.

Мы с Весли в ту ночь дежурства на локаторе тоже говорили о рефлексе цели, подразумевая под этим совсем другое. Так Весли утверждал, что большинство самоубийств происходит потому, что люди утрачивают рефлекс цели – вкус к жизни…

Мы уже заканчивали путь, как обе установки выпустили почти одна за другой три ракеты. Зарево полыхнуло с вершины, высвечивая обгоревшие стволы, и три огненных хвоста устремились в небо. Голубые тени сосен, внезапно обозначившись, завалились вниз по склону и, укорачиваясь, поползли в сторону, вращаясь по часовой стрелке вокруг стволов. Немного погодя где-то высоко над кронами три хлопка, ну точь-в-точь, как три рождественские хлопушки. Вспышек за деревьями мы не увидели, но и так ясно, что все «пустышки» сбиты.

Вот и наша «малютка», стоит себе в темноте, как окаменелый динозавр, и не верится, что нажатием кнопки ее можно сдвинуть с места. Расходимся по своим местам и, не спеша, ради проформы, стали приводить в боевую готовность: сколько помню, больше трех «пустышек» не запускали.

И совсем неожиданно третья установка сработала еще раз…

Мне всегда не по себе становится при этом, особенно ночью, когда в чаще все вспыхивает ослепительным светом, как от электросварки, стволы деревьев будто сжимаются, а их тени начинает бить мелкой дрожью. Уши закладывает от низкого гула, который повышается до свиста, а затем что-то медленно и, кажется, с таким трудом отрывается от установки, ползет вверх, набирает высоту, и вот уже виден только язык пламени, а в лицо тебе бьет горячий поток плотного воздуха.

Через двадцать секунд над головою ахнуло так, будто небо раскололось надвое и на миг вспыхнуло тысячью солнц. Затем что-то с явным шелестом, сыпя искрами, покатилось вниз, по ту сторону Берегового хребта и снова ахнуло, сильнее, чем в первый раз, так что земля подпрыгнула под ногами, а с сосен посыпалась теплая хвоя.

– Ничего себе «пустышка», – прошептал рядом Весли, – видно на этот раз с начинкой.

Мы стояли молча, задрав вверх подбородки, словно, ожидая от всевышнего каких-то разъяснений. Слышно было, как, поскрипывая, вращается антенна, отыскивая цель, да сверху сыпался колючий мусор. В темноте за стволами деревьев трещало сухими ветками растревоженное лесное зверье.

Пять минут, десять, полчаса, час… Отбой.

Идем досыпать. Под ногами хрустит мокрый гравий. Идем к бронетранспортерам, а затем едем молча, потому что неясно, все ли у нас в порядке. Если бы «пустышек» было только три, то нечего и беспокоиться, а их четыре… а может быть и пять?

И тут начал хохотать Стивен. Этого нужно было ожидать после нервотрепки с «пустышками». Стивен зачастую – после случая, когда он бросил окурок в унитаз, в который кто-то ради хохмы вылил кружку бензина – начинает хохотать, как только поволнуется. Он ничего с собою не может поделать, хотя и пытается сдержаться. Ребята делают вид, что ничего не происходит и стараются не смотреть ему в лицо, и он скоро перестает.

На базе во всех окнах свет, и она сейчас кажется не такой мрачной, как днем. Из радиорубки высовывается лохматая голова Дика.

– Только что перехватил контрольный пост: все три «пустышки» в яблочко! Молодцы, ребята! А что там у вас так трахнуло?

Никто ему не отвечает. Расходимся по своим койкам, будто по стойлам. Я устраиваюсь на своей, но чувствую, что долго не засну: такое ощущение, будто тебя выпотрошили. А нужно заставить себя спать… Только почему это Дик говорил о трех «пустышках», ведь мы их сбили четыре?.. а не все ли равно? Лишь бы не меньше… Спать… спать. Где-то далеко-далеко щелкает выключатель.

Когда скатился последний камень на дно испарившегося озера, ничто больше не напоминало о только что происшедшем взрыве. Все так же было дико и первозданно, как и в первый день творения.

Лишь только выделялся среди этого хаоса посторонний предмет, зажатый между двумя еще не остывшими валунами – оплавленный голубой лоскут с красной спиралью…

Земля, ощетинившись иглами ракетных установок, летела сквозь солнечный свет и холод пространства. По утрам боеголовки покрывались серебристой изморозью.