Геннадий  Мельников

 

ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ ОЛИГОФРЕНОВ

документально-фантастическая повесть

   

     

Пролог

     

     … Катушка спиннинга вяло сработала, издав два щелчка, будто на другом конце лески раздумывали: брать или не брать наживку.

     Я излишне поспешно нащупал справа удилище и положил на его ребристую рукоять ладонь. Усмехнувшись, полез в карман куртки за сигаретами: сколько раз безуспешно пытался я избавиться от детской привычки – вскакивать и суетиться при каждой поклевке, – но это уже, видать, у меня выработался условный рефлекс.

     Прикурив, бросил спичку через край площадки двадцать второго узла. Она погасла, не долетев до поверхности воды. С удовольствием несколько раз затянулся, сдувая с губ прилипшие крошки табака, и, поудобнее прислонившись к затвору гидротехнического сооружения, стал ждать.

     В темноте за моею спиною на ровной глади Головного оросителя вращалась метровой глубины воронка, в которую засасывало листья, траву, сухие ветки, чтобы затем, протолкнув их через наклонный лоток двадцать второго узла, выбросить в распределительный канал. Шум трущейся о бетон воды напоминал работу котлоагрегата.

     Ждать пришлось недолго. На этот раз трещотка заработала, как дробилка, ломающая окаменелые кости доисторических животных (почему-то у меня в связи с этим возникает подобная ассоциация).

     Я вскочил, едва успев схватить подпрыгнувшее удилище, зажал большим пальцем вращающийся диск катушки и выключил трещотку. Но то, что зацепилось на крючок девятый номер, тянуло с такой силой, что диск поворачивался, нагревая кожу на пальце и оставляя борозду, черную от окиси алюминия.

     Поняв, что на сооружение мне эту рыбину не вытащить, решил сойти на мощеный бетонными плитами откос распределителя. Стравливая леску при увеличении натяжения и с ликованием чувствуя упругие рывки, стал боком двигаться вдоль площадки двадцать второго узла.

     И сразу же попал ногою в какие-то гибкие кольца, как в щупальца гигантского осьминога…

     Трос! Ржавый клубок троса, который оставили здесь, вероятно, строители этого гидроузла: я видел его, когда еще было светло.

     Балансируя на одной ноге, попытался освободиться, стряхнуть. Внимание мое было сосредоточено на рвущемся из рук спиннинге, а то, что путалось у меня под ногами, воспринималось краем сознания как надоедливая помеха.

     И уж никак я не мог думать одновременно о том, что у меня за спиною…

     Компенсируя неустойчивость, сделал назад один шаг, второй и…сорвался с площадки. Я только и успел крикнуть «черт!», пока падал спиною в темный вогнутый диск воронки.

     Меня завертело в теплой тухловатой воде, прижало и поволокло по слизи бетонной плиты, бросило в лоток. Секунды на две-три я задержал свое скольжение, расставив руки,  ухватившись за обрамление затвора, но напор воды был настолько силен, что я мгновенно сообразил: мне его не преодолеть. Лучше отпустить уголок, проскочить вместе с потоком по наклонному широкому лотку и оказаться в распределительном канале по ту сторону двадцать второго узла.

     Отпускаю руки и, вытянув их вперед, чтобы не разбить голову о выступ водобоя, лечу вниз, на встречу с пойманной мною рыбой.

     Но сразу же рывок за правую ногу. Мне показалось, что она стала в два раза длиннее, но боли я не почувствовал.

     Трос!.. Пытаюсь дотянуться до петли, но поток не дает согнуться телу.

     Последнее, что я помню, пока вода не хлынула в мои легкие, – это вращение и нарастающий звон…

    

     Эпизод первый

     РИСОВАЯ СИСТЕМА ПРИ ЛУННОМ СВЕТЕ

    

     Открываю глаза. Темнота. Только со стороны, где у меня ноги, серебристый треугольник – это лунный свет сочится сквозь затянутый марлей выход из палатки.

     Надувной матрас совсем опал, ягодицами чувствую сухие комья сквозь прорезиненную ткань. Голова моя лежит на рюкзаке, содержание которого угловато и жестко.

     В палатке плотный запах водочного перегара и прерывистый, всхлипывающий храп деда Лени. Он еще с вечера, отказавшись от предложенного мною надувного матраса, натаскал себе сена, реквизировав (его выражение) из  небольшой копны, расположенной между  рисовыми чеками и дорогой. Я усмехнулся, отдавая дань его интуиции.

     Часа четыре утра, не более, подумал я, но спать уже не хотелось. Радостное ощущение еще не начавшегося третьего дня отпуска порождало что-то похожее на эйфорию, которую я даже не связывал со вчерашним ужином на природе. Хотя, конечно, не без этого…

     По приезду летом к старикам, мне всегда было приятно  вот так, проснувшись на рассвете, и лежать, прокручивая в памяти первые моменты пребывания в милом для меня городке под названием Славянск-на-Кубани.

     Мы приехали позавчера всей семьей: я, жена и шестилетняя дочь Лера. Дед Леня уже с утра несколько раз выходил встречать наш автобус из Краснодара возле городского  парка, где обычно мы выгружались, хотя отлично знал, что поезд из Волгограда никак не может прибыть раньше двенадцати часов. Когда я спросил его об этом несоответствии, он, хитро улыбнувшись, ответил: «баба Клава-то не знает». И я понял его, рядом с парком, за районной библиотекой находился  ресторан, в буфете которого можно было  по быстрому пропустить стаканчик спиртного, закусив плавленым  сырком, или конфетой. 

     Дед Леня и баба Клава – родители моей  жены Светланы – пенсионеры. И хотя на самом деле дед  Леня по паспорту Рамзаев Алексей Васильевич и правильнее было  бы его называть дедом Лешей, но так обозвала его в давние времена Клавдия Николаевна, и к этому уже привыкли.

     Я сразу же увидел его из окна «Икаруса». Он стоял среди деревьев возле белого монумента, которого в прошлый наш приезд еще не было, и не  заметил гостей, пока мы не подошли с сумками. Прослезившись и расцеловав нас (он в этом смысле сентиментален), засуетился, пытаясь, что-то у нас взять и нести. Светлана поправила у него деформированную сетчатую шляпу, спросила «что это с нею?» «Да Николаевна  выстирала с порошком, вот она и перекособочилась» – радостно ответил  дед Леня, вытирая слезинки со щек. 

     Вечером традиционный ужин под виноградной беседкой «коммунального двора», в двух одноэтажных домах которого с пристройками вот уже много лет жили семьи преподавателей и работников сельскохозяйственного  техникума. В данный момент почти все они были пенсионеры.

     Мы с женой до переезда в Волгоград почти пять лет жили со стариками в первом от дороги доме (говорят еще купец построил). Его узкий двор был перекрыт капитальной виноградной беседкой от соседнего домовладения до самой кровли.

     Под этой беседкой, если не было дождя, и происходили  основные события, связанные с нашими ежегодными  летними отпусками. Вот и позавчера…

     Пока жена с  тещей готовили на веранде и   выносили под беседку посуду, снедь, виноградное домашнее вино, пришел из техникума старый друг деда Лени – Евгений Филиппович. Он, закоренелый холостяк, жил в меньшей части дома по соседству.  Переодевшись, Евгений  Филиппович вскоре вышел, неся в обеих руках по свертку. Ясно, что в одном из них  завернута бутылка водки, а в другом, скорее всего, лимонад для Леры, или  пепси-кола, производство которой налажено пару лет назад в Новороссийске (мы всегда везем после отпуска домой бутылок двадцать). На сто процентов был уверен, что на десерт, когда уже будут убирать со стола, Евгений Филиппович вынесет в кульке кедровые орешки, которые ему присылают родственники из Сибири. Так и было. 

     Когда зажгли электрическую лампочку, подвешенную среди листьев  плетущейся изабеллы, подошли  супруги Гавриличевы из дальнего дома в  глубине двора. От приглашения присоединиться отказались. Поговорили на общие темы и ушли.

     По окончании затянувшегося ужина все мои домочадцы вошли в дом смотреть третью, или  четвертую серию «Вечного зова» (даже дед Леня, непонятно по какой причине  распсиховался, – да пьян он, – объяснила баба  Клава).

     Под беседкой остались только мы с Евгением Филипповичем. Вокруг  электрической лампочки мельтешил  хоровод мотыльков, а глянцевые и  неестественно зеленые при искусственном освещении виноградные листья отбрасывали тень на дверь квартиры моего собеседника.

     Говорили о Красноярских столбах (это после орешков), о Куликовской битве, о «завитом» социализме о ширине  бровей Брежнева, и о многом другом, что казалось нам в тот момент безумно интересным и  страшно смешным.

     Так и  сейчас, лежа в палатке среди рисовой системы, не без удовольствия вспомнил свой «шедевр», выданный в тот вечер: «Когда через миллион лет после нашей смерти, откопают наши останки, и  ученые по окаменелым костям воскресят нас и восстановят наш мир, я потребую, чтобы  тень от листьев виноградной беседки на двери Евгения Филипповича был именно такая, как сейчас»

     Проверить закидушки  что ли? Мудрое решение, – подумал я словами деда Лени, который в свою очередь пародировал Леонида Ильича. Не только  же пить мы сюда приехали! В такую даль и с ночевкой.

     Выбираюсь на четвереньках из палатки, путаясь в марле от комаров. Ну и лунища! Вспомнился сразу Теодор Нетте – пароход и человек. Поток сознания? Нет,  просто еще не протрезвел.

     Лунный свет, для которого трудно подобрать метафору (наполнял, струился, заливал, дымился?), четко обозначил прямоугольные чеки системы, где почти у горизонта, как обрамление картины, темнели пики пирамидальных тополей. Созревшие стебли риса в своей неподвижности казались жесткими, как щетина.

     Сдвинув на лоб дымчатые очки (умудрился не снять перед сном) поднес к глазам левую руку, чтобы центральная ось циферблата была направлена на луну. Еще нет и двух! Ранняя птичка…

     Справа от палатки, которую я поставил вчера между сбросным каналом и первым от двадцать второго узла рисовым чеком, лежали на газете остатки нашего ужина: начатая бутылка «Стрелецкой» (вторая пустая от водки – на траве рядом), куски хлеба, зелень, вареные яйца, открытая банка консервов (в нее уже, наверняка, наползла масса местных членистоногих), открытый перочинный нож деда Лени, мои сигареты (тесть не курил). Все ясно… поэтому мы и улеглись вчера, едва стемнело, отложив рыбалку до утра. Удивительно, что я успел еще поставить несколько закидушек.

     Решил начать обход с двадцать  второго узла. Там засветло установил я спиннинг прямо с площадки гидрозатворов. Я не боялся, что его могли утащить: рыбаки, кроме нас, на ночь не остались, а за хуторских жителей я был спокоен, к чужим снастям они не подойдут.

     До гидроузла метров сорок. Рядом с ним находилась кирпичная  «бендежка» без окон и дверей, выполняющая когда-то, видимо,  роль автобусной остановки, или укрытия от  дождя для рисоводов. Стены ее были побелены снаружи, а сама она загажена изнутри.

     Поднявшись на площадку двадцать второго узла, испытываю легкое потрясение, способствующее моему окончательному протрезвлению: снасти моей нет! Но я же собственноручно привязал спиннинг куском бельевой веревки  за рукоять к  стойке  гидрозатвора. Значит, хреново закрепил, алкаш несчастный!

     В недоумении топчусь на месте и, наклоняясь, шарю рукой по бетону, где тень от винтового подъемника и  плохо видно. А это что? Поддеваю указательным пальцем  – леска! Веду по ней. Конец ее вниз по другую  сторону сооружения, где вращается метровой глубины воронка. Тяну за леску и осторожно, чтобы не оборвать, достаю из омута спиннинг. С катушки на рукав куртки стекает вода. И в этот момент рывок…

     Я мигом среагировал, схватив удилище обеими руками и, выключив трещотку, зажал диск большим пальцем… но то, что зацепилось на крючок девятый номер, тянуло с такой силой, что диск проворачивался, нагревая кожу на пальце и оставляя борозду, черную от окиси алюминия.

     Поняв, что на сооружение мне эту рыбину не вытащить, решил сойти на мощеный бетонными плитами откос распределителя. Стравливая леску при увеличении натяжения и с ликованием чувствуя упругие рывки, стал боком двигаться вдоль площадки двадцать второго узла.

     С какой-то непонятной тревогой глянул под ноги, словно  опасаясь наступить на что-то живое (кошку или осьминога), но крапчатая от лунного света бетонная поверхность была свободна, и я, перебравшись на берму распределительного канала, спустился по плитам его откоса к самой воде.

     Остальное, как говорится, дело техники: сазан килограмма на полтора – невероятный экземпляр для  обитателя оросительных каналов рисовой системы – я наполовину вытащил из воды и, поддев пальцами под  жабры,  выбросил на проезжую часть грунтовой дороги. Он глухо, словно был пустым  внутри, стукнулся о землю, затрепетал.

     Бросив спиннинг, устремился наверх, стал хватать его трясущимися от волнения руками. Конечно, в капитальных каналах, ближе к лиманам, профессионалы ловят сазанов и покрупнее, но чтобы такой зашел в ороситель, куда вода закачивается насосными станциями, слышать не приходилось.

     Пока я нес свою добычу к палатке, стараясь не очень помять ему жабры, сазан пару раз вырывался из рук, падая в пыль.  Куртка испачкалась грязной слизью, но я даже не думал о  таких пустяках.

     Положив сазана на газету с остатками ужина (он снова стал подпрыгивать, опрокидывая стопки, бутылку, консервы), полез в палатку. В темноте нащупал и вытащил из рюкзака садок. Дед Леня лишь тем прореагировал на мою возню, что, слегка сменив тональность храпа и, повернувшись на другой бок, заработал в обычном для него  режиме.

     С трудом протолкал рыбу сквозь  горловину садка (цеплялся спинной плавник за сетку), спустился к чеку и вымыл в  теплой воде руки. И лишь только тогда закурил, присев на бровку.

     Третий день отпуска начался с удачи.

     Но, все равно, в этом  было что-то не так… какая-то странная неопределенность, недосказанность, какое-то чувство тревоги, словно я пытался вспомнить что-то не совсем приятное, находящееся глубоко в подсознании, как непонятный предмет под толщей воды.

     Чувство тревоги? Да,  оно впервые появилось у меня  там, на площадке двадцать второго узла, когда я тащил сазана и  боялся наступить на что-то живое (кошку или осьминога). Но причем здесь осьминог? Щупальца, кольца…

     Вспомнил! – это трос в том  кошмарном сне, от  которого я так рано проснулся.

     Обычно поутру я часто не могу пересказать свои сновидения, и не потому, что забываю их содержание, нет – просто словами, зачастую, невозможно передать то, что я видел, хотя там, во сне, мне все было  ясно.

     Когда-то  меня это очень занимало, я даже собирался  записывать сны, чтобы, в конце концов, разобраться, что же иногда снится такое, для чего нет слов?

     Затем я додумался, что сновидения – это экскременты деятельности головного мозга, как фекалии –  отходы пищеварительного тракта. Мозг  поглощает все, что попадает в него через органы, как   желудок поглощает питательные вещества. Переработав поступившую в  него информацию, мозг усваивает то, что считает необходимым для организма, а  ненужное, второстепенное высвобождается в виде сновидений.

     Меня эта гипотеза устраивала, и к проблеме сна и сновидений я потерял  интерес. Может быть и зря. Ведь копаются тысячи лаборантов в человеческом кале, делают анализы, что бы по ним определить состояние  организма, а заодно и двигают медицину. Скорее всего, и сновидения пригодны не только    для составителей сонников, а для научного изучения путем сбора и анализ. Но как собирать сновидения – не в баночку же? Может быть, считывать с сетчатки глаза спящего человека. Как? – но это уже не мое дело, а техники…

     И так во всем, над чем бы я ни думал, будь то гравитация, теория графов с ее пресловутой проблемой  четырех красок (сколько зря потеряно у меня времени), или вопрос эволюции Вселенной во времени и пространстве.  Если для гравитации я «разработал» свою  карманную гипотезу (напечатали даже заметку в одном из журналов с моим юмористическим  рассказом о жуке на ниточке), то с математической задачей о раскраске географических карт я не справился, вернее не успел: кто-то решил ее с помощью суперкомпьютера. А про Великую теорему Ферма и говорить не стоит – это черная дыра для личного студенческого времени.

     Когда я учился в пятом или седьмом классе, мой дядя обозвал  меня «умным дураком»  за то, что я не доводил начатое дело до конца, до реализации на практике с пользой для себя и родни (мой дядя Мельников Семен Григорьевич был классным портным по пошиву верхней мужской одежды).

     Теперь конкретно о моем сегодняшнем сне. А что сон? Мало ли что может присниться или, говоря «научным» языком моей гипотезы, мало ли по какой причине может пропоносить мозговые извилины, затуманенные алкоголем? Не в этом дело.

     Странно то, что я не вспомнил сразу о том сне, проснувшись. Ведь он был не из той категории абстрактных снов, которые невозможно передать словами и которые сразу выпадают из головы. Он был очень даже реалистичным (в горле до сих пор першит, будто от тухлой воды, насыщенной минеральными удобрениями и гербицидами), запоминающимся, четким в деталях. Такие сны не забываются. Я до сих пор с содроганием вспоминаю один очень давний сон: смотрю на свое предплечье левой руки, на нем припухлость, как от фурункула, с небольшим темным отверстием. И вот из этого отверстия снуют муравьи…

     Сон про муравьев я помню вот уже лет пятнадцать, а этот – про удушье от воды в лотке двадцать второго узла – сон, не уступающий по эмоциональности первому, я вспомнил с запозданием, и то не без помощи аллюзии (кошка, осьминог).

     Все эти мои «глубокомысленные» размышления длились несколько секунд: с сигареты не успела осыпаться первая порция пепла. Пора возвращаться к реальности и приступать к работе, которая одна из немногих доставляет мне истинное удовольствие. Правда, это и работой можно назвать с большой натяжкой: опустить садок в сбросной канал и проверить в нем несколько закидных.

     Дед Леня взял десять рублей и с интересом стал рассматривать, даже Понес садок с лениво ворочающимся сазаном (наглотался уже воздуха), но на полпути остановился. Немного поколебавшись (все-таки колебался), принимаю решение, о котором я буду жалеть   ближайшие несколько часов, и которое положит конец нашей так удачно начавшейся рыбалке. Ну, зачем мне это было нужно? Фанфаронство, ребячество! Не мог подождать до утра?.. Ну не мог, не мог оставаться без сопереживания! Каюсь.

          

     Эпизод второй

     МАРАФОН  ВДОЛЬ  КАНАЛА  С-4-1

       

     Опустив садок на траву, крикнул в сторону палатки:

     – Деда Леня!

     Молчание на фоне храпа.

     – Алексей Васильевич!

     Храп прекратился, но никакого ответа.

     – Деда Леня, вставай! – в третий раз позвал я. – Ты только посмотри, что у меня в садке.

     – Как?.. – раздалось из палатки. Дед Леня переспрашивал в обычной для себя манере: не «что», а «как».

     – Поднимайся, говорю, – уже тише произнес я и на жаргоне бывалых рыбаков добавил: – посмотри, какого гвардейца я завалил.

     – Где я? – после короткого молчания заговорил дед Леня, и я увидел, как забугрился бок палатки в тех местах, где он шарил руками, ища выход наружу.

     – Да ты на  свет выбирайся, где марля просвечивает, – посоветовал я

     – Клава, – неожиданно позвал дед Леня свою жену, – я на своей кровати?

     Я засмеялся.

     – На своей, деда Леня, на своей. Уже не помнишь, как вечером таскал сено из копны?

     Дед Леня замолчал и  вскоре, задрав полог, высунул наружу голову, но по всему было видно, что вылазить он не торопился.

     – Ты посмотри, – пришлось повторить мне, – какого сазана я завалил, – и  поднял садок, – килограмма два будет. Вылезай, успеешь выспаться. Сейчас проверю остальные закидушки, и снова ляжем. Не помню, завязал чулок с червями: еще расползутся…

     Дед Леня никак не реагировал на мою риторику, вертел только головою по сторонам, затем уставился на луну и замер. На макушке его, как головной убор мусульманина, скомкалась марля от полога. Я понял, что мне до рассвета  не придется похвастать своим уловом.

     – Ладно, деда Леня, – решил дать я отбой, – продолжай отдыхать. Утром разберемся.

     Но дед Леня не собирался следовать моему совету, даже наоборот, высунулся по пояс из палатки, оставаясь при этом на четвереньках.

     – Кто ты? – неожиданно прошептал он.

     Мне стало не по себе. И в памяти сразу же высветился инцидент десятилетней давности, когда дед Леня за три месяца до ухода на пенсию запил. Ничто не помогало: ни уговоры, ни ругань, ни «конвоирование» из техникума (он работал заместителем директора по учебной части) домой, ни тотальная слежка.

     Он умудрялся заполучить свою дозу спиртного, начиная от своего кабинета  (снабжали великовозрастные студенты заочного отделения, в основном, руководящие работники  совхозов и колхозов – его давнишние знакомые), и, заканчивая элементарным выходом в надворную уборную, когда бутылка  с «бормотухой» подсовывалась под штакетную изгородь его вновь приобретенными собутыльниками.

     Запомнился такой случай: обедаем всей семьей на веранде (под  беседкой было сыро), дед Леня трезвый и от этого излишне серьезный, выходит на несколько секунд в ванную помыть руки, вернулся еще более сосредоточенным. Обедаем…а дед Леня начинает «расцветать», шутить, смеяться… Под конец баба Клава увела его спать и сразу же нашла за газовой колонкой пустую баночку из-под майонеза, в которой, по всей видимости, был спирт, который он иногда получал от знакомого аптекаря при расстройствах желудка (говорит, помогает, если пить его, неразбавленный, с солью).

     Бывали случаи, что он напивался до такой степени, что никого не узнавал…Мне  тогда, еще только потенциальному зятю, казалось это непостижимым до дикости: умный человек, закончил два института, всю жизнь на руководящей  работе, и не может каких-то три месяца потерпеть.

     Но все закончилось в один день: дед Леня обнаружил у себя кровь в моче, и это его так напугало, что он накрепко завязал. Выпивает только по большим праздникам и вот по таким случаям, как наш приезд. Позавчера он выпил, может быть чуть больше установленной для себя нормы, но  обошлось. Кровотечений у него последний год не было. А вот вчера, когда расположились лагерем вблизи двадцать второго узла, расслабились, и дед Леня  потерял бдительность. И я непосредственно причастен к этому. Мог бы и не провоцировать семидесятилетнего человека.

     – Спи, деда Леня, спи,– повторил я, подавляя в себе зарождающуюся тревогу,– до утра еще далеко.

       Но он уже поднялся с четверенек и, подавшись туловищем вперед, рассматривал меня. В его приземистой плотной фигуре с приподнятыми плечами и опущенными, слегка разведенными в стороны руками, сквозила напряженность и готовность к мгновенной реакции.

     – Кто ты?– снова спросил он, но уже на этот раз громче, решительнее, будто подбадривая самого себя.

     – Да кто же я, по-твоему, деда Леня, как не твой зять?– так же громко, но с элементом наигранной веселости, ответил я.

     – Зять?..

     – Ну, по-другому – супруг твоей дочери Светланы.

     – Светланы? – переспросил дед Леня и сделал шаг вперед. – Ты… Геннадий?

     – Ну, наконец-то узнал! – обрадовался я, думая, что пронесло.

     Но реакция деда Лени была для меня неожиданной: отшатнувшись, он попятился, а затем, развернувшись ко мне спиною, с протяжным криком – «Аа…а…а!» побежал вдоль сброса.

     Я опешил.

     – Деда Леня! Ты куда?! – крикнул я и погнался за ним.

     Обернувшись и, увидев погоню, дед Леня припустил еще шибче, дважды споткнувшись о засохшую колею. Я остановился, опасаясь за его сердце. Он тоже остановился метрах в тридцати от меня, но стоило мне было сделать шаг в его сторону, как он, пятясь, восстанавливал дистанцию. Зрение у него превосходное. На мои уговоры он никак не реагировал, будто оглох.

     Я решил сменить тактику – развернулся и пошел обратно. Возвратившись к палатке, поднял садок и опустил его в воду, ежесекундно поглядывая на деда Леню. Тот стоял на месте. Луна светила ему в спину. Ну а теперь, что мне делать?

     За меня решил дед Леня. Он уже удалялся в сторону Кривого канала, куда впадает наш сбросной,  и до которого было метров триста. Что он надумал?… Не идти же ночью через систему к магистрали – путь, который мы с ним однажды проделали, когда поломался рейсовый автобус. Тогда, три года назад, среди бела дня мы с трудом выбрались из лабиринта чеков к шеренге тополей, до которых, казалось, рукой подать и за которыми находилась автотрасса Новороссийск-Краснодар, проходящая через Славянск-на-Кубани.

     Я последовал за дедом Леней, соблюдая предложенную им дистанцию. А что осталось мне делать? В душе я надеялся, что до ночной прогулки через систему не дойдет, что он проветрится от ходьбы, оклемается, и я смогу вернуть его к палатке.

     Действительно, дальше Кривого канала дед Леня не пошел, а, обогнув гидрозатвор, перешел на другую сторону сброса С-4-1 и направился мне на встречу, но уже имея между нами хотя и незначительную – метров семь шириною – но все-таки водную преграду. Меня этот вариант пока устраивал. Деда Леню тоже. Он даже сократил разрыв по прямой между нами вдвое.

     Возвращаясь на исходную позицию к палатке, я продолжал молчать, предоставляя инициативу деду Лене: сам затеял эту катавасию, сам и расхлебывай. Я только старался идти помедленнее потому, что у меня под ногами была хоть какая никакая дорога, а у него между сбросом и оросителем – не спланированные навалы грунта после недавней чистки каналов от камыша.

     Обратный путь занял больше времени, и дед Леня выбился из сил. Когда   мы  поравнялись с палаткой, он сразу же сел, став едва различимым на фоне отвала.

     Обдумывая  детали предстоящего разговора, в результате  которого обязан был уложить спать до утра деду Леню, я принес пару охапков сухой прошлогодней рисовой соломы  (а не сена, как показалось мне прошлым вечером). Разжег не большой костер и сел рядом, чтобы поддерживать быстро выгорающий очаг.

     Моя импровизация с костром немного ослабила напряженность: живой свет от  горевшей соломы – не то, что отраженный от мертвой луны. Первым заговорил дед Леня.

     – Гена, – уже  вполне спокойным голосом позвал он.

     – Слушаю тебя, деда Леня.

     – Как я здесь оказался?

     Я слегка помедлил, обдумывая ответ, чтобы мои слова не вывели его из   не устойчивого равновесия.

     – Да так же, как и я, – отвечаю ему спокойно, избегая конкретности. Лучше он  пусть побольше задает вопросов.

     - Ну, с тобою-то ясно…  Ты можешь везде… а   вот я как? Непонятно, – невразумительно бормочет дед Леня и, вероятно, меняет позу: с откоса посыпались комья земли.

     Переспрашивать и выяснять, что он хотел  этим сказать, я не стал, да это сейчас и не самое главное. «Выдержка и спокойствие», приказал я себе словами, пригодными  для лозунга или армейского устава.     

     – Вчера вечером, – начал монотонно я повествовать, – мы с тобою сели на предпоследний рейсовый автобус в рисосовхоз «Славянский» и приехали сюда.

     – А где это место? – спросил дед Леня.

     – Двадцать второй  узел, – ответил я,  – который год сюда ездим. Вот и вчера: поставили палатку, поужинали, легли спать…

     Начал я свой рассказ с приезда на двадцать второй узел потому, что тогда  мы были еще трезвые, и если у деда Лен провал  в памяти, связанный с алкоголем, то этот начальный момент должен был остаться.

     – Значит там Кривой канал? – спросил дед   Леня и указал в том направлении, где был поворот его марафона.

     – Верно! – обрадовался я, – там Кривой канал, а  двадцать второй узел у меня за спиною, там   я оставил свой  спиннинг, а это (указал себе  под ноги) сбросной канал  С-4-1, здесь ты в прошлом году вытащил сомика.

     – А я пока шел обратно,  думал: где это я видел  разбитое колесо? – произнес  дед  Леня, будто не слушая меня.  

      О чем это он? – подумал я и вдруг вспомнил по прошлым рыбалкам, что у места впадения чекового сброса в Кривой канал поврежден штурвал на гидрозатворе, даже шток погнут.

     – Да, да! – торопливо подтвердил я.– Видать зацепили трактором или комбайном.

     Дело, наконец, сдвинулось с мертвой точки в нужном для меня направлении. Следует продолжать в том  же духе,  еще немного и дед Леня выйдет из состояния амнезии, к нему возвратится память.

     – И мы на рыбалке? – неуверенно спросил он.

     –  Ну, конечно! – излишне жизнерадостно воскликнул я, – на двадцать втором узле. Наконец-то, вспомнил!

     – Так это же когда было…– произнес дед Леня, и я не понял, спрашивает он или утверждает.

     – Да вчера! Мы приехали сюда рейсовым автобусом, поставили палатку, поужинали, я забросил в этот канал несколько закидушек, а на двадцать втором узле поставил спиннинг, – начал я повторяться и терять терпение, но взял себя в  руки, – а сегодня, ты знаешь, какого  гвардейца я вытащил?

     – Знаю, – неожиданно ответил дед Леня, – сазана.      

      – Откуда?! – удивился я, – ты же еще не видел. Хочешь, покажу?

     – Не нужно, – и после небольшой паузы, – я его видел.

     – Когда? – только и смог спросить я.

     – Тогда, – с не  свойственным ему  каким-то строгим тоном произнес дед Леня, – когда утром обнаружили твой спиннинг в воде.

     – Да ведь еще и утра не было!

     – Было, – сказал дед Леня, и его голос задрожал, будто он собирался заплакать.

     Мне показалось, что у него снова начались «завихрения», как бывало  в периоды  запоя, и решил поубавить свою прыть.

     – Ну, хорошо, хорошо, пусть будет так…

     – И сазана вытащил не ты, – перебил меня дед Леня.

     – А кто же?! – крикнул я через канал с обидой.

     – Сержант.

     – Какой сержант? – забеспокоился я.

     – Который за рулем сидел. Он леску заметил и вытащил твоего сазана, а спиннинг выудил тот, кто был у них старшим, не разбиваюсь в погонах, кажется – лейтенант.

– Ну, а я где же был в это время? – естественно, задаю вопрос.

     – В трубе, – отвечает он и добавляет: – сквозь которую пропускают воду для залива рисовых чеков.

     – И что же я там делал?– холодея, задаю довольно глупый вопрос, уже зная на него ответ.

     – А ничего. Что ты мог там делать под водой, когда зацепился ногою за трос и висел там, естественно… мертвый?

     Я потерял дар речи. Вскочил. Машинально бросил в  потухающий костер остатки соломы. Она сразу вспыхнула. Пламя поднялось на высоту моего роста. Заискрило.

     – А это кто, по-твоему? – заходил я вокруг огня, хлопая себя ладонями по груди и животу. – Покойник?! Привидение? Так иди и пощупай! Убедись!

     – Я вижу, что ты  живой, –спокойно реагирует дед Леня, – но я так же видел, как  тебя вытаскивали тебя из воды, когда на третий день нашли… и в  закрытом гробу хоронили.

     Я как-то читал у одного польского автора, что алкоголь, в небольших дозах принятый, повышает воображение и благотворно сказывается на любом творческом процессе. И хотя дед Леня обладал чувством юмора и богатым воображением, но не до такой же степени, чтобы проявлять его в два часа ночи!

     –Хорошо, деда Леня, – устало сказал я, –давай спокойно обсудим ситуацию и примем конкретное решение. А то и у меня мозги набекрень поехали.

     «И у меня» с предлогом  «и» выскочило машинально, без всякой задней  мысли обидеть деда Леню.       

      – Есть от чего свихнуться, – спокойно прореагировал он, – Даже у птиц и то какие-то проблемы.

     В это время, действительно, загалдели, но быстро успокоились вороны в гнездах на тополях возле двадцать второго узла.

     –Может быть, ласка побеспокоила? – предположил я.

     – Ну, что ты! – возразил дед Леня. – Ласке с вороной не справиться, ей  только воробья одолеть по силам. Вывалился из гнезда, видать, кто-то спросонок вот и загалдели. 

     Я не был специалистом по семейству куньих, и спорить не стал, хотя меня и устраивал разговор на отвлеченную тему: время шло, и мой собеседник приходил в себя.

     – Солома быстро горит, – переменил я разговор, – зря не наломали сухих веток в лесополосе.

     – Да мы и не собирались с тобою разжигать костер, – заметил дед Леня, – а то можно было взять возле оросителя разбитый овощной ящик.

     Вот он момент! Нужно подсекать, но осторожно, чтобы не сорвалось (это из рыбацкого диалекта).

     – Хорошо было бы: дощечки горят дольше соломы и огонь жарче…– это я легонько шевельнул поплавком, чтобы наживка выглядела, как живая.

     – Принести, что ли? – нерешительно «клюет» дед Леня.

     – Конечно! – обрадовался я и «подсекаю». – Не будем же мы всю ночь разговаривать через канал? – а  для закрепления успеха рискнул добавить: – у нас здесь с тобою осталось по граммулечке  «Стрелецкой» после вчерашнего сабантуя.

     – Даже так? – тихо засмеялся дед Леня, –  ну, тогда я пошел. И направился к оросителю, из которого вытащил я сазана.

     Пока он шел по колдобинам вдоль сброса, пока собирал дощечки рассыпавшегося ящика (в каких обычно возят помидоры  с полей), пока поворачивал на дорогу для обслуживания карты чеков, возле которых стояла наша палатка, пока шел последние метры, завершая таким образом «кругосветное» путешествие вокруг канала С-4-1, я сходил два раза за соломой и решил: когда дед Леня подойдет, сделать вид, что ничего не произошло.

           Но когда он появился в круге света от костра, его реакция не была предусмотрена в моем:  дощечки посыпались у него  из рук, он зарыдал и уткнулся лицом в мою грудь.

     – Живой, живой… –  сквозь слезы повторял он, теребя рукава моей куртки, – живой…

     – Конечно, деда Леня, конечно, –   поглаживал я его  по вздрагивающей спине, – ты только успокойся. Все хорошо. Ну, чего ты плачешь?

     – Я сейчас, Гена… я от радости, – вытираясь лицом о мою куртку, и успокаиваясь, дед Леня только всхлипывал, как обиженный ребенок.

         

     Эпизод третий

     СТРАННЫЙ  ПОЛУНОЧНЫЙ  РАЗГОВОР

    

     Я вытащил из палатки надувной матрас (в одной секции еще остался  воздух), постелил рядом с нашим импровизированным застольем.

     – Садись, деда  Леня, отдыхай, а то находился  вокруг канала.

– Да это я с перепуга…

     – Сейчас я добавлю огоньку, –сказал я, будто не расслышав его фразу, – и у нас будет, как в Ташкенте.

     – А разве там теплее, чем в Славянске-на-Кубани?

     – Говорят, что да.

     – У нас, зато сердцу теплее.

     Вполне разделяю его местный патриотизм.

     Подбросив  в угасающий костер солому, я положил сверху несколько дощечек, принесенных дедом Леней. А про себя думаю: зря или не зря сказал, что у нас осталось  немного выпивки? В тот момент, когда нас разделял сбросной канал, мое «по граммулечке», возможно, подстегнуло деда Леню, преодолев суеверный страх, подойти ко мне, и значит, было не зря. А сейчас, когда я усадил его перед «скатертью-самобранкой», было бы не совсем порядочно замять дело.

       – Ты сказал, что у нас еще осталось немного? – прервал мои колебания дед Леня, и я решился: стопка ему не помешает, снимет возбуждение, и мне легче будет уложить его в палатку.

     – Ну конечно! – сказал я, устраиваясь напротив его на траве так, что бы удобно было подкладывать топливо в костер, – правда, тут у меня сазан нашкодил.

     – Ты его, случайно, не килькой в томатном соусе угощал? – пошутил дед Леня.

     – Да почти до этого дошло, – засмеялся, наводя порядок на газете, –хорошо, что в рюкзаке оказалась пластмассовая пробка, и ты вечером закрыл ею начатую бутылку, а  то бы остались на бобах.

     Я взял стопу, стряхнув ее и, подняв на уровень глаз, чтобы от костра было видно, стал наливать «стрелецкую».

     – Ты мне половину, половину, – замахал рукою дед Леня, – а то я уже лет десять не пью. Ты же знаешь.

     Я хмыкнул, по достоинству оценив его очередную шутку, подал стопку и налил себе. В былые времена мы ездили на рыбалку без подобных излишеств, пришлось однажды даже пить из пузырька, в который нам насыпала соль баба Клава, но эту поездку с ночевкой я решил организовать с маленьким комфортом, хотя эти самые стопки по возвращении придется втихаря ставить в сервант.

     – За удачную рыбалку! – торжественно произнес я.

     – За рыбалку?.. – в недоумении произнес дед Леня, – ах, да! Мы же на рыбалке. Ну, давай за рыбалку, хотя…не это сейчас главное.

     Мы выпили, и я не стал у него выяснять, что может быть главнее на рыбалке самой рыбалки.

     – Закусывай, деда Леня, – сказал я, подкладывая к нему нашу нехитрую снедь, – вот хлеб, сырок, огурчики малосольные…

     Дед Леня что-то положил себе в рот, затем взял бутылку и поднес к лицу, рассматривая этикетку.

     – Интересно… – произнес он, – где ты ее раздобыл? С застойных времен такую не видел.

     – Самая обыкновенная «Стрелецкая», или «привыкли руки к топорам». Да ты же сам ее вчера брал.

     Дед Леня аккуратно, чтобы не опрокинулась, поставил бутылку на место, стал серьезным.

     – Вчера, кстати, я не мог ее брать…

     – Это почему же? – удивился я, – сам принес из магазина двух поэтов (пересечение улиц имени Пушкина и Лермонтова) пару бутылок и спрятал ее в сарае от наших жен, а уж после положили в рюкзак.

     – А потому,  что вчера я лежал в урологическом отделении больницы и никак не мог бегать по магазинам.

     Я перестал жевать.

     – И что же ты делал в этом отделении?

     – А что делают с наполовину отрезанным мочевым пузырем? Лежат и булькают через шланг в трехлитровую банку.

     И вдруг он засуетился, стал на колени, начал шарить руками по животу, расстегнул даже брезентовый плащ и задрал низ рубашки.

     – Куда же это…где? – с тревогой в голосе произнес он, продолжая ощупывать себя.

     – О чем это ты, деда Леня? – забеспокоился я, поняв, что сделал промашку с выпивкой.

     – Да пузырек…Отвязался, видать…

     – Какой пузырек? – с раздражением спросил я.

     Да от «Фанты». Я его всегда привязываю, когда нужно идти в столовую или на процедуры, а в него уж вставляю катетер. Не ходить же с трехлитровой банкой.

     Я положил ему руку на плечо.

     – Успокойся, деда Леня, и садись. Это ты насмотрелся на пузырьки, когда лежал на обследовании в больнице. Но у тебя все обошлось, и никакой катетер тебе не вставляли, а значит, никакой пузырек ты не привязывал.

     – Но ведь после операции…

     – И операцию тебе не делали. Подумай только, как бы ты мог после операции оказаться здесь на рыбалке, да еще с ночевкой?

     Дед Леня опустился на свое место и несколько минут находился в состоянии застывшей отрешенности.

     – Послушай, Гена, – тихо произнес он, – скажи: я соответствую?

     – Чему? – удивился я.

     – Да всему этому, – дед Леня развел руками, указывая на рисовые чеки, каналы, луну, – … может быть, я не совсем точно выразился?.. Просто я никак не могу здесь находиться. Вчера вечером после программы «Время» (у нас телевизоры в фойе на каждом этаже), я возвратился в свою палату, лег, присоединился к своей основной трехлитровой емкости, поговорил немного со своим соседом о полезном действии дистиллированной воды на мочевой пузырь (вымывает все камни), и вскоре я заснул. А проснулся здесь. И ты живой…

     – Выходит, что тебя сонного перевезли сюда и положили в палатку?

     – Ума не приложу. И пузырька нет, значит, штаны скоро намокнут…

     Я стал догадываться, что произошло. Скорее всего, у деда Лени выпали  из памяти последние три года, начиная с того периода, когда он лежал в больнице по подозрению рака предстательной железы и, кончая сегодняшним днем (вернее, ночью), когда я разбудил его. Не вязалось только с пузырьком и катетером. Я несколько раз был у него в больнице и ничего этого у него не было. А он говорит еще о какой-то операции…

     Очевидно, на «стертый» участок памяти наложилось что-то постороннее, как и моя мнимая смерть. Такие фокусы с мозгом, говорят, бывают. Амнезия это. Со временем она проходит и память восстанавливается, если процесс не далеко зашел. Это не похоже на старческие изменения, которые, естественно, происходят, но без таких  резких и глубоких провалов в памяти.

     Попытаюсь определить, насколько глубок этот провал по событиям последних нескольких суток, а затем уже решать – продолжать рыбалку, или сматывать удочки.

     Я уже начал обдумывать, какие вопросы буду ему задавать, как он снова засуетился  и стал ковыряться пальцами обеих   рук у себя во рту.

     – Что это? –с беспокойством  спросил  он, – то пузырек, то вот теперь это приключилось…

     – Ты о чем, деда Леня?

     – Протезы где?

     – Какие протезы? – расстроился я от прибавления еще одной странности у деда Лени, – зубы у тебя почти все свои, только что с коронками.

     – Это  когда-то были свои, а года через два, как тебя…похоронили (ты уж извини), так у  меня они и посыпались один за другим, два спичечных коробка насобирал. И хотя бы болели, а то шатаются, шатаются и выпадают. Парадонтоз. Внизу один остался, а сверху – ни одного. Пришлось ставить протезы. И вот их нет.

     Я засмеялся.

     – И как же ты, деда Леня, одним зубом огурец грызешь?

     – Сам не понимаю. Протезов нет, а зубы есть, – и он снова полез пальцами в рот.

     Мне стало неприятно.

     – Перестань, деда Леня, во рту ковыряться. Я сейчас тебе все объясню: и про протезы, и про пузырек от «Фанты», и как я из трубы вылез под двадцать вторым узлом, ты только слушай и не перебивай. Хорошо?

     – Намек понял, – ответил дед Леня словами старого анекдота.

     Я подбросил еще пару досочек в костер и начал:

     – Позавчера я, Светлана и Лера…

     – Но Светлана…

     – Не перебивай! (Дед Леня поднял обе руки вверх: молчу, молчу…) Я, Светлана и Лера приехали к вам в Славянск-на-Кубани на три недели отпуска. Ты нас еще встречал в скверике. А вечером мы собрались под беседкой. Был Евгений Филиппович. Он под конец вынес еще литр домашнего вина, хотя это было уже без тебя, ты ушел смотреть телевизор. Так?

     – Да вы каждый год раньше приезжали к нам в отпуск, и каждый год мы собирались под беседкой, – подтвердил дед Леня.

     – Так было и позавчера, – продолжил я. – На следующий день, вчера, значит, с утра мы съездили с тобою на ремонтный завод, где ты в отопительный сезон подрабатываешь слесарем, и ты взял вентиль на три четверти дюйма для нашей душевой во дворе, но оказалось, что туда нужен полудюймовый, и ты наметил завтра съездить на завод и заменить его. Так или не так?

     – Так… – неуверенно произнес дед Леня. – Про вентиль я помню.

     – Вот и хорошо! – обрадовался я.

     – Но…это было так давно. Да и на заводе я уже лет семь не работаю.

     – Это, смотря из какой системы вести наблюдение за временем, – чуть не начал я популярно излагать теорию относительности, но вовремя спохватился. – Вот ты замечал, деда Леня, что если за день ты много переделал разных дел, во многих местах побывал, со многими людьми встречался, то такой день кажется длиннее недели?

     – Это так, – согласился дед Леня.

     – Вот и вчера после завода мы зашли в техникум за бидоном молока (пустой бидон туда занесла рано утром баба Клава, когда ходила на рынок). Так?

     – Да… – как бы про себя произнес дед Леня. – Молоко жирное, из подсобного хозяйства. Сейчас такое не продают…

     – Вот именно! – подтвердил я, хотя мое восклицание было не вполне логичным: если вчера купили, то почему сейчас не продают, но если под «сейчас» понимать два часа ночи, то вполне возможно. Не в этом суть дела, главное – закрепить успех, растормошить деда Леню, заставить его вспомнить.            – А на обед баба Клава налила нам по стакану (мне повторила) своего фирменного вина из изабеллы. Помнишь?

     – Хорошее вино делала Николаевна, – неопределенно ответил дед Леня. – Не то, что покойник Константин Петрович, тот сахар жалел, и у него оно кислое получалось.

     – Это про кого ты? – не понял я.

– Да про Гавриличева.

     Этот Гавриличев – сосед по двору – только вчера днем подходил к нам под беседку, где мы разложили на столе рыболовные принадлежности, и давал нам советы. Но я не стал заострять внимание деда Лени на этой детали. Одним покойником меньше, одним больше – суть дела от этого не меняется.

     – Ты еще вчера спилил у абрикоса ветку, которая мешала пройти в сарай, а затем  пытался помогать мне налаживать рыболовные снасти, но засадил крючок в большой палец  левой руки. Посмотри, он и сейчас у тебя коричневый от йода.

     Дед Леня поднял ладонь к лицу и стал рассматривать белую  полоску пластыря на пальце.

     – Интересно…, – задумчиво произнес он, – и, правда.

     – А как же иначе?! – с удовлетворением произнес я, как фокусник после удавшегося трудного трюка, и для разрядки сделал небольшую паузу, сходив к копне за рисовой соломой. – Так на чем мы остановились? 

     – На моем пальце, – подсказал дед Леня, как прилежный ученик внимательно слушающий урок.

     – Затем ты прилег отдохнуть, и я разбудил тебя за час до час до отхода последнего рейсового автобуса.

     – С нами ехал еще старший брат Михейкина, ну тот, у которого рука скрючена, – начал делать успехи дед Леня в восстановлении памяти.

     – Правильно! – обрадовался я, и для закрепления урока добавил то, что ему и так было известно: – это он в молодости выбивал пробку из бутылки, которая раскололась и зазубриной перерезало ему сухожилия. Один миг, а человек всю жизнь мучается.

     – Теперь уже не мучается,  – заявил дед Леня, – умер года четыре назад от инфаркта.

     Вот тебе и «успехи» на поприще ликвидации последствий  амнезии: покойники пошли косяком. Последний, которого мы с дедом Леней видели живым в автобусе только вчера, оказывается, стал покойником еще несколько лет назад. Несоответствие заметил и дед Леня:

     – Что-то у меня со временем ерунда получается.

     – Не будем об этом, – пресек я его попытку увязнуть в ненужном анализе парадокса времени, – позволь, я докончу начатое, а то мы никогда не подойдем к главному.

     – Молчу, молчу…

     – Мы сошли на двадцать втором узле, – продолжил я повторяться,– почти перед заходом солнца. Пока ставили палатку, пока я устанавливал спиннинг и забрасывал  закидушки, пока поужинали – стемнело. Поговорили немного (ты еще рассказывал, как в Сибири метко стрелял из мелкокалиберной винтовки я пролетающих гусей) и легли спать, решив для рыбалки встать пораньше.

     А теперь, деда Леня, слушай меня внимательно, и тебе станет все ясно…Мне приснился сон, будто на спиннинг, который  я забросил с площадки двадцать  второго узла, попался сазан. Я подсек и стал выуживать добычу на откос, но зацепился ногою за ржавый трос, который там валялся, споткнулся и полетел в воду прямо перед затвором. Меня затянуло в лоток, и я застрял там, как сом на кукане. И сразу же проснулся…Ты лежал рядом и похрапывал. Я выбрался из палатки и сходил на двадцать второй узел. И там, на спиннинге сидел сазан – вот и не верь теперь снам!  Без всяких затруднений я вытащил его и   возвратился к нашей стоянке. Да зря разбудил тебя, после чего у нас и начались недоразумения.

     Я достал сигарету, закурил и продолжил:

     – А произошло, я так думаю, вот что: мой сон каким-то образом передался тебе, как по индукции, и ты, проснувшись, вообразил, что я утонул на самом деле. Такое бывает – это как два будильника одном помещении начинают тикать в унисон. Так получилось и с нашими сновидениями. Правильно я рассуждаю?

     – Тебе виднее…

     – Ну а ты то сам, что думаешь о моем предположении? – почувствовав в его словах неуверенность, спросил.

     – Да якобы все правильно, по научному, только…

     – Что? Спрашивай.

     – Только одно не совсем ясно: если нам снится один и тот же сон, то значит и  тебе должны были присниться твои похороны.

     – Как это? – опешил я.

     – Да так, чтобы и гроб закрытый был, и стоял чтобы он не в квартире, а перед домом под беседкой, и чтобы на поминках граненые стаканы брали у наших соседей, и многое другое.

     – Нет, деда Леня, мне это не снилось. Это уже твой сон, как продолжение моего, когда я проснулся. Мой сон, как катализатор, дал толчок твоему, придав ему содержание с похоронной тематикой.

     Чувствуя, что это ему не очень понятно, решил сменить разговор:

     – Хорошо, деда Леня, тогда скажи мне: куда подевались твои зубные протезы, и каким образом у тебя вновь выросли зубы?

     – А черт его знает, – растерялся дед Леня и снова полез указательным пальцем в рот.

     – Черт-то, может, и знает, но и нам знать не помешает, – продолжал напирать я. – А катетер с привязанной «Фантой» где? У тебя мочевой пузырь не держит, и штаны сейчас мокрые?

     Дед Леня вытащил палец изо рта и принялся  ощупывать ширинку.

     – Сухие… – задумчиво произнес он.

     Пора делать заключительное резюме:

     – Как видишь, деда Леня, я  жив, здоров, чего и тебе желаю. Никаких зубных протезов ты, слава богу, не носил. Никакой операции на мочевом пузыре у тебя не было. Все это тебе приснилось. Ты не совсем еще проснулся, и у тебя в голове не отделились сновидения от реальности.

     Я как бы раздвоился:  говорил и слушал сам себя одновременно. И то, что говорил один, другому нравилось. Но, тем не менее, я чувствовал, что не до конца достиг своей цели, не до конца убедил, что у деда Лени есть еще сомнения. И я оказался прав.

     – Послушай, Гена, а может быть… я тоже умер, и мы сейчас на том свете? Главврач сказал бабе Клаве, что у меня рак в очень запущенном состоянии, никакой надежды. И вдруг… рыбалка!

     Как не пытался я сдержать смех,  не получилось. Уж очень забавная у нас ситуация.

     – Хорошо, деда Леня, допустим, что мы оба умерли:  я утонул на рыбалке, а ты скончался в онкологическом диспансере. Тогда где, по-твоему, мы находимся  – в аду, или в раю?

     Дед Леня озадаченно повертел головою по сторонам. Тлеющие головешки костра освещали его то правую, то левую щеку.

     – На ад, вроде, не похоже, – нерешительно произнес он.

     – Огонька маловато?– киваю я на костер. – Да и котлы со смолою отсутствуют. Тогда, значит, в раю?

     Дед Леня пожал плечами.

     – Что так неуверенно? Ты только посмотри вокруг, какая красота! Эта луна, эта геометрия рисовых чеков, залитых тусклым (как у Паустовского) светом, эта прямолинейность каналов с темной гладью, эта тишина. Разве не  похоже это на рай?

     – Похоже, – оживился дед Леня, – очень даже похоже!

     И тут я уложил его на обе лопатки:

     – А ты когда-нибудь слышал, чтобы в раю подавали «Стрелецкую»?

     Все! Дело сделано: дед Леня засмеялся.

     – Наливай! Выпьем за рай! – выдал он неожиданно рифмованный тост, и мы расхохотались.

     – За земной рай! – уточнил я, разливая остатки настойки.

     Не знаю, как дед Леня, а я осознал, что этот миг в ночи будет одним из лучших в моей жизни. Выпили. Дед Леня всегда пил медленно, сильно запрокидывая назад голову, и, не мигая, таращился в потолок (сейчас – на звезды). И тут он в очередной раз озадачил меня:

     – А Лера одна приехала?

     – Как одна? С нами!

     – А Рита с кем осталась?

     Я перестал хрустеть огурцом.

     – Какая Рита?

     – Рита…дочка Леры, твоя внучка, а моя правнучка…

     – Ты что, деда Леня, Лере только шесть лет! Какая внучка?!

     Он сразу сник, съежился, как бы уменьшился в размерах.

     – Шесть лет?.. Значит, Риты еще нет, не родилась… Жалко, такая глазастая резвушка.

     – Да будет тебе, деда Леня, фантазировать! Не родилась, так родится в свое время. Все еще впереди.

     – Значит, и Рита мне приснилась?.. Как зубные протезы.

     Я понял, что пора сматывать удочки, пока я еще контролирую ситуацию. С дедом Леней, видать, серьезнее, чем я думал, а до утра еще далеко.

     – Вот что, деда Леня, давай собираться. Хватит на сегодня рыбалки и активного отдыха.

     – Ты что?! – удивился он. – Первый автобус пойдет в восемь часов!

     – Знаю. Дойдем до фермы – это рядом. Там за молоком машина рано приходит.

     На самом деле, я не знал, когда приходит молоковоз к первой дойке, наверняка, не раньше автобуса, но на ферме люди, может, и телефон, и там у меня будет больше возможностей что-либо предпринять в случае крайней необходимости, чем, оставаясь здесь до утра.

     Дед Леня задумался.

     – Гляди, как лучше, – согласился он, даже не заметив, что повторил слова своей старой шутки, даже не шутки, а полу-анекдота. В тридцатые годы он работал начальником МТС. Однажды он (а, может быть, и не он, а кто-то другой) звонит в город начальнику: «Солярки нет, денег нет, хлеба нет. Что делать?», а тот отвечает: «Гляди, как лучше».

     – Вот я и гляжу, – сказал я, поднимаясь.

     Сборы заняли минут двадцать. В небольшой рюкзак деда Лени я уложил надувной матрас  и трехлитровый термос с водой, в свой упаковал палатку и все остальное. Прошел вдоль берега сброса С-4-1 и смотал на мотовильца три закидные. Улов – два карпика грамм по сто. Опустил их в садок. Сазан ожил и резко пробовал сетку на прочность. Не забыл выдернуть из земли штыри, к которым крепил мотовильца, и затолкал их в чехол с удочками. Ими мы собирались ловить с утра, лишь только будут видны поплавки на воде. И вспомнил о спиннинге…

     

     Эпизод четвертый

     ОТ ДВАДЦАТЬ ВТОРОГО УЗЛА ДО ФЕРМЫ КРС

    

     Хорошо, что вспомнил, а то бы мог про него и совсем забыть. Этот спиннинг я обещал подарить еще в прошлый приезд в Славянск-на-Кубани своему старому другу Чепенко Дмитрию. Он давно хотел заиметь такой – двуручный. И в этом году я его привез, а Дмитрий уехал в командировку на  несколько дней. И чтобы не простаивал спортивный инвентарь, я решил последний раз взять спиннинг на рыбалку, прежде чем передать его новому хозяину.

     – Я за спиннингом, деда Леня, – говорю я ему, вытаскивая из кармашка рюкзака электрический фонарик, – а то на радостях оставил на  канале.

     Я не хотел брать его с собою, опасаясь, что вид гидроузла напомнит ему неприятное сновидение.

     – Я пока травы нарву.

     Это дед Леня всегда делает, чтобы в дороге рыба не испортилась.

     – Рви возле чека, а то можно  соскользнуть в ороситель.

     – Ты хотел сказать: в сбросной канал?

     Прав дед Леня: об оросителе, на откосе которого лежит спиннинг, я уже думаю с опережением,  путая его со сбросом.

     Иду к двадцать второму узлу, не пользуясь фонариком при такой-то луне, но, чем ближе подхожу к сооружению, тем сильнее меня обволакивает гнетущее чувство тревоги. Наверное, это результат воздействия биополя деда Лени. И меня почему-то занимает не к месту и времени вопрос: каким образом могли вытащить человека из сбросного лотка двадцать второго узла, если о он пролежал в воде трое суток? Интересно, если об этом спросить деда Леню, то  чтобы он ответил. Были такие подробности в его  сне? И с сазаном неясно, кто его забрал?

     Включил фонарик. Колеблющийся эллипс под ногами в какой-то степени успокаивал, снижал напряженность, высвобождал тело  от цепкой настороженности. Можно было направить конус света  в любую сторону и высветить то, что казалось темным, бесформенным, лишенным смысла, и от этого жутковатым.

     Возле двадцать второго узла обнаружил на проезжей части дороги рядом со стволом тополя толстую сухую ветку с рассыпавшемся вороньим гнездом. Вот и выяснил, какие у птиц были проблемы, теперь нужно разобраться со своими.

     Бетонные стены гидроузла при лунном свете с контрастными косыми тенями от выступов и ограждения были похожи на курсовой проект по архитектуре, а вращающаяся водная воронка перед сооружением казалась и выпуклой и вогнутой одновременно, как иллюстрация  в «Занимательной физике».

     Спиннинг я нашел  там,  где  и бросил, на втором крючке еще шевелился пучок червей. Подмотал катушку, соскреб ногтем наживку и утопил жала крючков в пробковую часть удилища.

     И хотя в этом не было никакой необходимости, подошел к штурвалу гидрозатвора.  Что я хотел увидеть? Ржавые кольца троса?…  Да. Но их там не было, а лишь конец троса, прикрученный намертво к стойке ограждения, а сам он уходил в воду, где как грампластинка на старом проигрывателе с испорченным автостопом, шипела глянцевая воронка…

     Присев на корточки и, положив рядом спиннинг, стал осторожно ощупывать ладонью трос, отыскивая место без ржавых «иголок». Нашел, потянул… Трос пружинил, как резиновый амортизатор, будто   на другом конце что-то, находившееся в воде, тянуло в противоположную сторону. Мне стало не по себе. Отпустив трос и, прихватив спиннинг, я зашагал  нашей стоянке, где костер малиновым плоским пятном не жарко дышал на бровке чекового сброса.

     Дед Леня сидел на моем рюкзаке и тихо плакал.

     – Ты  что? – спросил я его, засовывая спиннинг в чехол с удочками.

     – Ничего, все нормально,– ответил он, вытирая слезы рукавом,– это от радости.

     – Хороша радость со слезами на глазах!

     – Ты знаешь, что по-другому я не могу… Я здесь, пока ты ходил, многое передумал. И одного я никак не могу понять, как это мне за такое короткое время могло столько присниться?

     Я решил, что мне лучше не отвечать на этот вопрос потому, что  и сам не знал на него ответа. Пусть дед Леня успокоится, выговорится, а я пока покурю.

     – И в голову влезет всякое…– продолжал он,– Евгения вот вспомнил и всплакнул…

     – И что же у Евгения Филипповича?– рассеянно спросил я.

     – Да жалко: молодым еще умер. У себя на веранде. Не знаю, в курсе ли ты дела – это уже после тебя случилось. Его обнаружила Клавдия Самойловна, вернее… заподозрила что-то неладное, когда увидела свет из его окна в десять часов утра. Стала стучать – не открывает. Позвонила в техникум, а оттуда приехали уже с милицией. Взломали дверь. Евгений Филиппович сидит за столом, голова в тарелке с салатом. Успел закоченеть. Его, скрюченного, вынесли на одеяле два студента и погрузили в кузов машины… А Котя – Константин Петрович – умер еще раньше. Отмечал повышение в звании своего бывшего ученика. И ему стало плохо. Но не довезли до больницы. А он то всегда берегся и следил за здоровьем. Ну, а Сидельников…

     – Постой, постой, деда Леня,– перебил его я,– у Сидельникова мы с тобою были на похоронах.

     – Вот, что, значит,  старею! – дед Леня хлопнул себя по коленям. – Совсем памяти нет. Так ты тогда… был еще жив.

     – Я и сейчас живой.

     – Понимаю, понимаю, – заерзал дед Леня. – Извини, что так сказал… Запутанная все-таки жизнь. Чего только в ней не случается.

     Но я уже думал совсем о другом. Меня занимал сазан: я не знал, что с ним делать…  Пересилила брезгливость.

     – Подожди деда Леня, я сейчас садок возьму и пойдем.

     Спустившись к воде, я вытащил садок и, не подымая его слишком над водою (чтобы не слышно было всплеска), перевернул его  вверх дном. Сначала из него высыпалась мелочевка, затем, цепляясь плавниками за горловину, вывалился. Все. Так будет лучше. Черт знает, какой дряни он наглотался, водя леску из стороны в сторону  ниже по течению того, что зацепилось за трос в лотке двадцать второго узла (не лезло из головы упоминание деда Лени о закрытом гробе).

     Когда засовывал пустой садок в рюкзак, дед Леня забеспокоился.

     – А траву забыл? Вот она, я же нарвал.

     – Сейчас не жарко, ничего с рыбой не случится, и так довезем.

     – Гляди, как лучше.

     Я закинул за спину свой рюкзак, поднял ношу деда Лени. Он повернул ко мне спину, и я помог ему просунуть плохо гнущиеся в локтях руки сквозь лямки. Протягиваю фонарик.

     – Бери и командуй, а я понесу удочки.

     Но дед Леня стоял в какой-то нерешительности.

     – Непорядок, – сказал он и  начал притаптывать золу на костре, который  уже  давно потух, – за это рыбаков штрафуют.

     Я лишний раз убедился в его аккуратности. Он даже  в пивном баре, где со столов посуду убирает официантка, наши кружки относит буфетчице. Это у него в крови.

     Наконец мы вышли. Дед Леня впереди, освещая себе под ноги, я на пару шагов сзади. Так было удобнее: деду  Лене не приходилось приноравливаться к темпу моей ходьбы.

     Мы вышли на гравийную дорогу и пошли вдоль оросителя, в котором поймался сазан. Двадцать второй узел остался у нас за спиною. До животноводческой фермы было километра полтора, и оттуда не было видно ни одного огонька. Дед Леня выключил фонарик и передал его мне.  Минут десять мы шли при лунном безмолвии, нарушаемом лишь шарканьем  подошв сандалий деда Лени. Наши удлиненные тени двигались впереди и очень напоминали знаменитую парочку с картины Доре. Перекинутый через мое плечо чехол с удочками трансформировался на дороге  в копье. Не хватало только осла и Росинанта. Слева ждали свой срок рисовые поля.

     – Вот в этом канальчике, –указал дед Леня на чековый сброс, –мы как-то с Дмитрием Герасимовичем (тот, кому я привез спиннинг) хорошо порыбачили. Я даже поймал канального сомика.

     – Канального? – переспросил я. – Первый раз про такого слышу.

     – Да. Такие только в каналах водятся. Редко, но попадаются.

     – И чем же он отличается от обычного сома?

     – У него хвост развернут в другой плоскости.

     – А что, наверное, быстрее плавает с такой аэродинамикой?

     – Шут его знает.

     Такой разговор меня устраивал, не то, что про живых покойников.

     – Дмитрий то, надеюсь, жив-здоров?

     – А что ему? Он еще молодой. Только года три как на пенсии.

     Снова сбой у деда Лени: нам с Чепенко до пенсии еще пахать и пахать.

     – Хорошо проводили его на заслуженный отдых в кафе «Славянка»,– с удовольствием продолжил тему дед Леня.– Человек сто было. Он и меня пригласил, баба Клава не пошла. Много родных и знакомых было из станицы Петровской – его родины и из Черноерковской. Почти все рыбаки из рыболовецкого совхоза, он сейчас по-другому называется. Хорошо отметили… Правда, мне вначале солнце в лицо светило, а после сдвинулось. Да баяниста не было, все под магнитофон на один лад. Я подарил ему рюкзак. Очень был доволен. Меня проводил домой инструктор из сельхозуправления, с женой. Всю дорогу пели песни. А на следующее утро я зашел к Дмитрию Герасимовичу с саратовской гармошкой. Хорошо посидели…

     У деда Лени была феноменальная память на даты, события, имена. Он помнил фамилию того, кто проводил раскулачивание в Сосновке, где он родился, помнил по имени отчеству учительницу математики в вечерней школе для взрослых в Саратове, и всех преподавателей сельхозинститута. Сотрудников по работе в МТС. Помнил даже с кем ездил по бесплатной студенческой путевке по городам России, помнил даже сумму компенсации, которую ему выплатили за вынужденную безработицу, когда он во время ежовщины чуть не попал во враги народа,– две тысячи сто сорок рублей. (Эту сумму я записал в один из приездов в Славянск-на-Кубани на уголке политической карты мира, висевшей в спальной. Записал и забыл. А на следующий год увидел, вспомнил и спросил деда Леню. И он ее назвал).

     Я неоднократно уговаривал его записать свои воспоминания. Поначалу он воспринял это с энтузиазмом и завел тетрадь на сорок восемь листов. Но дальше первой страницы с подзаголовком «Содержание» дело не пошло. «Я больше привык к конспектам,– оправдывался он,– а для написания летописи жизни требуются совсем иные литературные способности». На этом наш эксперимент и закончился бы, но в один из приездов деда Лени в Волгоград, я решил записать его рассказ на магнитофонную кассету. Выбрали время, когда мы остались одни, поставили аппаратуру на кухонном столе и начали. Он до этого что-то записал (план) на четвертинке листа, но в процессе записи не  пользовался им. Говорил, в основном, дед Леня. Я изредка задавал вопросы, да  нажимал на кнопку «пауза», если он задумывался, чтобы не получилось больших пробелов. Дошли до тридцать седьмого года, но тут    залаял Ремик, которого нужно было вести на прогулку. На этом запись и закончилась. Дед Леня приболел, затем уехал на Кубань, а я сломал выступ в кассете, чтобы по ошибке не стереть запись и вставил в футляр его фотографию, сделанную на месте репортажа, за кухонным столом.

     Решил задать вопрос деду Лене, касающийся его «воспоминаний» юбилея в кафе «Славянка», породившее у него положительные эмоции:

     – Послушай, деда Леня, если Дмитрий два года, как на пенсии, и он на два года старше меня, то, выходит, что и я должен быть на пенсии?

     Вопрос оказался трудным. И дед Леня не сразу отреагировал.

     – Ты?.. Но у тебя другое дело…

     – Это, какое же?

     Дед Леня замялся.

     –… Ну, ты же, извини, не дожил до пенсии…

     – Как же так?– глупо напирал я.– Сейчас август, в июле я именинник. Выходит, что я уже две недели как на пенсии?

     Дед Леня занервничал. Зря я затеял этот разговор.

     – Я не знаю, Гена!.. Ведь отлично помню, что юбилей был, помню, что мне понравились котлеты из судака, помню и другие детали, которые не могли только мне присниться… И вот сейчас появился ты… Живой. И по идее ты тоже должен быть на пенсии. Раз у тебя уже есть внучка, пусть даже мне только приснившаяся. Но я не помню, чтобы у тебя был юбилей. Я на нем не был! И видел тебя последний раз…

     – Ладно, деда Леня,– прервал я его,– давай не будем об этом. Вот дойдем до фермы, отдохнем, а утром доберемся домой и под беседкой разберемся, что к чему. Баба Клава угостит нас своей «Изабеллой», а это винцо способствует ясности мышления. Договорились?

     – Мудрое решение! – повеселел дед Леня. – Алкоголь распрямляет мозговые  извилины.

     Я продолжил цитату:

     – И поэтому нужно заканчивать пить, когда чувствуешь, что у тебя в голове все уже распрямилось.

     Восстановив душевное спокойствие такой тирадой, идем молча. Дорога незаметно на глаз стала загибать влево, наши тени переместились на откос оросителя и стали еще длиннее. Впереди уже можно было различить залитые лунным светом шиферные крыши коровников. Со стороны двадцать второго узла ощущалось слабое упорядоченное движение воздуха, похожее больше на сквозняк, чем на ветер. Дед Леня поднял воротник плаща.

     – Ты знаешь, Гена, что я думаю?– заговорил дед Леня.– Вот ты как-то давно рассказывал Евгению Филипповичу о… мирах, которые перпендикулярны друг другу.

     – Параллельные, – поправил я его.

     – Да, о параллельных мирах. Я не все, конечно, тогда понял, но уловил мысль, что эти миры могут существовать рядом, и что люди в них живут одни и те же, и события происходят похожие. Но небольшие отличия все же есть.

     Интересный (не правда ли?) поворот темы в три часа ночи по дороге от двадцать второго узла до молочно-товарной фермы на двести голов крупного рогатого скота.

     –Помню этот разговор, но тогда речь шла о фантастике…

     – А чем наша ситуация отличается от фантастики?

     Мне нечего ответить.

     – Вот я и думаю: если бы эти миры существовали, тогда можно было бы объяснить те неувязки, которые у нас здесь с тобою получились. Ты из одного мира, а я из другого.

     Дорогой мой фантазер! Ну, как объяснить тебе, что у меня никаких неувязок нет, если не считать испорченной рыбалки? А твои неувязки уладятся, если ты не будешь совсем заглядывать в рюмочку, а следить за здоровьем. Но, если я тебе так скажу, ты обидишься. Вот и приходится мне поддерживать сказочку про параллельные миры.

     – Вот сейчас мы и узнаем, – говорю я, – в каком из параллельных миров мы находимся.

     Дед Леня смотрит на меня из-под полей деформированной шляпы, даже останавливается.

     – У кого ты узнаешь?

     – У сторожа.

         

     Эпизод  пятый

     САНПРОПУСКНИК

            

     Вот и пришли.  Спускаемся от оросительного канала на грунтовую дорогу с  облегчением: до фермы метров восемьдесят. Темные силуэты двух коровников с навалами навоза в  торцах и торчащими, словно гаубицы, транспортерами. Сломанный шлагбаум возле санпропускника, в двух окнах которого тусклый свет.

     – Здесь раньше работали два брата  близнеца, – начал  дед Леня вступительную лекцию, – больные оба. Одного из них запорол бык–осеменитель лет десять назад, а второго я видел недавно в правлении совхоза.  Еще здесь собаки всегда были, очень безобидные. Их рыбаки подкармливали.

     И действительно, от дверей санпропускника в полосу света вышли две тощие собаки и, нагнув головы, стали рассматривать нас.

     – Свои, свои мы, –   дружелюбно сказал дед Лен и полез в карман плаща, – я тут вам сырку, колбаски захватил, – и, поглядев на меня, –  пока ты за спиннингом ходил, я собрал остатки в газету,– какие вы все-таки худые.

     Поняв намерение деда Лени, собаки оживились, подняли головы и завиляли негнущимися хвостами. Это были очень старые собаки, и я засомневался, что остатки засохшей колбасы им будут по зубам.

     Раздав собакам гостинец, дед Леня подошел к освещенному окну и постучал костяшками пальцев по стеклу. Немного подождав, постучал снова. Собаки, проглотив куски, ненавязчиво смотрели на деда Леню.

     – Спят, вероятно,– решил он и подошел к двери, толкнул ее – она открылась.– Давай зайдем.

     Я с некоторым дискомфортом прошел мимо собак, которые, сообразив, что больше ничего не получат, потеряли к нам интерес и улеглись в пыль, положив на вытянутые лапы шишковатые головы.

     Входим в темный тамбур. Я спотыкаюсь о какую-то деревяшку.

     – Осторожно,– произнес дед Леня,– здесь дезбарьер.

     Под ногами мягко продавливается что-то мокрое (опилки, вспомнил я). Дед Леня в темноте нащупал вторую дверь, открыл. Входим в бытовое помещение санпропускника. Никого нет.

     – Хозяин, скорее всего, ушел убирать навоз перед первой дойкой,– сделал предположение дед Леня.– Хотя еще рано. Подождем.

     Сбросив рюкзаки в угол, у входа, уселись на скамью за грубо сколоченный стол, покрытый хлебными крошками, бурыми пятнами и потеками. На измятой газете лежало несколько кусков сала, надкушенный перезрелый огурец и половина булки темного хлеба, от которой отщипывали корку.

     У дальней от входа стены стояла металлическая койка с растянутой панцирной сеткой. На ней, кроме грязного кочковатого матраца, ничего не было.

     Стены почти до самого потолка были окрашены когда-то желтой краской, а там, где сидели на скамьях и терлись фуфайками, они вообще были неопределенного цвета. На трех гвоздях, вбитых в стену возле койки, висела какая-то роба.

     В простенке, между окнами, был приклеен прошлогодний календарь с натюрмортом какого-то голландца. Над ним, в деревянной раме, висел портрет Брежнева.

     – Не сняли еще,– кивает дед Леня на простенок.

     – Фрукты больно аппетитные,– говорю я, и дед Леня с удивлением смотрит на меня.

     – Ты о чем?

     – Да о том же, о чем и ты,– и поясняю: – Не сняли потому, что хотя и календарь прошлогодний, но картинка на нем красивая.

     – Ты о календаре?..– в голосе деда Лени не совсем понятное для меня недоумение.– А я о портрете. Плохо когда-то колхозный парторг работал.

     Теперь к его недоумению прибавилось и мое, но я не стал вдаваться в детали  и требовать от деда Лени пояснений потому, что всегда был аполитичным и только перед аттестацией, на которой могли задать и глупые вопросы, не касающиеся производства, я забивал голову должностями и фамилиями членов политбюро, да и то с помощью нашего главного технолога -– специалиста в вопросе номенклатуры.

     Замечаю, что дед Леня заскучал, опустил голову.

     – Спишь?– легонько толкаю его в бок.

     – Нет,– поспешно отвечает он.– Прислушиваюсь…

     – К чему?

     – Поет кто-то.

     Никакого пения я не слышу.

     – Тихо так, еле слышно,– добавляет дед Леня.– Про балалайку.

     Я настораживаюсь.

     – Про какую балалайку?

     – Не знаю. Первый раз слышу. Там еще припев такой: «тум-балалайка, тум-балалайка». Красиво поют. Ты разве не слышишь?

     Я не отвечаю потому, что эта самая «тум-балалайка» (запомнилась еще с тех времен, когда я ходил на танцплощадку), навязчиво вертится у меня в голове с того момента, как мы отошли от двадцать второго узла. Вот и не верь теперь в телепатию!

     – Ну, а сейчас что поют?– спросил я его, изо всех сил мысленно заглушая мелодию про балалайку, куплетом про кузнечика, который сидел в траве.

     – Сейчас, ничего, – ответил дед Леня, вслушиваясь в самого себя, – да и кто это будет среди ночи на ферме, да еще и под оркестр? Это у меня в голове шумит, как в радиоприемнике, когда передачи окончились, а станцию еще не отключили. А ты включал когда-нибудь электрический утюг в радиорозетку?

     – Включал но, кажется, не утюг, а электробритву. И тоже слышна была музыка и речь.

     – Вот я и думаю: если элементарный утюг может принимать радиоволны, то почему человеческий организм, устройство сложнее любой техники, не может?

     – Штепсель отсутствует,– пошутил я.

     – А зачем штепсель, розетка?– оживился дед Леня.– В человеке и так полно электричества (снимаю вечером рубашку, искры аж на пол скачут). Ну а чем зубные коронки хуже любого контакта?..

     Напомнив сам себе о зубах, дед Леня машинально поднес руку ко рту, но, покачав головою, отдернул.

     – Это хорошо, что так получилось…– после минутного молчания начал дед Леня. Меняя тему.– Баба Клава обрадуется.

     – Чему?

     – Что я снова здоров.

     – А ты думаешь, что и ей приснилось, будто у тебя между ногами болтается «фанта», привязанная бинтом к поясу от плаща болонья?

     – Тьфу, ты черт, забыл!– махнул рукою дед Леня и с подозрением посмотрел на меня.– А ты откуда знаешь, что пояс от болоньи?

     – Интуиция,– ответил я.– Не будешь же ты под трусы затягивать армейский ремень.

     – Резонно,– заулыбался дед Леня.– Правда, у меня, сам знаешь, никакого армейского ремня не было, а разных плащей накопилось до чертовой матери. Баба Клава все никак не соберется отнести старье нищим, на рынок.

     Я это знал,  поэтому особой интуиции не требовалось, чтобы угадать конструкцию простейшего мочеприемника.

     Дед Леня зевнул.

     – Может приляжешь?– кивнул я на койку.– Хозяин, думаю, не обидится. Или матрас надую…

     – Лучше подождем.

     – А если до утра никто не придет?

     – На машине с молоком уедем,– резонно сказал дед Леня.– Тогда и спать будет некогда.

     Вполне нормальный мужик! Зря я, видать, паниковал. Ну, приснилось что-то с перепоя. С кем не бывает? Со мною ведь тоже…

     В один из приездов в Славянск-на-Кубани меня свозил на рыбалку, на своей «Ниве», знакомый деда Лени. Сам он по какой-то причине с нами не поехал. Вечером, после рыбалки, хозяин машины, поставив ее в гараж и, прихватив из него пятилитровую канистру сухого домашнего вина, пригласил меня в городскую баню, где он ночью работал сторожем, когда она закрывалась. Николай Мартинович – здоровенный пенсионер (всю жизнь проработал рубщиком мяса на рынке) показал мне номера, в которые, по его словам, удобно приводить любовниц, показал пустой бассейн, где он из шланга помылся. Запомнилось то, как мы в сторожке за верстаком закусываем жареной рыбой и перед ним не большая горсточка костей, а передо мною целая египетская пирамида. Он съел не меньше моего, но, очевидно, умел перерабатывать кости, что меня крайне поразило…        

     А может и сейчас?… Да, нет. А, собственно, почему и нет? У деда Лени может, а у меня, значит, нет? Я говорю об амнезии – потере памяти. Теоретически может случиться такое: лет пятнадцать–двадцать мы приехали с  дедом Леней на рыбалку с ночевкой на  двадцать второй узел, и теперь снова сюда приехали. Но что-то случилось у меня с головой (может кровоизлияние), из памяти  выпало все, что было между двумя этими рыбалками. Я забыл, что уже на пенсии, что у меня выросла и вышла замуж дочь, родилась внучка, что ушли из жизни многие знакомые мне люди, что на Земле произошли катаклизмы, войны, несколько раз менялось правительство и государственный строй…

     Тогда многое становится понятным из «сна» деда Лени, а многое еще запутаннее. Почему меня нет в его воспоминаниях за этот период? Ведь не утонул же я? Этот эпизод мог передаться из моего сна в сон деда  Лени… но не на такое же продолжительное время! Не может быть, что у меня полная потеря памяти на эти десятилетия, а у деда Лени частичная амнезия только на меня за этот же период времени… Очень заумно и противоречиво.

     И опровергнуть эту версию довольно легко: я не чувствую себя пенсионером, которому за шестьдесят, а дед Леня в девяносто лет не может быть на рыбалке. Хотя, конечно, все это относительно.

     – К хорошему  быстро привыкают, – изрек дед Леня прописную истину, обводя пальцем невидимые кружочки на поверхности стола.

     Я вопросительно гляжу на него и жду продолжения.

     – Я о том, что мне померещилось. Как это понимать? Как предсказание, или предупреждение?.. Но, на всякий случай, нужно еще обследоваться и ликвидировать заразу, если она у меня проклюнулась. Да и лучетерапия не помешает. А то все тяну время…

     Оклемался дед Леня, славу богу. Утомился слегка, но выглядит вполне обычно, как после легкого похмелья.

     По этому поводу вспомнилась Одесса. Студенческие годы, частная квартира на Молдаванке, двор по всему периметру застроенный одно–двухэтажными домами. Одну из клетушек занимала пожилая чета: сухонькая старушка, и ее супруг– когда-то, видать, мощного телосложения, а к тому времени расплывшийся – старик с явными признаками тихого помешательства. Оно наступило у него после того, как в морском порту его помяло автокаром. Обычно  он часами сидел за частоколом на скамейке возле своей квартиры, ни с кем не разговаривая, ни на что не реагируя. Но я слышал, как говорила его супруга, что старик становился нормальным, стоило ему выпить хоть рюмку водки. Он становился шумным, задиристым матерщинником, как в те времена, когда он был здоров, молод и пил каждый день. Водка была тем общим знаменателем, который уравнивал здоровое и больное в психике старика, и не известно, что было лучше.

     Та старуха от скуки, а может, истосковавшись от житья с бессловесным, травоподобным мужем, иногда сама брала ему спиртное, чтобы увидеть его снова нормальным, с его грубостью и побоями. Соседки в таких случаях смаковали: «баба Дуся опять мужика захотела».

     Оказывается, не только я один занимался самокопанием  в темных подвалах памяти: дед Леня озадачил  меня вопросом:

     – Тебе что-нибудь известно о тританопии?

     Кажется, первый раз слышу такое слово, но не успеваю спросить:

     – Это касается дальтоников, и ты не обязан про это знать, – деликатно прерывает мои потуги вспомнить дед Леня. – Я тебе как-то говорил, что я дальтоник и поэтому не получил водительские права, когда по службе в Сибири   и мне нужно было водить машину. Оказалось, что у меня  протанопия – слепота на красный цвет: он смешивается с зеленым. А когда слепота на зеленый, то еще с какими-то цветами путается. Есть люди, которые все видят в одном цвете: красном или зеленом. Это и есть тританопия. Для них все цвета – это только оттенки одного…

     Вот я и думаю, продолжил он, а что если бы у меня эти самые красные и зеленые цвета не смешивались, а только поменялись местами? То, что все видят красным, мне казалось бы зеленым и наоборот. Но никаких трудностей у меня с автоинспекцией не было бы! То, что все видят на светофоре красным, мне казалось бы зеленым, но не перся бы на него потому, что был с детства приучен, что это красное. И ни я, ни другие люди    не догадались бы даже, что у меня со зрением не так, как у других.

     Не плохо рассуждает дед Леня, совсем не плохо!

     – Таким образом, можно доказать, что белое есть черное  и наоборот.

     – Как это? – удивился дед Леня, – ведь белый цвет – это свет, смесь семи цветов, а черный… отсутствие света, – и неожиданно добавил: – негатив и позитив…

     – День-ночь, – добавил я, будто мы  играли в слова антонимы.

     – Горячее-холодное, – не остался в долгу дед Леня.

     – Жизнь-смерть…, – совсем  лишнее ляпнул я.– Интересный у нас с тобою разговор получается: и философия и, и оптика.

     – Насчет дальтоников я начитался, когда это меня волновало, лет тридцать прошло, а термины запомнились… А ты, оказывается, прав,– зная его способность при разговоре менять темы без перехода, будто его собеседник телепат, жду пояснения.

     – Календарь на стене, похоже, что из твоего параллельного мира. Даже краски не выцвели.

     Оба смотрим на натюрморт. И как я не сообразил сразу! Даже обратил внимание, что календарь прошлогодний, а не сообразил… Теперь и у сторожа спрашивать не нужно – и так все ясно. И хорошо, что дед Леня до этого сам догадался!

     – Календарь этот, может быть, висит уже сто лет,– для порядка засомневался я, чтобы проверить насколько дед Леня оклемался.

     – Я тоже так вначале подумал. Но если бы он здесь пробыл хотя бы несколько лет, то его засидели бы мухи. Как портрет Ильича.

     Веский аргумент, ничего не скажешь!

     И в этот момент  у меня возникло сомнение… А что?– если быть последовательным, то не исключена и такая возможность, когда наши реальности, два параллельных мира, были едины, но с элементами абсурда, внесенными дедом Леней. Вариант непреднамеренного абсурда, связанный с временным помутнением сознания моего тестя – наиболее правдоподобен и очевиден. Но теоретически возможен и другой вариант без всякой чертовщины, в котором события этой ночи становятся прозрачными и до смешного тривиальными.

       Это в том случае, если дед Леня разыграл  меня. В это трудно поверить, но исключить нельзя. Сразу возникает масса вопросов и основной из них следующий:  ну, предположим, разыграл и разыграл артистично, ну, посмеялись, пошутили и… что дальше? Ведь всякий розыгрыш, если в основе его нет злонамеренности, обязан быстро заканчиваться, чтобы не превратиться в обычное издевательство. А дед Леня только по истечении двух часов начал «притормаживать», заявив, что я оказался прав. Да я и без него знал это!

     Если остановиться на этой версии, то длительность розыгрыша можно объяснить следующим: дед Леня «пошутил», но, увидев, как я на это прореагировал, сам испугался. Не зная, как выкрутиться, чтобы я не обиделся, стал придумывать все новые и новые детали своего «сна», надеясь, что все «спишется» на белую горячку и его старость. Представляю, если я прав, как он сейчас раскаивается!

     Ну, что ж? – поможем ему в этом. Примем покаяние и отпустим грехи. Ведь не чужой же он мне?

     – Деда  Леня,– в лоб спросил я,– тебе не в чем мне сознаться?

     Если бы он заерзал на скамье, смущенно заулыбался, опустил голову, избегая взгляда, то мне стало бы ясно, и дальнейших расспросов не было. Я даже не стал бы на него обижаться. Но не тут то было. Он медленно поворачивает голову в мою сторону, и такое неподдельное недоумение изобразили мускулы его лица, что я сразу почувствовал себя миссионером, усомнившимся в верности своих проповедей.

     – Сознаться? – переспросил дед Леня.– В чем?

     – Да нет… Я не то хотел сказать… Не сознаваться, а прояснить некоторые детали, противоречия…

     Я плел ахинею, пытаясь замять глупость своего вопроса и не очень вразумительно.

     – Я слушаю тебя,– изъявил готовность дед Леня.– Спрашивай.

     – Но это так: без подробностей и отступлений. В форме тезисов, как на семинаре.

     – Понял,– улыбнулся деда Леня.– С чего начнем?

     – Сначала, как мы приехали на рыбалку и разбили палатку, поужинали, легли спать… А потом?

     –… Ты разбудил меня и я испугался.

     – Да нет! Я не о том, что произошло сегодня, – слишком резко прервал я его.

     – Ты не сердись на меня,– дед Леня всегда болезненно реагировал на повышенный тон в разговоре.– Я не понял, какое начало тебе нужно.

     – Извини, деда Леня, я не совсем понятно задал вопрос. Я хотел спросить, что ты делал. Когда проснулся, а меня нет.

     – Это еще тогда, в первый раз?

     – Будем считать, что в первый,– согласился я.

     Дед Леня явно обрадовался.

     – А… Ну тогда ясно! Я проснулся, а тебя нет… Тогда уже светло было, часов девять, не то, что сегодня. Ждал, ждал, ходил по каналам, даже на двадцать втором узле был, но леску не заметил (я же не знал, что ты там, в трубе). Собрал все вещи и за два захода перетащил к асфальту. Рыбаков не было, ветрено было. Около часа шел автобус из рисосовхоза  в станицу Красноармейскую. Водитель знакомый – учился на заочном отделении у Евгения Филипповича, давно было, но меня узнал. Подвез к самому дому. Тебя и там нет. Светлана всю ночь не спала, а потом позвонила в милицию. Приехали на машине, с собакой, взяли меня и поехали. Да, чуть не забыл сказать, что ехали они в основном не по поводу тебя, а на эту ферму, где мы сейчас сидим. Здесь в этот же день, как и пропал ты, в жижесборник упала и захлебнулась студентка из техникума, которая проходила практику на этом отделении. Приехали сюда, милиционеры долго ходили и записывали. Потом поехали на место, где стояла наша палатка. Собака дальше двадцать второго узла не пошла, и здесь сержант заметил леску от спиннинга. Но было уже поздно и поиски отложили на завтра. А когда приехали на следующий день, тебя уже вытащил из трубы поливальщик, когда закрывал гидрозатвор. Вот и все.

     – Ну, а дальше?

     – Дальше похороны… в закрытом гробу.

     Я поморщился. Минута молчания…   

    

     Эпизод  шестой

     КОЛЯ  ИЗ  СЕМЕЙСТВА  ОЛИГОФРЕНОВ

     

     – Вот и закончился наш разговор, – спокойно сказал дед Леня, кивая на окно. – Хозяин пришел.

      Поворачиваю голову и вижу: в правом окне, ближе к входной двери, распласталось на стекле бледное лицо с прижатой ко лбу ладонью. Поразил темный провал открытого рта и неподвижная  сосредоточенность в  глазах.

     Заметив, что мы смотрим на него, лицо соскользнуло по стеклу вбок и исчезло. Заскулила собака, будто ей наступили на лапу. Затем с грохотом распахивается дверь и на пороге с  вилами в руках появляется высокий мужчина.

     Даже если бы дед Леня не намекнул мне о дебильности скотника, я сразу сообразил  о его ненормальности: гладкое, покрытое редкими волосами на скулах, неподвижное лицо, полуоткрытый рот, водянистые глаза, в которых, как ни странно, улавливается сосредоточенный испуг.

     Синяя  хлопчатобумажная  куртка у него была надета на голое  тело, а такие же брюки заправлены в резиновые сапоги.

     Он смотрел не на нас, а на стол, где на газете была его еда. Увидев, что ничего не тронуто, успокаивается, опускает зубья вил к полу и расплывается в блаженной улыбке, от которой мне становится не по себе, я непроизвольно отвожу взгляд от его лица.

     – Здравствуйте, дяди, – приветствует он нас, ставя вилы в угол рядом  с нашими рюкзаками, – меня зовут Коля, – и для убедительности показывает кисть левой руки, на которой коряво вытатуировано его имя.

     – Здравствуй, Коля, –  приветствует его дед Леня (я киваю). – Ты не против, если мы у тебя посидим до утра?

     Коля добродушно издает что-то на звук «гы–гы».

     – Места много. Мне не жалко. Коля добрый, – и садится за стол напротив нас.

     Я стараюсь не смотреть, как он жует сало и хрустит перезрелым огурцом. От него пронзительно пахнет потом давно не мытого тела, навозом, переброженной  силосной массой.

     В разговоре с ним я передаю инициативу деду Лене. Он может вести диалог с детьми и такими, как Коля.

     – Трудно тебе теперь без брата дежурить здесь? – сформулировал дед Леня сложное для восприятия, даже нормального человека, вопросительное предложение, но, увидев, что на лице Коли обозначилось непонимание, сразу исправился: – Не страшно одному ночью?

     Коля перестал жевать, глаза его сузились, и зрачки разошлись, как при косоглазии. Он думал.

     – А чего бояться? Я же не один.

     – С собаками не поговоришь, – продолжал навязывать (на мой взгляд) разговор дед Леня.

     – А о чем с ними говорить? – резонно отвечает Коля. – Они бессловесные твари.

     Совсем неплохо ведет диалог дебильный Коля со специалистом, имеющим два высших образования. Мне даже показалось, что дед  Леня слегка стушевался.

     – Вот проснется брат Ваня, и поговорим, – продолжил Коля.

     – Теперь он вряд ли проснется, – говорит тихо дед Леня, обращаясь скорее ко мне, чем к Коле, но тот слышит.

     – Проснется, – уверенно говорит он. – Уже давно спит. С вечера. Говорю ему – не пей водочку. А он не слушает. Я вот мамку слушаю и не пью. За это она мне денежку на мороженное дает, а Ивану не дает. Нюрка ему приносит самогонку, и они здесь пьют, а меня прогоняют. А потом Иван уходит в коровник и спит на сене. Говорит, что здесь его клопы кусают. Нюрка и ко мне пристает, но я не пью, а изо рта у нее воняет дохлятиной.

     После столь продолжительного монолога Коля опять принялся за сало и огурец. От хлеба он предпочитал корочку. Ощипанная и замусоленная буханка, казалось, была сделана из пластилина.

     Когда на газете осталось два ломтя сала, Коля перестал есть и задумался, по крайней мере, так можно было оценить его неподвижность.

     Интересно, все-таки, устроена жизнь (то бабочки, то динозавры), подумал я. Вот передо мною сидит внешне физически здоровый и, если бы не окаменелость лица, даже привлекательный мужчина. Но для него все уже было предрешено в момент зачатия: алкогольные нарушения в генетическом материале яйцеклетки, или сперматозоида родителей привели к мутации в его головном мозге, и вот он теперь на всю жизнь дебил, придурок. Но он, естественно, об этом не догадывается и по-своему счастлив. По крайней мере, его не волнуют, как большинство нормальных людей, проблемы жизни и смерти. Таким счастьем обладают только животные.

     – А говорили, что Ивана бык запорол, – продолжал выяснять дед  Леня. – Значит это не у вас?

     Коля фокусирует взгляд на то место, откуда прозвучала эта фраза, и на его переносице возникает морщина – признак усиленной работы головного  мозга.

     – Бык?… Борька? – и вдруг он вскидывает голову и распахивает рот, словно изображая с помощью  пантомимы чувство радости вспыхнувшей электрической лампочки. – А… а! Так это не Ивана, а меня Борька пырнул! Вот сюда, – Коля задирает хлопчатобумажную куртку и хлопает ладонью по стежкам продолговатого шрама. – В больнице лежал, хорошо кормили, и на кроватях белые простыни были. Долго лежал, а Борьку зарубил топором Иван. Председатель хотел на него в суд подать, а мамка говорит, что нас в тюрьму нельзя. Мы – олигофрены.

     Юридически подкованный молодой человек неопределенного возраста.  Хотя и по смыслу можно было догадаться, что он имел ввиду, но для деда Лени на этот раз, несмотря па его два высших образования, алигофрен и марсианин были, вероятно, синонимом. И дотошный дед Леня не дал закорениться неопределенности.

     – А что это такое? – спросил он с грубоватой прямолинейностью.

     Коля с удивлением смотрит на деда Леню и отвечает тоже, как мне кажется, грубовато, но с философским подтекстом:

     – Кого трахает чужое горе?

     Мне не приходилось раньше слышать о такой замене глаголов, но смысл сказанного был прозрачен.

     – Это точно, –соглашается дед Леня, – пока самого не коснется. 

     – Мы с братом не всегда были олигофренами, – пояснил Коля.

     – Учился в школе? – спросил дед Леня.

     – До пятого класса. Моисей учил нас математике. Ругал меня, что я забывал кенгуриное слово.

     – Кенгуру, но это такое животное … – начал дед Леня.

     – Нет, я не о том! – обиделся Коля. – Я знаю, что кенгуру прыгает по Австралии. Моисей так дразнил меня – кенгура! – лицо его сморщилось, будто на нем  добавилось кожи, и казалось, что он вот-вот заплачет. Я не о том, а когда фигуры…

     – Конгруэнтные! – чуть не крикнул я.

     – Во, во! – обрадовался Коля, и на лице его вновь изобразилась эмоция вспыхнувшей лампочки, только большей мощности. – Конгруэнтные! Точно.

     Разговор наш явно не соответствовал составу присутствующих. Дед Леня, эрудированный в сельском хозяйстве, экономике и политике, да на пенсии добавились футбол и хоккей, был равнодушен к геометрии, поэтому катастрофически заскучал и не пытался даже скрыть это. Его затухание заинтересованности чутко уловил Коля и, повернувшись ко мне, продолжил:

     – А когда я спросил Моисея: зачем заучивать такое трудное слово конгру…энтный, если есть понятное слово – это равный, то  он сказал, что я дебил, и меня нужно перевести в школу для умственно-отсталых детей. А эта школа одна только в городе. Никто туда нас возить не собирался. Вот и бросить пришлось. А школу в совхозе закрыли: все стали олигофренами и Моисей тоже. Он забирался в чеки и ел сырой рис.    

     Дед Леня понял, что наш, не совсем понятный для него, разговор закончился и перешел на обычные вещи.

     – И с тех пор здесь работаешь? – спросил он Колю.

     – Нет. Сначала мы с братом помогали мамке пасти скотину, а когда все разрыли под чеки и коров вырезали, перешли сюда. Тогда и Нюрка появилась.

     – Сестра? – решил уточнить дед Леня.

     – Да. Только отцы у нас разные. Наш отец с Иваном сгорел от самогона, а Нюркиного мы даже не знаем. Мамка говорит, что это был скреперист из ПМК. Много скреперов было, когда планировали чеки. А мамка у них была поварихой в вагончике. Это когда коров пасти перестали, а сюда еще не переехали.

     – А сколько же  тебе лет? – поинтересовался дед Леня.

     – Тридцать три, –ответил Коля и впал в прострацию: обмяк, деформировался, как проколотый надувной матрас, окаменел лицом. Очевидно, он исчерпал весь запас энергии на разговор с ночными посетителями и отключился. Минут несколько он сидел, навалившись туловищем на стол и свесив голову. Казалось, что он заснул (а может, так и было), но глаза его были открыты, и зрачки скошены под лоб.

     Мы с дедом Леней переглянулись, подумав, что это надолго, но Коля вскоре поднял голову и осмысленно посмотрел на нас. Вначале в его взгляде была такая же сосредоточенность и испуг, как в тот момент, когда он появился с вилами в дверях. Но он быстро вспомнил нас, и губы его растянулись, как резиновые, изображая улыбку.

     – Вот и кино посмотрел, – зевнул Коля, потягиваясь.

     Дед Леня сразу поддержал эту тему:

     – Любишь ходить на кинофильмы? А часто у вас показывают?

     – Показывают. Раз в неделю, но я не хожу. А зачем? Там деньги платить нужно. А я положу трешенку под голову и ложусь спать. А утром просыпаюсь, и кино посмотрел, и трешенка цела.   

      Коля стал передвигать остатки еды на середину газеты. Делал он это медленно и неуклюже, словно руки его плохо слушались.

     – Собачек покормить нужно, – пояснил он и, подумав, отложил огрызок  огурца в сторону. Начал шелестеть газетой, тщательно заворачивая в нее снедь, будто собираясь отправить бандероль на край света.

     Закончив эту процедуру, Коля поднялся и пошел к двери, но на полпути остановился в нерешительной позе и задумался. Потребовалось какое-то время, пока сухость во рту не заставили сработать датчики питьевого центра в головном мозге Коли, и он направился к бачку с водой.

     Еще несколько секунд ушло у него на то, чтобы решить, как одной рукой (в дугой-то пакет) взять кружку и поднять крышку оцинкованного бачка. Догадался сверток положить на стул. Звякнула цепь. Коля пил шумно, будто проталкивая твердые куски. Проделав операцию в обратной последовательности, Коля взял газету с едой и вышел.

     Не верилось, что несколько минут назад он говорил о конгруэнтности и системе образования в начальных классах школы.

     – Зачем такие люди живут на Земле? –  задал дед Леня один из основных вопросов   о бытие и, не дождавшись от меня ответа, нашел его сам:  – А птицы, насекомые, рыбы? Их же никто не спрашивает, а им это и знать не нужно. Так и эти люди,  – и  решительно махнул рукой, –  да и вообще…

     Я удивился, что в своей тираде он не упомянул  про  бабочек и динозавров, которые ассоциировали у него со временем и хрупкостью нашего бытия.

     Посмотрел на часы – десять минут третьего. Стоят. Значит, попала вода, когда «боролся» с сазаном. Потряс, подкрутил завод, результат тот же. Спросил у деда Лени. Тот полез в карман плаща и вытащил старенькие часы марки «Победа» с порванным ремешком (нужно будет купить ему в кожгалантерее).

     – Двадцать минут  четвертого, но я их уже не сверял. Все времени не хватает…

     Точность для нас сейчас не играет никакой роли. Отсчет времени пойдет только с приходом молоковоза на ферму.

     Когда дед Леня доставал часы, из кармана выскользнула на пол какая-то  бумажка. Наклонился и поднимаю – мятая купюра достоинством в три рубля. Кладу ее на стол рядом с ним.

     – Не сори деньгами, деда Леня.

     Дед Леня вертит в руках трешку, смотрит на меня. Улыбается.

     – Шутишь?

     Я не понимаю его реакции.

     – У меня таких бумажек не было, – говорит дед Леня, и вполне серьезно: – зачем мне такие?

     – Какие такие? – недоумеваю я. – Какие же деньги тебе, в таком случае, нужны?

     Дед Леня роется в кармане пиджака.

     – А вот такие, – и достает рубль.

     Я увидел с беспокойством, как у него в буквальном смысле отвисла челюсть и брови  поползли на лоб  – классическая мимика крайней степени изумления.

     – Ты посмотри, что бабка мне подсунула на дорогу! –возмутился дед Леня, выкладывая на стол рубли и мелочь.

     – Не расстраивайся! – успокаивал я его. – Или ты думаешь, что у меня в начале отпуска карманных денег нет? Хватит на автобус и на пиво по приезду. Или ты рассчитывал, что баба Клава выделит тебе сотенную на мелкие расходы?

     – Ты о чем? – продолжает изумляться дед Леня. – Да ты только посмотри, какие деньги она мне всучила! – и подталкивает их ближе ко мне.

     Пожимая плечами, я беру в руки обыкновенные купюры банка СССР.

     – Ну и что? – спрашиваю я.

     Мимика лица деда Лени плывет, словно дождь на оконном стекле: разглаживаются морщины на лбу, опускаются брови, смыкаются губы. Он успокаивается или хочет казаться таким выглядеть?

     – А то, уважаемый Геннадий Дмитриевич, что таких денег уже сто лет не выпускают.

     Вот тебе и раз! Я радовался, что дед Леня почти нормализовался, а вот теперь новое «завихрение». Прикидываю про себя, когда у нас были последние денежные реформы (сто лет – это, конечно, гипербола).

     – Хорошо, дед Леня, предположим, что тебе баба Клава подсунула дореформенные деньги, которые завалялись у нее в комоде. Ну, а мне? – вынимаю из кармана бумажник и достаю пятерку, трешку и десятку. – Кто мне подсунул? Моя жена, или опять баба Клава?

     на свет посмотрел.

     – Интересно, – заулыбался он, – даже Ленин есть…

Я не мог удержаться от смеха.

– А ты ожидал увидеть Екатерину вторую, или Керенского?

     Насчет Керенского я не был уверен потому, что никогда не видел его денег.

     – Да нет, – дед Леня, казалось, заскучал, или обиделся по поводу Керенского, – портретов на деньгах не было. Только курица… Но это я видел на одной птицефабрике… Курица с двумя головами. И одна голова клевала другую, если разозлится. Как это называется? Про уродцев… Слово такое.

     – Мутанты, – подсказал я.

     – Да, да! Ты уже мне когда-то говорил, но я все время забываю. Это что-то насчет нарушения в генах или хромосомах. Запомнил по Дарвину: изменчивость, наследственность и естественный отбор. И еще: аллопатрия и симпатрия… Но уже не помню, что это такое. Ты, случайно, не знаешь?

     – Извини, дед Леня, но я в Тимирязевской академии не учился.

     – Но это связано с изоляцией, когда перекрывается или не перекрывается…ареалы растений, животных, – запутался дед Леня, и я решил ему подыграть, не с целью показать свою эрудицию, боясь оказаться профаном в этом вопросе, а чтобы болезненный вопрос с деньгами затушевался.

     – Может быть, эта самая симпатрия и творится в дебрях рисовых систем с ее перекрытиями, покрытиями или недокрытиями? – задал я вопрос наугад, и неожиданно получил горячую поддержку у деда Лени.

     – Совершенно верно! Ведь какую только дрянь не сыпят на поля в безмерном количестве! Отсюда и цыплята с четырьмя ногами, и телки с двумя головами.

     Разговор наш расплывался, теряя целенаправленность и превращаясь в простое сотрясение воздуха. Намечавшийся в начале беседы научный уклон быстро перешел в перечень негативных деяний с их последствиями и грозил закончиться руганью номенклатурных работников.

     Но это лучше, чем разговор о ныне живущих покойниках, зубных протезах и мочеприемнике. Недоумение по поводу содержания собственных карманов не в счет: деньги, лежавшие на столе, возвращены на прежнее место – реформы не будет. Инцидент исчерпан.

     Но это я так думаю. А дед Леня?

     – Сколько сейчас стоит булка хлеба? – озадачивает он меня.

     Я понимаю, что дед Леня может не знать точную стоимость: баба Клава в исключительных случаях посылала его за продуктами, но не исключено, что цена зафиксировалась в его. Но какая? Настоящая цена, или имеющая отношение к какому-нибудь дореформенному периоду? Я не знал и опасался, что мой ответ опять возвратит деда Леню к размышлению о деньгах в   его кармане, показавшиеся ему странными.

     – До утра нам с тобою хлеб не потребуется, да сейчас его нигде и не купишь. Уже проголодался?

     – Да нет… а просто хотел уточнить, сколько стоит.

     – В разных местах по-разному.  Не ломай себе голову!

     Грубо я отвечаю деду Лене, грубо. Вынужден обстоятельствами.

     Тут замигала лампочка под потолком и стала гаснуть. Свет в бытовом помещении санпропускника стал сжиматься, будто вытекая из отверстия в полу. Дед Леня темнел, превращаясь в расплывчатый силуэт. Вскоре, кроме ломаного зигзага нити накаливания, да точечного отражения его в зрачках деда Лени, ничего не осталось. Затем и оно исчезло.

     – Вот и конец света, – заявил дед Леня.

     Я не понял, какой смысл был в этом заключен.

     

     Эпизод  седьмой

     НЮРКА

 

     За окном раздались приглушенные голоса: «бу, бу, бу, бу…» Хлопнула наружная дверь. Упало и покатилось что-то похожее по звуку на завалившиеся черенки лопат и задетое оцинкованное ведро. С грохотом (это уже к нам) распахнулась дверь, и кто-то, шаркая подошвами, начал толкаться мимо меня. Резко запахло чесноком и еще чем-то.

     «Ты чо, ты чо?» – шептал женский хрипловатый голос. – Кто спит? Ты? Так проснись и пой»». Смех. «Отстань!– голос Коли.– Иван в коровнике». «Чо ты плетешь? Опять у тебя прикидон начинается?» «Говорю тебе, Иван в первом коровнике спит, вот и иди туда, а от меня отстань»… «Ну перестань, перестань, успокойся. Это скоро у тебя пройдет». Голоса сместились туда, где койка. Скрипнули пружины. «Ну, садись, чего стоишь? А потом мы выпьем. У меня бутылка почти полная». «Не хочу. Я не алкаш». «Ты чо, офинарел совсем: руку чуть не оторвал!» «А не приставай! Мамке скажу»… С минуту слышно учащенное дыхание женщины… «Ну, опять началось. Давно у тебя не было… Загремишь в психушку. И надолго». «Не хочу я в психушку!– в голосе Коли слезы.– Там бьют! И есть не дают». «А зачем тебя кормить? Какой от тебя толк? Ты же перевертыш… Да?.. Тебя Колей зовут?» «Да. Я Коля». «Вот невезуха, я так и знала!» «А я здесь причем?» «Теперь от тебя, как от козла молока. Самогонку зря доставала». «Ну и пей ее сама». «И выпью». «Еды у меня нет». «А мне и не нужно». Женщина стала всхлипывать. «Ты чего ревешь?» «Да жалко себя… А может выпьешь, Ваня?» «Я не Ваня, а Коля». Скрипит койка. «Ну ладно, хрен с тобой – пусть будешь Колей! – зло кричит женщина.– В темноте все равно не видно, но ты попробуй, сделай глоток. Я не скажу мамке. Может, ты не до конца перевернулся и … будешь Ваней? Так мне с ним хорошо было…» «Не хочу я быть Ваней! Не хочу пить твою самогонку! Не хочу целоваться: у тебя изо рта воняет!» «Ах, ты козел!» – взвизгнула женщина и взрыв ее биополя, очевидно, подействовал на контакты электрической лампочки, и она ярко вспыхнула, но сразу потускнела и стала гореть в пол накала.

     – Слава богу,– сказал Коля и пересел с койки на лавку.

     Молодая женщина в пестром летнем платье и синей матерчатой кепке, одетой козырьком на затылок, сидела на койке и испуганно смотрела на нас.

     – Кто это здесь у тебя?– спросила она Колю.

     – Да рыбаки мы,– ответил за Колю дед Леня.– До утра посидим. А там сядем на любую машину, какая подвернется до города

     – Подвернуться может только нога,– серьезно сказала женщина и уточнила: – левая или правая.

     – А если на протезе?– пытался смягчить шуткой дед Леня начало разговора.

     Нюрка (это была, несомненно, она) не приняла шутки:

     – На протезе не фиг на рыбалку ездить.

     Дед Леня понял, что развивать дальше тему не стоит и замолчал.

     Нюрка поднялась с койки и оказалось, что она невысокого роста, плотно сбитая, но не толстая, женщина лет двадцати – двадцати пяти. На ее обветренном лице не было еще следов от запоев, а пылающие щеки – больше от недавнего возбуждения, чем от алкоголя. Ее можно было назвать привлекательной без скидки на некоторую вульгарность облика, а широкие кисти рук, как у большинства деревенских женщин, не очень бросались в глаза.

     В руках у не была авоська, сквозь которую проглядывало горлышко бутылки и что-то завернутое в газету. Не  твердой походкой Нюрка подошла к простенку, на котором висел прошлогодний календарь, и уставилась на пол.

     – А где тумбочка?– спросила она, не оборачиваясь.

     Ясно, что этот вопрос к нам с дедом не относился, а Коля на него никак не реагировал: сидел на лавке, прислонившись спиною к стене и свесив голову на грудь.

     – Я тебя спрашиваю!– повысила голос Нюрка.– Где тумбочка?

     Нюрка не была похожа на брата. Но в лице у них проскальзывало что-то общее, точеное, как у породистых лошадей.

     Коля поднял голову. Открыл глаза, но в них не было испуга: он слышал знакомый голос сестры.

     – Какая тумбочка?– прореагировал Коля, на удивление, быстро.

     – Здесь стояла,– махнула Нюрка рукой с авоськой.

     – Никакой здесь тумбочки не было,– промямлил Коля и посмотрел на нас, словно призывая в свидетели.

     – Когда мы зашли, здесь, действительно, тумбочки не было,– подтвердил дед Леня, охваченный беспокойством.

     И я понял его озабоченность: мы находимся в эпицентре назревающего скандала, связанного с пропажей инвентарного имущества, к которому не имеем никакого отношения, и у нас не было причин беспокоиться. Но… тумбочка, по словам Нюрки, исчезла, и мы с дедом Леней  могли оказаться в числе подозреваемых.

     – Весной привезли из правления. Когда там мебель меняли,– пояснила Нюрка, глядя на деда Леню.– Куда же она девалась?

     – Никакой мебели я не менял,– подал голос Коля.

     – Да ты молчи!– набросилась на него Нюрка,– небось, отдал кооператорам за мороженое! Когда ты его нажрешься? Вот скажу мамке. Она тебе всыпет. Идиот.

     – Я не идиот, а олигофрен,– обиделся Коля.– А мамке я тоже скажу, что ты самогонку носишь.

     Нюрка положила авоську на подоконник и подошла к бачку с водой.

     Поняв, что вопрос с тумбочкой исчерпан до прихода мамки, решил выйти. «Я покурю, деда Леня»,– сказал я ему. Он кивнул. Открыл дверь в тамбур – там, действительно, лежало несколько лопат и вил и, еще раз наступив на мокрые опилки, вышел из санпропускника.

     Луна коснулась вершин тополей, и тени удлинились, а на востоке уже различался горизонт, отделяющий желтизну чеков рисовой системы от, начинающего светлеть, небосклона. Собаки куда-то ушли и не у кого было спросить, где у них здесь находится надворная уборная, хотя для моей цели достаточно было и тени дерева, возле сетчатого ограждения фермы.

     Возвратившись к санпропускнику, я сел на бревно у стены, которое исполняло роль завалинки: за долгие годы его отшлифовали задницы тружеников и тружениц до блеска, и оно при лунном свете было похоже на опрокинутого деревянного идола. Закурил.

      Скрипнула дверь санпропускника и на пороге показалась Нюрка. Постояла, повертела головой, затем направилась ко мне.

     – Дай закурить.

     Я протянул ей пачку «Родопи». Она долго вытаскивала сигарету. От зажженной спички отказалась.

     – У меня есть свои.

     Достала из нагрудного кармашка платья коробок и неуклюже (две спички сломались. «Черт!» «Черт!») прикурила. Не рассчитав высоты сидения, Нюрка плюхнулась  на бревно рядом со мной.

     – А дед у тебя надежный? – спросила она.

     – В каком смысле? – не понял я.

     – В смысле выпивки, – и уточнила: – а то я там, на окне оставила…

     До меня дошло.

     – Не волнуйся, не тронет он твою самогонку.

     – А у меня не самогонка, а крысиный яд, – спокойно говорит Нюрка и выпускает изо рта дым, как женщина, курящая без затяжки.

     Увидев, что я начал подниматься, засмеялась:

     – Да сиди, сиди: я пошутила! Самогон у меня с тремя звездочками. Натуральный первач.  Хочешь попробовать?  А то говоришь, что дед надежный, а самого чуть кондрашка не хватила, когда я сказал про яд.

     – Шутки у тебя дурацкие, – сказал я, переводя дыхание, – ты бы о братце беспокоилась, чем о деде.

     – А чо за ним следить? Он теперь даже пива в рот не возьмет пока такой…

     – Какой такой? – спросил я, не имея ввиду -его болезнь.

     – Перевернутый, – ответила грустно Нюрка.

     – Зачем тогда заставляла его пить, если знаешь?

     – Да уж очень хотелось… его напоить. Я же не знала, что он уже перевернутый, поэтому и приставала.

     Я плохо понимал, о чем она говорила.

     – Обычно у него это бывает весной, иногда осенью, но чтобы два раза в месяц и летом – такого никогда не было.

     – Чего не было? – нисколько не боясь показаться недоумком, спросил я. – Ты можешь говорить понятнее?

     – Ты что? Никогда про перевертышей не слышал?

     – От тебя первой.

     – Ой, врешь! – не поверила Нюрка. – Сейчас уже таких уже нет, чтобы о перевертышах  не  знали. Или ты из тьмы египетской?

     – Не хочешь, не рассказывай, – разозлился я и, раздавив окурок о бревно, собрался уходить.

     Нюрка задержала меня за рукав куртки.

     – Не злись. Перевертыши – это близнецы, когда один из них умирает. Как у нас.

     – А кто у вас умер? – спросил я, по-настоящему заинтересованный.

     – Коля, брат Вани. Они близнецами были с самого рождения (я хмыкнул, но промолчал). И Колю здесь на ферме (Нюрка указала через плечо) забодал бык. Он умер в больнице. Давно это было. Я точно не помню, в каком году. А Ваня остался. И он стал перевертышем. А что ему оставалось делать?

     – И во что он переворачивался?

     – Не во что, а в кого, –  поправила меня  Нюрка. – В Колю, конечно. А в кого же еще? Он же его брат. Близнец. Очень похожие были, но для перевертышей это не имеет значения, хотя и пугает больше…

     Я закурил еще одну сигарету, Нюрка свою потухшую мяла в руках.

     – А зачем им, вообще нужно это перевертывание? – спросил я. – И как оно происходит?

     – Никто не знает, даже перевертыши. А происходит это очень просто: сегодня он Коля, а завтра Ваня. И все время, кроме нескольких дней весны или осени, он – Ваня. А вот вне очереди опять перевернутый, но ты его этим словом не называй: они все обижаются, а когда Ваней становится, то и убить может. Коля у нас был смирный,  ну ты ж его видел, – путано объясняла Нюрка. – Был Ваня, а стал Коля…

     Скорее всего, до выхода из санпропускника Нюрка успела приложиться к своей бутылке, вот и плетет ахинею, а я уши развесил потому, что из тьмы египетской… Еще и смеяться будет. Нужно вначале сделать вид, что поддался на  розыгрыш и повести разговор так, превращая его в шутку, чтобы в конце никому не было обидно. Кроме того, Коля в разговоре произнес: «Мы – олигофрены». Может, и Нюрка имелась в виду, хотя по ее виду и не скажешь. Просто пьяная женщина. А там, чем черт не шутит.

     – И как ты их сейчас отличаешь друг от друга? – спросил я. – По запаху?

     – А чо отличать? – удивилась Нюрка. – Их же не двое. Хотя, когда Ваня становится перевертышем, то и пахнет козлом, как этот Николай, который не курит и не пьет.

     Я засмеялся.

     – Да никакой он не перевертыш! А дурит тебя твой Ваня, когда ты надоедаешь своей любовью, и начинает притворяться, что он Коля, чтобы ты только отстала.

     – Ты чо,  ты чо! – опешила Нюрка и замахала  рукой. – Не может он так притворяться.

     –  Как играть? – подзадоривал я Нюрку.

     – Чтобы от самогонки отказываться…

     Веский аргумент, ничего не скажешь.

     Поняв, что ляпнула это не в свою пользу, Нюрка замолчала. В разговоре произошел сбой, и если это был, действительно, розыгрыш, то его можно было заканчивать.

     Нюрка попросила еще сигарету, и когда я ей протянул пачку, сказала:

     – Крепче нет? Тогда я не хочу. Эти, как трава, и горят быстро.

     В кармашке рюкзака у меня была еще про запас «Прима», но не идти же из-за этого в санпропускник и рыться в загашнике. Не хочет, и не надо. Быстрее протрезвеет. А то надо же пить до такой степени, что мужиков перепутала, пусть они и родные братья. Но быстро сориентировалась и выскочила из санпропускника, чтобы запудрить мне мозги близнецами и перевертышами.

     Я удивлялся самому себе: веду разговор с пьяной женщиной, с которой знаком минут двадцать, веду раскованно, свободно, как с бывшей одноклассницей или дальней родственницей, когда разговор ни к чему не обязывает и нужен лишь для приличия. Это свойство я, наверное, перенял у своего тестя, который очень быстро налаживает контакт с любым человеком. Однажды я был свидетелем того, как дед Леня за время, пока мы на остановке ждали автобус, разговорился с чернокожим парнем, который, может быть, всего сотню слов знал по-русски, и довел его до слез от смеха. Я тогда ничего не понял, а после дед Леня объяснил мне, что тот был первокурсник из Сенегала, а рассмешил он его анекдотом, в котором обыгрываются слова-омонимы. Я уверен, что дед Леня, действительно, искренне смеялся над анекдотом, а сенегалец, скорее всего, для приличия, а может, с целью показать, что в совершенстве знает русский.

     – Теперь придется силос тачкой возить, замучаешься, – пожаловалась Нюрка. – А тракториста нанимать – дорого обойдется. Хотя… пускай таскает: он бугай здоровый.

     – А в чем загвоздка? – спросил я.

     – Трактор с тележкой теперь заводить некому, а я боюсь, – пояснила Нюрка. – Его у нас водит Ваня, а теперь… Николай не умеет, да ему и мамка не разрешит. Но на это пускай голова болит у заведующего.

     – А кто у вас заведует фермой?

     – Да есть такой козел, – в голосе Нюрки зло и презрение. – Месяц, как его перевели из Стеблиевской за пьянку, а уже на второй день он мне под юбку залезть норовил, но Иван ему быстро…

     – К врачам его не водили? – спросил я, Колю имея в виду.

     – А чо его водить? Какая разница для них – Иван это, или Николай? Все равно на одну колодку – олигофрены. Его дальше регистратуры не пустят, а если будем доказывать, как сейчас, что это Николай, хотя по паспорту Иван, то нас сразу упекут в психушку. А работать, кто будет?

     Не боясь ее обидеть, спросил напрямую:  

     – Ну а тебя с этой самой олигофренией все ясно?

     – У нас же отцы разные. Да и они стали больными не с самого рождения. Люди говорят, что все болезни от рисовой системы. Как это говорят?.. – от среды обитания, – закончила Нюрка словами из радиорепортажа. И после небольшой паузы: – А я?.. а я ничего. Семилетку даже закончила.

     – Замуж пора выходить, – пошутил я.

     – Пора, – согласилась Нюрка, – да кто возьмет в этой дыре? Ты бы взял?..

     – Старый я для тебя, да и дети у меня уже есть.

     – Вот только дети…

     Открылась дверь санпропускника. На пороге дед   Леня. Увидел нас, подошел. Плащ он оставил в бытовке, наверно жарко стало.

     – Любезничаем? – пошутил он. – Эх, где мои семнадцать лет! – увидев, что мы не расположены разговаривать в таком духе, стал серьезным. – Да я, собственно говоря, вышел по неотложному делу…

     – Зайди за угол, – поняла его Нюрка, – если по малому делу. А так, вон там уборная, но туда ночью не ходим: лампочка перегорела, а вкрутить некому. Лучше в кусты.

     – Намек понял, – сказал дед Леня и пошел за угол и вскоре возвратился. Остановился возле нас как бы в раздумье: идти в санпропускник, или посидеть на бревне.

     – Мотню застегни, – открытым текстом сказала Нюрка, – а то потеряешь свой инструмент. 

     Дед Леня смущенно захихикал и ликвидировал огрех.

     – Глазастая ты, как кошка. Все видишь.

     – При такой-то луне, да еще не видать? – Нюрка подняла голову.

     – Да… – мечтательно сказал дед Леня, – как на картине Айвазовского.

     Несколько лет назад он отдыхал в Феодосии и остался под большим впечатлением от картин этого мариниста и посещения его музея.

     – У него воды больше, чем Луны, – заметила Нюрка и, опережая возможные к ней вопросы, пояснила: – когда здесь работали механизаторы по планировке чеков, у них в вагончике на стенах были наклеены открытки с его картинками. Красивые они очень. Я запомнила того художника, или фотографа по фамилии Айвазяна – нашего сапожника.

     Вот так! – начали разговор с расстегнутой ширинки, а за несколько секунд перешли к Айвазовскому.

     – А Коля заснул, – сообщил нам дед Леня, – лег прямо в сапогах.

     – Он всегда не раздеваясь спит,  – сказала Нюрка, поднимаясь с бревна. – Пойду и я подремлю на скамейке.

     – А домой почему не идешь? – поинтересовался дед  Леня.

     – Нет смысла: три километра туда, да три обратно к утренней дойке, на спанье и времени не будет.

     – Коров много у вас? – задерживал ее дед Леня.

     – Ерунда. Вдвоем с мамкой справляемся. Всех коров согнали в один коровник, а второй пустой, да у него и крыша обвалилась.

     – Что быстрее пойдет: рейсовый автобус, или молоковоз? – в своей манере – менять тему разговора – спросил дед Леня.

     – Это как когда. Смотреть будете. Утром автобус тоже сюда заходит: водитель молока себе берет.

     – Это хорошо! – обрадовался дед Леня. – Не  нужно будет опять идти к  двадцать второму узлу.

     – А вы  сюда зачем приехали? – спросила Нюрка с язвительностью в голосе. – Рыбачить, или на ферме околачиваться? Шли бы вы и ловили себе рыбу. Здесь рядом за шлагбаумом канал. И голову  не морочили бы своим  Айвазяном… Надоели вы мне.

           

     Эпизод  восьмой

     ШУТКА  РАСПРЕДЕЛИТЕЛЬНОГО  КАНАЛА

    

     – А девчонка права, – согласился дед Леня, когда Нюрка ушла. – Лодырничаем мы. Расслабились… Да я, правда, маленько отчудил. Но теперь то с автобусом ясно, можно и попытаться. Спать все равно не получится, да и не хочется. Ты как, Дмитрич?

     С минуту я колебался, но воспрянувший энтузиазм деда Лени заразил и меня. Он выглядел вполне нормально, а если что – здесь рядом. Идти в санпропускник, после откровенного хамства Нюрки, не хотелось.

     – Идем,– решился я.– Удочки только возьмем.

     – Нет,– возразил дед Леня.– Все берем. Зачем только удочки? А вдруг что-нибудь подвернется, не нога, конечно,– смеется дед Леня.

     Так может оно и лучше.

     В санпропускнике Коля спал на койке, свесив руку до пола. Нюрка сидела за столом, положив голову на ладони. Синяя кепка, с эмблемой речного флота, лежала рядом с надкушенным плавленым сырком. Бутылка была вытащена из авоськи, но стояла на окне, рядом с газетным свертком. Отсутствие свежего воздуха  в помещении компенсировалось плотным запахом перегара.

     Я помог деду Лене надеть плащ и рюкзак. Свой забросил лямками через одно плечо, взял чехол с удочками. Дед Леня нагнулся и что-то поднял с пола, положил на стол – огрызок огурца.

     Нюрка подняла голову, увидела нас, но ничего не сказала и снова ткнулась лицом в ладони. В волосах ее, собранных в узел, торчало перо из подушки.

     В дверном проеме дед Леня подмигнул портрету на стене: «Пока, Леня» и вышел первым.

     На дворе лунный свет разжижался приближающимся рассветом. Стало прохладнее, а может, так казалось после душного помещения. Вся колгота прошедших часов ушла из души, освобождая место для свежего чувства, вернее – предчувствия чего-то необычного, нового и, непременно, хорошего.

     Минули шлагбаум, перешли гравийную дорогу, по которой шли от двадцать второго узла, взобрались по откосу на кавальер и спустились на берму распределительного канала.

     – Прохладно здесь от воды,– заметил дед Леня, останавливаясь.

      Я ничего не ответил потому, что меня в это время заинтересовала поверхность воды в канале. Какая-то она была слишком гладкая. Как матовое зеркало.

     – Чо это такое? – с удивлением спросил дед Леня, переходя на Нюркину лексику.

     Так как он обладал более острым зрением, я предоставил ему возможность разобраться «чо это».

     Дед Леня подошел к урезу воды и присел на корточки.

     – Ты только посмотри, что творится! – воскликнул он.

     Я подошел и стал рядом.

– Попробуй удилищем! Да не бойся, не намочишь.

     Я ткнул концом чехла с удочками в воду и услышал звук, как от прикосновения к стеклу…

     Поверхность распределительного канала была покрыта льдом.

     – Ты что-нибудь понимаешь? – спросил дед Леня.

     Что я мог ему ответить, стоя у замерзшего канала в разгар лета?

     – Ранние заморозки? – рискнул предположить я.

     – Какие заморозки в середине августа?! – в сердцах воскликнул дед Леня, и я на его месте прореагировал бы также.

     – Ну, тогда что же это, по-твоему? – сухо спросил я.

     – Да ты не обижайся! Я и сам не знаю, – дед Леня, будто извинялся за свою резкость. – Дай-ка, пожалуйста, сторожок.

     Я понял, зачем он ему. Наклонил торцом удилища к земле и потряс. Из чехла выскользнули два сторожка из пятимиллиметровой проволоки. Один конец у них был заострен, чтобы можно было воткнуть в землю, второй изогнут кольцом. Взял один сторожок и, присев рядом, стал долбить лед острием.

     Пробил в нескольких местах и, когда откололся кусок, взял его в руки, рассмотрел, даже на просвет, передал деду Лене. Он повертел в руках, затем бросил в канал, как гальку. Кусок рассыпался на осколки, которые заскользили на середину распределителя.

     – Ну и что скажешь, шеф? – спросил я его.

     – А то, что рыбалить нам, по всей видимости, не придется, да и зимних удочек у нас нет.

     – А насчет льда? Есть какие-либо соображения?

     Мы поднялись с корточек и отошли метров на пять от уреза воды к тому месту, где я оставил рюкзак. Там было повыше, и не так чувствовался слой ледяного воздуха, достигающий лодыжек.

     – Пусть над этим вопросом ломают головы синоптики, да и рисоводы тоже: кто их проверял, что они добавляют в удобрения? Может, от этого вода стала замерзать при положительной температуре.

     – Резонно, – согласился я. – Примем эту рабочую гипотезу за основной вариант и потопаем обратно. Будем считать, что для неудачной рыбалки у нас были объективные обстоятельства.

     – Посчитает ли их объективными баба Клава, – засомневался дед Леня, – если мы ей скажем, что канал замерз?

     И ни слова о сазане, которого я поймал. Ведь я не говорил деду Лене, что его выбросил, а он не мог забыть про него. Значит, все-таки думает, что сазана забрал сержант, который обнаружил леску на площадке двадцать второго узла. И молчит, чтобы я не стал «обижаться» на него.

     Я  затолкал сторожок в чехол и поднял рюкзак на плечо (дед Леня свой так и не снимал). Пошли обратно на ферму, не разговаривая, под впечатлением увиденного чуда.

     Подошли к санпропускнику. Из-за угла вышли те две собаки и, повиляв деду Лене, улеглись не далеко от бревна.

     – Мне что-то не хочется туда заходить, – будто прочитав мои мысли, кивает на освещенные окна дед Леня.

     – Мне то же. Может, надую матрас и полежишь?

     – Не нужно. Скоро утро. Давай посидим.

     Мы сняли рюкзаки  и сели на бревно.  Я достал сигарету.

     – Может, и мне дашь покурить? – неожиданно попросил дед Леня.

     Когда-то давно по пьянке он выпросил у меня папиросу (тогда я курил «Беломор»), но никакого удовольствия от этого не получил, а утром говорил, что у него болела голова от курева.

     – Не надо деда Леня.

     – Я тоже так думаю, – сразу согласился он.

     Собаки ушли за шлагбаум и стали выть.

     – Непорядок в природе чувствуют, – сказал дед Леня,  – от канала холодом  подуло, вот им и не понравилось… Я вот сейчас вспомнил: когда работал в Сибири после института, мне кто-то рассказывал, кажется в Большой Мурте, где родилась Светлана, что однажды они пошли купаться на одно озеро в лесу, а там вода кипела, и рыбы вареные все всплыли. Ученые приезжали и сказали, что в озеро упал раскаленный метеорит, вот вода и закипела. Может и здесь в канал упал, только не раскаленный, а ледяной метеорит?

     – Может быть, –  согласился я, чтобы не объяснять деду, что такое температура абсолютного нуля, и каких размеров должен быть космический пришелец, чтобы заморозить воду в распределительном канале.

     В это время из санпропускника вышла Нюрка.

     – А вы чо, рыбаки, не знаете в какую сторону идти?

     – Да мы уже были там, – ответил дед Леня.

     Нюрка подошла к нам. Ни тени недоброжелательства.

     – А чо так быстро вернулись? Не клюет?

     – Насчет клева не знаем. Мы не на зимнюю рыбалку собирались, – ответил  дед Леня. – К сожалению, вода в канале замерзла.

     – Вода замерзла? – спокойно переспросила Нюрка, и вдруг взорвалась: – Ах, они козлы! Договорились же, что делать больше так не будут перед уборкой риса. Совсем совесть потеряли!

     Оказывается, мировая загадка великого оледенения распределительного канала местного производства, а не космического, как в гипотезе деда Лени!

     – Кто они? – тут уже вклинился я.

     – Арендаторы, долбанные! – кипятилась Нюрка. – Они у нас взяли в аренду на девяносто девять лет две рисовых карты  – это по четыре чека в каждой – и стали разводить там овощи. Удобрения и ядохимикаты у них импортные, а они не совместимые с нашей химией, и при сбросе в один канал вызывают омертвление рисовой системы. С арендаторами мы договорились сбрасывать всякую бяку по очереди и не в распределитель, а в сброс. Но им так, видите ли, удобнее, а то, что рис поляжет – их не касается. Вот возьмем, и выпустим коров на их плантацию!

     – Постреляют коров, – заметил дед Леня. – Они парни горячие.

     – Да… – согласилась Нюрка. – У них еще и овчарки есть. Но должна же быть и на них  управа! Обнаглели совсем. Мало того, что наши  алкаши за бутылку самопальной водки пашут на их плантации, как негры в Алабаме, они еще, когда уборка, детей наших нанимают. Так те, вообще, за жвачку работают.

     Я не понял, о каких арендаторах они говорят. Каждый год мы с женою бываем в Славянске-на-Кубани, и почти каждый раз мы с дедом Леней ездим на рыбалку. Но ни в прошлом году, ни раньше я не слышал  ни о каких арендаторах. А дед Леня говорит с Нюркой о них, как о давно известном общепризнанном факте.

     – Санэпидемстанцию нужно подключить, экологию, – стал давать советы дед Леня и еще пуще завел Нюрку

     – А что толку!? Пробовали! Так там тоже люди. Им жрать тоже нужно! А у арендаторов денег куры не клюют. Они скоро все чеки скупят, и изведут рис на помидоры и  капусту.

     Мне казалось, что с того момента, как я проснулся в палатке в районе двадцать второго узла, я еду в абсурдном поезде, наполненном иностранцами, язык которых мне не понятен, а поступки их кажутся несуразными.

     

     Эпизод  девятый

     ПЕРЕВЕРТЫШ

    

– А если бы они везли патроны? – неожиданно спросил дед Леня.

     Коронный вопрос! Его дед Леня часто задает для разрядки ситуации, когда чувствует, что необходимо переменить тему разговора. Так и сейчас: Нюрка, прервав на взлете обвинительную речь, сразу забыла об арендаторах, помидорах и капусте. Ее подкорковая структура головного мозга, получившая по нервным путям импульс от рецепторов слуха новую информацию, начала ее переваривать: какие патроны, кто вез и куда.

     Хотя  мне было интересно послушать и об арендаторах, деятельность которых с «великим оледенением», но я не стал мешать деду Лене, ожидая, чем у него закончится затея с патронами.

     – А Коля спит? – спросил он Нюрку, не дожидаясь, пока предыдущий вопрос начнет пробуксовывать.

     – Иван? – рассеянно переспросила Нюрка, наверняка не помня, что при разговоре со мною о перевертышах, деда Лени здесь не было. – Конечно, Иван спит.

     Такой ответ деда Леню не устраивал, и он воспринял его, как неуважение к его вопросу.

     – Я знаю, что Иван спит в коровнике, – говорит дед Леня, и в голосе его не свойственное ему раздражение, – а я про Колю спрашиваю. Он спит?

     – Никакого Коли там нет, там Ваня! – начала заводиться Нюрка. – Я же, наверное, знаю!

     Дед Леня тоже на взводе.

     – Ты уже доказала, как знаешь, когда свет отключился. Сейчас хоть разберись, кто там – Коля или Ваня. Или, еще лучше, прочитай по наколке на руке. Там написано…

     – Что написано? – перебила его Нюрка, устремляясь к двери.

     – Вот пойди и почитай! – повысил голос дед Леня. – А то нашла глупее, чем у ее отца дети.

     Я похлопал его по плечу: «успокойся, успокойся», а сам лишний раз подивился наблюдательности и памяти у деда Лени: я уже и забыл, что Коля тот раз, когда вошел в санпропускник, назвал свое имя и показал татуировку на левой руке. Помню расплывшиеся, корявые буквы, но как точно было – «Коля», или «Николай» – не зафиксировалось в памяти. Может и Нюрке наколки братьев так примелькались, что она не обращала на них внимания.

     Как, интересно, сейчас сработают затуманенные алкоголем Нюркины мозги? Что от нее еще ожидать?..

     Нюрка вышла из санпропускника, подошла к нам и села рядом с дедом Леней.

     – Я боюсь,– прошептала она.

     – Чего ты боишься, девочка?– спросил дед Леня и положил ей руку на плечо.– Что тебя напугало?

     – Там… там… Николай.

     – Ну а я, что говорил?– обрадовался дед Леня.– Кто же там еще должен быть? Он пришел и так нам назвался и наколку для верности показал. А Ваня в коровнике спит. Пусть спит, если пьяный.

     Дед Леня всегда был отходчив и не помнил зла, и это его черта характера нам сейчас была необходима, но я опасался за другое. Сейчас Нюрка с похмельного синдрома опять начнет заправлять мозги про братьев-близнецов и все с ними связанное, а я не хотел бы, чтобы деда Леня про это слушал. Поэтому я решил взять инициативу на себя.

     – Деда Леня, извини, пожалуйста, сейчас я во все разберусь. Пойдем, Нюра.

     – Куда?.. Да не пойду я туда,– заартачилась Нюрка.– Я всю жизнь боюсь покойников.

     – Как!– подскочил дед Леня.– Коля умер?!

     Вот ситуация: теперь двоих успокаивать.

     – Нет!– усадил я его на место.– Никто не умер. Это она не про него сказала. Коля спит, а ей просто показалось,– и, обращаясь к Нюрке:– Возьми себя в руки! Сейчас мы пойдем туда… (она дернулась), да заходить не будем: в окно посмотрим!

     – В окно можно,– согласилась Нюрка.

     – А ты пока посиди здесь,– сказал я деду Лене.

     – Гляди, как лучше,– произнес он свою традиционную фразу.

     Мы пошли с Нюркой к окну, и по дороге я шепнул ей:

     – Говори тише, чтобы дед не слышал.

     Она с удивлением посмотрела на меня.

     – А он чо, псих?

     – Еще хуже,– припугнул я ее.– Его лучше не заводить.

     Подошли к освещенному окну. Я прильнул к стеклу, Нюрка осталась за моей спиною. Коля лежал на правом боку, лицом к стене. Фигура его была изогнута, как в гамаке: так вытянулась панцирная сетка под тяжестью его крупного тела.

     –Ну, чо там?– шепотом спросила Нюрка.

     – Да ничего. Спит.

     Нюрка, положив мне руки на плечи и, поднявшись на цыпочки, заглянула через мое плечо.

     – Перевернулся уже, – шепнула она.

     – В кого еще? – удивился я.

     – Да я не в том смысле, – прыснула Нюрка, – перевернулся на другой бок.

     – Ну, значит, живой, – резонно сказал я.

     Нюрка вышла из-за спины и тоже прижалась лицом к стеклу.

     – А я не говорила, что он мертвый.

     – Чего тогда испугалась?

     – А вот того и испугалась, что он живой, а должен быть мертвым. Я вообще боюсь мертвых, и пока не заколотят крышку, я к гробу не подойду. Мне все кажется, что как только я подойду, мертвяк обязательно моргнет одним глазом. Почему одним? – не знаю.

     – Ну, Николай, слава богу, не в гробу, а на койке. И ты сама его недавно затолкала в бытовку, когда света не было.

     Нюрка издала короткий, воркующий смешок.

     – Я же думала, что это Иван.

     – Брось лапшу на уши вешать! Ты быстро разобралась, что это Николай и не испугалась, как сейчас, даже выпить ему предлагала, чтобы он завелся.

     – Как ты не поймешь?! – Повысила голос Нюрка. – Тогда был Иван, только перевернутый в Николая, а сейчас…

     – Сейчас Николай перевернутый в Ивана, – с издевкой закончил я.

     – Нет, – возразила Нюрка и сделала шаг от окна. – Там не перевертыш, а настоящий Николай, который сгнил уже давно вместе со своей наколкой.

     Если Нюрка останется при этом убеждении, и оно дойдет до деда Лени, то мне будет тяжело сдерживать до рассвета отрицательные воздействия на его психику. Лучше перевертыш, чем покойник. Нужно переубедить Нюрку.

     – У Ивана тоже была наколка? – спросил я и тут же поправился: – Не была, а есть.

     – Да, но только у каждого своя. Это они еще в школе накололи. Рассказывали, что мамка их лупила и на горох коленками ставила. Но не сотрешь ведь. Так Николая клейменым и в гроб положили…

     – А ты заметила, что когда Иван становился перевернутым, то у него и голос менялся? – сочинял я на ходу. – И запах.

     – Да… и чо?

     – А то, – сделал я паузу, чтобы внятно изложить и самому не запутаться: – что  Иван на этот раз перевоплотился, что у него и наколка изменилась.

     Нюрка слушала меня с открытым ртом.

     – А так бывает? – спросила она меня с надеждой, будто я всю жизнь провел среди дебилов и был крупным специалистом в вопросах олигофрении всех трех степей.

     – Бывает, бывает, – заверял я ее и, чтобы убедить решил привести очень известный пример из какой-то (сейчас уже не помню) научно-популярной брошюры. – Ты про гипноз слышала?

     – Это, когда засыпают и просыпаются по команде?

     – Да. Такие опыты проводит гипнотизер.

     – Знаю. К нам в станицу приезжал один. Давно это было. Я еще в первом классе училась, и нас возили из школы на машине.

     – Ну и что ты из того помнишь? – заинтересовался я.

     – Собрали нас в клубе. Вызвал этот чудак десять школьников, и я вышла. Усадил нас на стулья и начал всем говорить: «спи, спи, спи, спи…» Ну все и заснули, а я нет. Уговаривал, уговаривал он меня, а потом на меня тихо так цыкнул: «спи, зараза!» Я и глаза закрыла от страха. Затем стал подходить к каждому и заставлял то  кукарекать, то лаять, то танцевать. А ко мне не подошел: наверное, видел, что у меня веки дрожали, и спала я понарошку. 

     – Это, очевидно, был плохой гипнотизер, а я вот… –  решил я соврать ради  спокойствия деда Лени, – видел настоящего: он загипнотизировал парня, дал  ему простой карандаш и сказал, что он раскаленный. Так парень бросил его на пол и стал дуть на ладонь. А после представления, сам видел, у него вскочил волдырь, как от ожога. Так и с Иваном.

     – Но его никто не гипнотизировал, –  засомневалась Нюрка.

     – Он сам себя  загипнотизировал. Самовнушение это, – выкручивался я. – Он так вообразил себя Николаем, что буквы татуировки на руке изменились.

     – А это надолго? – заволновалась Нюрка.

     – Пойдем и посмотрим: может он  опять переменился в Ивана.

     – Да нет… раньше чем через неделю он не очухается, –сказала Нюрка, и в ее голосе еще чувствовалась какая-то нерешительность.

     Она подошла ко второму окну (я думал, что хотела посмотреть на Николая с нового ракурса), заулыбалась и сказала:

     – Стоит, родимая…

     Мне стало смешно, когда я сообразил, что у нее стоит на подоконнике.

     Идем к двери. Нюрка пропускает меня вперед, но прежде чем войти, я подаю деду Лене знак поднятой руки со сжатым кулаком – все в порядке. Входим в спертый воздух бытовки, как в копну с прелым сеном. Николай тихо похрапывал. Я подошел к нему, наклонился и еще раз убедился в наличии не стираемого вещественного доказательства: «Коля»

     – Иди, читай, – прошептал я Нюрке.

     Но она, оказывается, не шла за мной и теперь направлялась от окна к столу с авоськой в руке.

     – А чо мне читать? Он же не букварь. И так ясно, –сказала Нюрка, положив свое имущество на стол и усаживаясь на лавку, – а тебе интересно, ты и читай. А лучше – садись, поговорим, отметим знакомство.

     От самогона я отказался.

     – А зря. Пожалеешь: второй раз предлагать не буду, –Нюрка повертела головой. – Куда же этот козел тумбочку дел? Там стакан был… и прочая посуда, а то, как у Райкина «у грэческом  зале, у грэческом зале». Придется только так…

     Нюрка взяла бутылку и подошла к бачку с прикованной кружкой, налила в нее и выпила, запив водой.

     – Вот так и живем в антисанитарных условиях, даже выпить нормально не можем, – глубокомысленно изрекла Нюрка, принимаясь за плавленый сырок.

     – Не рано ли с утра? – спросил я и посмотрел на часы, забыв, что они у меня перестали ходить

     – А вечером лучше? Выпил водку и сразу спать… а юмор где? Толи дело, утром пропустишь рюмочку и до обеда ходишь, как на дрожжах.

     Смотрю я на Нюрку и не могу понять: чего в ней больше – от алкогольного психоза, или от начальной стадии шизофрении? По внешнему виду, она не кажется спившейся, и если бы не эти «перевертыши», то вполне бы сошла за вполне нормальную пьяную женщину. Но я не психолог и мне достаточно хлопот со своим дедом Леней.

     – Об одном я хотел тебя попросить (Нюрка проглотила сырок и подняла голову): не надо говорить моему деду о ваших проблемах, ну… знаешь про что (Нюрка кивает). Очень прошу…

     Я поднялся со скамейки.

     – Ну, я пошел к деду.

     Нюрка неожиданно резво вскочила.

     –И я тоже! Я не хочу с ним (кивает на Колю) оставаться! Хотя ты и хорошо объяснил с горячим карандашом, мне все понятно, но все равно страшно.

     И первой пошла к двери, оставив все на столе. Я за нею. После совещенной бытовки оказались в кромешной тьме: луны, как и не было.

     – Здесь девушка какая-то проходила, пока вы там были, – сказал дед Леня, поднимаясь с бревна.

     – Какая девушка? – удивилась Нюрка. – Здесь их всех извел Иван. Малолетки, и то не успевают подрастать.

     – Я особенно не присматривался, девушка это, или женщина: видишь, как темно, все небо в тучах. Дождь будет.

     – А куда она пошла? – допытывалась Нюрка.

     – В сторону коровников. За нею еще ваши собаки увязались.

     Нюрка вышла на середину общефермской дороги и стала смотреть в темное пространство, отыскивая непорядок. Дед Леня снова сел,

     –  Она с овчарками? – вернувшись, Нюрка опять пристала к деду Лене с пристрастием.

     – Какие там овчарки! – стал раздражаться он. –  Я же сказал, что это ваши собаки, которые здесь околачивались. Две совсем старые.

     – Никаких собак у нас здесь нет! – категорично заявила Нюрка.

     – Но мы их видели недавно, когда пришли от двадцать второго узла! – вмешался я.

     – Есть только один щенок, но он спит с коровами и ночью не бродит, – заверила Нюрка. – Это опять повариха от арендаторов, еще и собак своих для охраны  прихватила. Одно время она повадилась приходить сюда ночью с бидончиком или ведром  сдаивать коров, но Иван ее быстро отвадил.

     – В руках ее ничего не было, – заметил дед Леня.

     – А может, она приспособилась в целлофановый  пакет доить?

     – Попробуй, подои в него, – посоветовал дед Леня.

     – Я, если нужда заставит, могу и в презерватив надоить, – ответила Нюрка, и села с ним рядом. Чувствовалось, что она в затруднительном положении: нужно было поймать с поличным подлую повариху, но темно очень, а там еще какие-то собаки. – Чо делать?

     Уж не думает ли она, что мы с дедом Леней пойдем изобличать любительницу парного молока?

     – Пойди и разбуди брата, он и прогонит, – посоветовал дед Леня.

     Этого Нюрке не хотелось. Я решил помочь ей:

     – Да нам тоже лучше зайти в помещение, деда Леня, а то похолодало.

     – А я пока побуду здесь, – обрадовалась Нюрка.

     Дед Леня взял свой рюкзак, как хозяйственную сумку, и пошел к двери. Я вскинул свой на плечо, взял чехол с удочками  и направился следом, но Нюрка придержала меня за локоть.

     – Ты там объясни ему, – зашептала она мне на ухо, не называя имени Николая.

     – Пойдешь с ним отлавливать нарушителя границы?  

     – Ты чо! Я пока схожу туда… – и указывает в ту сторону, где по ее словам находилась надворная уборная.

     – Там же лампочки нет.

     – Да ну тебя! – толкает меня Нюрка в бок и говорит как человеку, с которым можно уже не стесняться: – я вовсе не поэтому делу.

     Наверное, спрячется за темный силуэт какого-нибудь механизма на стоянке техники и будет выглядывать.

     Дед Леня ждал меня на крыльце. Входим в санпропускник, как в родной дом. Коля сидит на койке и смотрит так, будто пытается что-то разглядеть за пределами нашей солнечной системы. Ставим рюкзаки на старое место. Коля  поворачивает к нам лицо, и зрачки сужаются. Узнает.

     – Вот мы и снова к тебе, – излишне бодро рапортует дед  Леня.

     Коля принял это за шутку и заулыбался: он спал, когда мы уходили на распределительный  канал  и, вероятно, думал, что «дяди» все  время были здесь.

     – А Нюрка куда ушла?

     – Она во дворе, – сказал я, – просила, чтобы ты сходил посмотреть к коровнику.

     – А что мне там смотреть?

     – Туда какая-то тетя  пошла, чужая, – пояснил дед Леня.

     – Нужно узнать, что ей нужно, – закончил я.

     У Коли лицо сморщилось, как от зубной боли, и мне показалось, что он сейчас заплачет.

     – Иван там, пусть он и узнает. А то все я, да я… – по-детски заныл Коля, шмыгая носом. – Как водочку пить, так он, а как навоз выгребать, так я.

     – Но ты все-таки сходи туда, – примирительно сказал дед Леня, – а то Иван спит, а кто его знает, что там за женщина. Если что пропадет, то мамка ругать будет.  

     При упоминании о мамке (дед Леня так и сказал, а не мать), лицо Коли стало сосредоточенным, и он поднялся с койки.

     – Я только воды попью, – сказал он и подошел к бачку.

     Зачерпнув кружку, Коля шумно выпил, затем осмотрел ее со всех сторон, понюхал и поморщился: видать учуял  запах алкоголя, но ничего не сказал и выше из бытовки.

           

     Эпизод  десятый

     РИМКА–ВЕЛОСИПЕДИСТКА

    

     Я сдвинул две скамейки к стене, чтобы шире было, вытащил из рюкзака деда Лени надувной матрас, постелил, надул воздух только в подушку.

     – Ложись, дед Леня, хватит колготиться.

     Он возражать не стал, снял только плащ, туфли и лег. Засыпал он очень быстро (не докончив слова, если говорил), чему я не перестаю завидовать.

     Я сел на оставшуюся скамейку к столу, подперев голову рукой. Пусть сами олигофрены и присоединившиеся к ним разбираются со своими заморочками. Поскорее рассвело, да пришла бы машина за молоком. Но устраниться от событий местного значения мне, видно, было не дано: в комнату вбежала Нюрка.

     – Ой, околела я совсем, такой колотун! – громко произнесла она, растирая ладонями голые предплечья, но, увидев, что дед Леня спит, перешла на шепот, – так холодало, как перед заморозками.  Надеть что-то надо.

     Подошла к стене, где висела спецодежда, взяла зеленую, стеганую фуфайку и уставилась на оставшуюся робу.

     – Вот, козел! И вешалку отдал. Но это уже на Николая не похоже: он мамку боится и во всем ее слушает. Может это Иван, когда еще был нормальный… за бутылку самопалки все сбагрил… и выпил ее один. Вот и перевернулся до срока. Мало ему нашей самогонки!

     Нюрка взяла бутылку (в ней еще была половина зелья), повертела в руках, но пить не стала. Затолкав плотнее пробку из кукурузного початка, положила бутылку в авоську, замаскировав газетой. Авоську снова убрала на подоконник. На столе остался лишь огрызок огурца.

     – Чтобы мамка не увидела, – объяснила свои действия Нюрка и, перевернув свою кепку козырьком на лоб, добавили: – а это для маскировки. Ну, я выйду. Не хочу с ним встречаться. От него и пахнет, как  от козла, а не мужика. Мамка придет и разберется: Иван – перевертыш это, или Николай –  мертвяк.

     В дверях обернулась.

     – А ты выйдешь покурить и мне расскажешь, что там у него.

     Нюрка вышла в тамбур, зацепила ногою оцинкованное ведро и выругалась.  

     Минут через десять (машинально смотрю на бесполезные часы) пришел Коля. Увидев на столе лишь огрызок, подошел к окну и стал рыться в Нюркиной  авоське. Достал куриное яйцо и завертел его на столе, как делают, чтобы определить вареное оно, или сырое. Оно оказалось вареным. Тогда он постучал им по столу, а затем стал катать, прижимая его широкой ладонью к столешнице. Когда скорлупа достаточно растрескалась, Коля очистил яйцо и целиком отправил его в рот. И долго жевал, будто оно было из  недоваренного мяса. Я с любопытством наблюдал за этим утомительным ритуалом.

     – Не все же им одним жрать, – сказал он, покончив с яйцом, имея ввиду, очевидно, Нюрку с Иваном.

     – Конечно! – поддержал я, становясь его соучастником. – Ну а у тебя, что там было?

     – Да ничего, – с апатией произнес Коля.

     – Говорят, что какая-то незнакомая женщина прошла к коровникам.

     Коля с удивлением (а может с безразличным равнодушием) смотрел на меня    

     – Кому это она  незнакомая? Римка-велосипедистка? Так ее каждая собака на хуторе знает. Всем она знакомая.

     – Работает на ферме? – решил уточнить я.

     – Да нет! – поморщился Коля от моего, очевидно, нелепого вопроса. – Она не работает. Она на практике у нас. Учится в техникуме. Студентка из города. Прислали на все лето.

     – А почему велосипедистка?  Спортсменка?

     Коля издал характерное «гы…гы…гы».

     – Какая спортсменка?! Она, когда приехала к нам, до этого каталась, наверное, только на трехколесном велосипеде, в садике. Это у нас у всех велосипеды. Без них нельзя. А как на работу и в магазин за хлебом? Вот Иван и стал учить ее ездить. Посадил на раму и увез за двадцать второй узел, а вечером привез. И у нее все платье было зеленым от травы. Падала, наверное. Зачем по траве ездить? Нужно ездить по дороге, там травы нет. Нюрка на нее злится, а Римка-велосипедистка добрая. Ее коровы любят.

     – Так это она пошла к коровнику? – прервал я Колино многословие.

     – Она к Ивану пошла. Он спит в пустой секции. Пьяный очень. А она сидит рядом и плачет. А чего плачет – не говорит. Может, кто обидел? Она у бабы Фаи живет на квартире. Каждую ночь ходит оттуда пешком. Потому, что на велосипеде ночью ездить боится. Плохо видит, а очки не носит. Стесняется.

     С трудом закончив свою монотонную тираду, состоящую в основном из простых предложений, Коля лег на койку и отключился. Второй раз я стал свидетелем такого свойства его организма, которому, очевидно,  требуется сон, как часам завод пружины.

     Пора идти информировать Нюрку. Посмотрел еще раз на спящего деда Леню, вышел. С бревна мне на встречу сразу вскочила Нюрка.

     – Ну, чо он сказал?– нетерпеливо спросила она.– Что делает?

     – Лег спать,– ответил я и закурил.

     – Слава богу, до утра не будет пугать. Скорее бы мамка пришла.

     – На велосипеде?– уточняю я.

     – Да нет. Она, как три года назад свалилась в чек и сломала ребро, так с тех пор ходит пешком.

     – А твоя где машина?

     – Да где и у всех – в подсобке,– ответила Нюрка и сразу психанула: – что мы болтаем о ерунде?! Прогнал он повариху?

     Нюрка принципиально не называла Колю по имени.

     – Нет там никакой поварихи.

     – Значит, твоему деду померещилось,– сделала из этого вывод Нюрка.– Какая баба будет здесь ночью лазить?

     – Римка-велосипедистка.

     Нюрка расхохоталась, очевидно, приняв мои слова за шутку.

     – Так Коля сказал,– добавил я, не понимая ее реакции.– Что ты смеешься? Пойди и сама спроси, если не веришь.

     Нюрка поняла, что я не шучу, и что Коля сказал – правда: откуда же я мог знать про Римку-велосипедистку? Опустилась на бревно, схватилась за голову обеими руками и заплакала. Я сел рядом.

     – Что случилось? Объясни. Я тебя обидел?

     – Не..ет..– сквозь слезы ответила Нюрка.– Мне Ваню жалко… Теперь он окончательно свихнулся… раз ему мерещится Римка-велосипедистка.

     – А моему деду тоже померещилось?– спросил я с раздражением.

     Нюрка перестала плакать, подняла голову, помолчала.

     – Но он же не сказал, что ее зовут Римка-велосипедичстка.

     Женская логика! Еще немного и я взорвусь.

     – Да не сказал! Он же не знал, как ее зовут: Римка, Верка или Клавка. Не это главное, а то, что к коровникам кто-то прошел с собаками. Так?

     – Так,– согласилась Нюрка.– Но это не может быть Римка-велосипедистка.

     – Почему?– окончательно погряз я в вопросах и ответах.

     – Потому,– Нюрка сделала выдох, словно ей было трудно говорить. Потому, что Римка-велосипедистка вот уже много лет лежит на кладбище, в станице Анастасиевской, откуда она приехала поступать в техникум, и где жили ее родители. А здесь, когда была на практике, провалилась в жижесборник. Милиция приезжала… Таскали нас всех по одному и допрашивали в бытовке. Особенно часто Ивана (его даже в город на несколько дней забрали) потому, что кто-то им сказал, что у него с нею были шуры-муры. Но потом отстали. А вскоре Николая бык запорол, и через неделю он умер в больнице, заражение получилось. Иван быка колуном зарубил. Но ему ничего не было – ненормальный же. Тогда и стал он перевертышем, Но это с ним происходило редко и ненадолго, а вот теперь… – Нюрка шмыгнула носом,– видно навсегда.

     – Но ведь Николай…, или как ты его сейчас называешь?..

     – Пусть будет теперь Коля: зачем путаться,– сказала Нюрка,– А то, что он про Римку-велосипедистку тебе наплел, так что с него возьмешь… Да арендаторская это повариха, точно!

     – Так пойди сама и проверь!– с раздражением сказал я потому, что мне до чертиков надоела возня с душевнобольными людьми.

     – И пойду!– решительно вскочила с бревна Нюрка.– Пойду и дам по морде этой толстозадой. Чтобы знала, как воровать молоко.

     Она дошла до угла санпропускника, но на большее ее смелости не хватило. Остановилась и смотрит в мою сторону.

     – Я вот только их собак боюсь… Может и ты со мною пойдешь?… Ну, пожалуйста.

     Мне вовсе не улыбалось идти в темноте по колдобинам, но это ее «ну, пожалуйста», сказанное с такой мольбой, напомнило мне маленькую хитрость моей дочери: когда ей что-либо очень хотелось, она к своей просьбе добавляла неоднократно «ну, пожалуйста». И я поднялся.

     Мы с Нюркой сделали два шага, как из-за угла здания появились собаки – те же самые, что и встретили нас с дедом Леней. Собаки остановились, мы тоже. Луна в это время находилась в прорехе между облаками и способствовала установлению контакта для обеих сторон.

     – Откуда они такие дохлые?– удивилась Нюрка, рассмотрев, что это не овчарки.– У арендаторов таких нет, а хуторские собаки сюда не бегают. Наверное, кто-то завез на машине и подбросил.

     Собаки, услышав Нюркин голос, завиляли хвостами и пошли к нам.

     – Вы чо?! А ну пошли отсюда!– замахала на них руками Нюрка.– Нашли себе знакомых! Пошли, пошли!

     Собаки сошли с дороги и поплелись за санпропускник.

     – Плохо на ферме без своих собак. Поскорее бы пират наш вырос,– закончила тему с собаками Нюрка.

     Мы шли по бетонным плитам основной дороги, которая была вся в выбоинах и натасканном колесами и гусеницами грунте. Горела только лампочка на столбе возле дальнего коровника.

     – У нас коровы только там, где лампочка,– пояснила Нюрка.– Порезали больше половины, когда стали дохнуть без кормов. Поэтому и согнали в один коровник. Чтобы легче было обслуживать.

     – А почему не в ближний?– поинтересовался я.

     – Да мы вначале так и сделали, но в ту зиму, когда снега навалило (помнишь?), крыша в одно пролете проломилась и придавило шесть коров. Директор тогда даже из правления прислал всю бухгалтерию и механиков с энергетиками разбирать завал и вытаскивать коров, чтобы мясо не пропало. До полуночи работали, а потом прораб привез на «Ниве» ящик водки и начали отмечать это дело в бытовке. Мы тоже были. Иван варил мясо в ведре, поставив сбоку паяльную лампу. Варил прямо в коридоре, а проектировщик, который приехал на ферму что-то замерять, все боялся, что мы угорим, а механик сказал, что от паяльной лампы не угорают. Но все равно, голова болела от угара, или от водки – не докажешь. И мясо было жесткое. А под конец Валька-кассирша так напилась, что наблевала прямо в коридоре, неделю кислятиной воняло. Когда водка кончилась, шофер повез всех баб из бухгалтерии в станицу и на хутор, а мужики остались ждать, но на обратном пути «Нива» съехала с гравийки в чек и своротила передок. Утром машину Иван оттащил на тракторе в гараж, а мужики еще ночью ушли в станицу пешком и орали песни на всю систему. Весело было, – мечтательно закончила Нюрка.

     – А что здесь веселого? – усмехнулся я.

     – Сейчас такого нет. Зарплату полгода не платят…

      Мы поравнялись с торцом  ближнего коровника, и здесь неожиданно Нюрка схватила меня за локоть.

     – Смотри, – прошептала она. –Да не туда! Возле угла…

     Я посмотрел, куда она указывала, и увидел человеческую фигуру в белом, легко различимую на темном фоне коровника. Мы остановились. Нюрка продолжала цепко держаться за меня.

     – Чо это? –спросила Нюрка. – Как привидение.

     – Наверное, твоя повариха, – также шепотом ответил я.

     – Да та низкая и толстая, как мешок с отрубями, а эта как жердь…

     Нюрка не успела договорить. Женщина (по нашему предположению) неожиданно вытянула вперед руку и медленно пошла вдоль стены, как человек с завязанными глазами.

     – Эй, ты кто? – хотела крикнуть Нюрка, но это у нее слабо получилось.

     А женщина тем временем повернула за угол коровника и скрылась

     – Что, испугалась? – спросил я.

     – Да у меня чуть матка от страха не вывалилась, – ответила Нюрка, видать, одной из старых заготовок своего «прикольного» жаргона, – а ты не наложил в штаны?

     Вероятно, грубые и плоские шутки помогали ей преодолевать свой страх.

     – Пойдем посмотрим, куда она пошла? – предложил я

     – Да ну ее к черту! Она же ничего не унесла, – возразила Нюрка, но мой локоть не отпускала, когда я пошел по дороге, чтобы был виден выгульный двор, расположенный вдоль всего коровника. На выгульном дворе, а это около восьмидесяти метров протяженности, никого не было. Чтобы его пересечь за те десять секунд, пока мы шли с Нюркой до створа с длинной стеной коровника, нужно было хорошо бежать по засохшим коровьим лепешкам. Очень быстро бежать…

     Так могла бежать только Римка-велосипедистка, если хотела, чтобы ее не  заметили.       

 

     Эпизод  одиннадцатый

     ИВАН – БРАТ  НИКОЛАЯ

 

      – Пойдем обратно, – сказала Нюрка, – не будем же мы за ней гоняться, чего ради?

      Мы пошли к санпропускнику, но одна деталь привлекла мое внимание и я замешкался.

      – Ну, чо ты затормозил? – с недовольством спросила Нюрка.

      Дверной проем пустого коровника был не темным, каким обязан был быть на фоне освещенной луной стены, а розоватый. Нюрка, очевидно, тоже заметила эту странность у дверей.

      – Чо это еще? – прошептала она, хотя и так было ясно.

      В коровнике горел свет.

      – Там нет электричества. Коровник обесточили, когда провалилась крыша, а лампочки все, кому не лень, растащили по домам.

      – Пойдем посмотрим, – предложил я.

      Нюрка промолчала и последовала за мной, но возле освещенного проема (дверное полотно отсутствовало) заартачилась.

      – Я туда не пойду, – заявила она. – Иди туда, если тебе нужно.

      Как будто бы я был заведующим фермой или, по крайней мере, бригадиром и мне по должности нужно было следить за экономией электроэнергии. Но раз подошли к двери, то не буду же я показывать Нюрке, что мне тоже не по себе заходить в коровник, в котором нет электрических лампочек, а свет гори, и минуты три назад из него вышла странная женщина в белом.

      Я переступил порог и оказался в тамбуре, в который выходили двери из подсобных помещений (калориферной, щитовой, кладовых) и помещения для животных. Свет в тамбуре не горел, а поступал через приоткрытую дверь с правой стороны, поэтому и не очень бросался в глаза от дороги освещенный дверной проем в коровнике. Заглянул в помещение, где горел свет,– инвентарная. Прямо возле двери стоял прислоненный к стене топор. Не им ли когда-то был зарублен бык-производитель Борька? Я хотел уже было выйти к Нюрке (не лазить же среди ночи по пустому коровнику?), но пересек тамбур и открыл дверь в помещение для животных.

      Мне в лицо пахнуло теплым, влажным и душным воздухом. Запах навоза и силоса напоминал запах в бродильном цехе кустарного колхозного винзавода (я запомнил его с тех пор, как нас, восьмиклассников, возили на экскурсию,– не знаю с какими целями,– на такое предприятие).

      В стойловом помещении горел свет от нескольких лампочек под металлическими колпаками, подвешенных над центральным проходом. Вокруг каждой лампочки образовался ореол, как вокруг уличных фонарей в сырую погоду. Помещение для животных было разделено на четыре секции, трубчатыми ограждениями. Секций было четыре, по две с каждой стороны от центрального прохода. Ближе к двери секция была пустой…

      А в трех остальных, как котики на лежбищах Командорских островов, возлежали пятнистые коровы. Животных содержали на, так называемой, глубокой подстилке – это когда навоз не убирают ежедневно, а припорашивают соломой и только раз в год, когда коров выгоняют на летние пастбища, накопившийся навоз вместе с соломой удаляют из коровника бульдозером.

      Первоначально, в коровнике, были навозные транспортеры (их наклонные части еще видны снаружи помещения), но со временем их изломали вечно пьяные скотники, а после перехода на глубокую подстилку, их вообще выкорчевали бульдозером.

      От созерцания коров, которые в основном лежали, кроме нескольких у групповых поилок в центре каждой секции, меня отвлек звук, какой издает стекло при ударе о металл. Поворачиваю голову направо – это где свободная секция – и вижу: возле самой стены, на копне сена, лежал мужчина…

      Мне не нужно было даже рассматривать татуировку на кисти левой руки (к тому же она была прикрыта полою распахнувшейся синей куртки), чтобы определить, кто здесь спит.

      Если бы я не видел полчаса назад, что олигофрен Коля спал на растянутой панцирной сетке койки, в бытовке санпропускника, (а рядом, на двух сдвинутых скамейках, похрапывал дед Леня), то я мог подумать, что он каким-то образом опередил нас с Нюркой, пока мы шли сюда и улегся на сене: копия один к одному. Та же крупная фигура, то же породистое, будто вырезанное из дерева лицо, та же спецовка и резиновые сапоги. Иван отличался только тем, что на нем еще была тельняшка.

      Что Иван спал (живой) было видно по деформации синих полосок на его груди при вдохе и выдохе. Левая его нога была согнута, а правая вытянута и это, наверное, он толкнул пустую бутылку, которая стукнулась о стойку ограждения, издав звук, привлекший мое внимание. Рядом с Иваном, на сене, лежало что-то завязанное в узелок. Иван лежал на спине, но не храпел, как Николай. В спутанных русых волосах застряли листья травы.

      Я вышел в тамбур и прикрыл дверь. Нюрка маялась возле дороги: так не терпелось ей уйти отсюда. Я решил не рассказывать ей ни про спящего Ивана, ни о догадке про Римку-велосипедистку. Пусть разбираются сами, когда мы с дедом Леней уедем.

      – Почему свет горит?– задала она  первый вопрос

      – Вкрутил кто-то лампочку, – ответил я, – раз  сюда люди ходят, то им нужен свет.

      – А зачем ночью ходить в пустой коровник?

      – А черт его знает, – ответил я словами деда. – Вот придет мамка, она разберется и с этим делом.

      – А еще с каким?

      Забывает подруга, о чем совсем недавно говорила.

      – А еще она разберется кто Иван, а кто Николай.

      – Да она и так знает, что Иван-перевертыш, так что ей говорить не обязательно. А то начнет всякую ерунду плести про второе пришествие…

      Я уже усвоил, что ссылка на мамку избавляет ее высоковозрастных детей принимать самостоятельные решения, что для олигофренов и правильно: мало ли, что придет в их больные головы. Но это признание авторитета мамки, далось, видать, ей не только уговорами, внушением, но и элементарной поркой в раннем детстве, конечно.

      С Нюркой для меня уже все было ясно. Мое предположение о шизофрении подтверждается. Олигофрен Коля по сравнению с нею – гений мысли. Он хотя и отличается косноязычием, но если разговор вести с ним  на простом бытовом уровне, то скоро привыкнешь воспринимать его по умственному развитию вполне  нормальным двенадцатилетним подростком. К внешнему виду тоже можно привыкнуть. Но если его олигофрения не прогрессирует, находится в статичном состоянии, то шизофрения Нюрки зашла уж слишком далеко, и сама она живет в своем фантастическом мире, который не стыкуется с действительностью.

      Но одно мне непонятно: если Нюрка убеждена, что Николай умер в больнице, а  Иван периодически перевоплощается в своего брата, то как она реагирует, когда они все трое собираются в одном месте, предположим, в той же бытовке санпропускника?

      А Римка-велосипедистка? Ведь это она шла с вытянутой рукой вдоль стены коровника потому, что  была близорукой, а очки носить стеснялась. Это она плакала, по словам Коли (а чего плачет – не говорит) в коровнике возле пьяного до невменяемости своего, первого в жизни мужчины.

      Вероятно, шизофрения у Нюрки была какая–то  пунктирная (сомневаюсь, что такой термин есть в медицине), а точнее – приступообразная. Когда она видит Ивана, которому более чем симпатизирует, значит, все хорошо. Когда  встречается Николай, который ей противен – значит это Иван, перевоплотившийся в своего братца. А когда видит обеих сразу, то трудно угадать, что творится в ее голове. Может быть, в этих случаях она становится нормальной, и какой–то датчик отключает ее бред. А провалившаяся крыша коровника – это не бред, и рассказ Нюрки о том ночном аврале реалистичен, и коров сгоняли в один коровник, только крышу затем починили, но она этого не помнит.

      – А она была в китайском плаще,– прервала Нюрка мои измышления на медицинские темы из раздела психиатрии.

–  Кто была? – никак не соображу я.

     – Да та, что из коровника вышла.

     – Ну и что?

     – Такие плащи уже сто лет, как вышли из моды. А в то время все съехались на ферму, когда впервые увидели на ней.

     – О ком ты говоришь?

     – Да о Римке-велосипедистке, царство ей небесное: у нее тоже такой плащ был, да еще беретка из той же материи. Я поэтому и испугалась, когда увидела ее с вытянутыми руками: вспомнила покойницу.

     – Прав дед Леня, глазастая ты, а я даже не понял в чем она: в белом платье, или халате, какой дояркам положен, а ты разобралась в темноте.

     – Я такая, – с удовлетворением сказала Нюрка.

     По ее разговору трудно было определить, в каком состоянии она находилась: в состоянии нормального человека с возбужденной психикой, или в состоянии шизофреника в период спада болезни. Бывает же, что и со здоровой психикой, человек кажется не вполне нормальным, а психически больной воспринимается, чуть ли не академиком.

     Глухо пророкотал гром, будто кто-то заворочался под одеялом из оцинкованной жести. Мы прибавили шаг.

    

     Эпизод  двенадцатый

     КУКУШКА,  КОТОРАЯ УМЕЛА СЧИТАТЬ ДО ПЯТИ

    

     Вот мы, наконец, и «дома». На бревне-завалинке никого, а возле двери санпропускника стоит дамский велосипед, прислоненный к стене.

     – Кого это нелегкая принесла? – удивилась Нюрка.

     – Судя по масти коня –  особу женского пола, – пошутил я.

     – Интересно…

     Нюрка пошла к двери, а я остался возле бревна: – мало ли какие там гости и секреты. Из санпропускника вышел Коля, который на ступеньках столкнулся с Нюркой.

     – Кто там прикатил? – озадачила она его вопросом, и по командирской интонации чувствовалось, что Нюрка теперь Колю не боится.

     До Коли, видать, не сразу дошло слово «прикатил», но, посмотрев на велосипед, сообразил.

     – Прикатить может колобок, а велосипед приехал…

     – На велосипеде кто приехал, болван?! – психанула Нюрка и попыталась оттолкнуть Колю от двери, чтобы пройти.

     Но он стоял крепко, даже руки расставив.

     – Она сказала, чтобы никто не входил.

     – Да кто сказал, ты чо?!

     – Мамка.

     Нюрка сошла с крыльца.

     – Мамка?.. На велосипеде?!

     Слышно было, что ее поразило не то, что появилась мамка, а то, что она приехала на велосипеде.

     – На велосипедах все у нас ездят, – глубокомысленно изрек Коля, – и мамка тоже, но она сказала, чтобы никто не входил, пока не позовет. И меня выгнала.

     – Но там мой дед… спит, – забеспокоился я, подходя к ним.

     – Твой дед не спит, – как робот произнес Коля, – он тоже сказал, чтобы и ты не входил туда.

     – Что они там делают? – удивился я.

     – Любовь крутят, – прыснула Нюрка, прикрыв рот ладонью.

     – Нет, самогонку твою допивают, – поддел я  Нюрку.

     – Они разговаривают, – ответил Коля, – когда нужно будет, то позовут.

     – А я сейчас посмотрю, – заговорщицки шепнула Нюрка.

     – Она сказала, чтобы никто не входил, – занудил Коля.

     – Что ты заладил, как попугай «сказала, сказала»? А я и входить  не буду, посмотрю в окно.

     И на цыпочках, нарочито серьезно, Нюрка пошла к ближайшему окну.

     Коля, очевидно, ломал голову над дилеммой – пускать, или не пускать? Мамка про окно ничего не говорила… поэтому промолчал.

     Нюрка посмотрела во второе окно (точно – на авоську) и возвратилась.

     –  Сидят за столом и бубнят, – сообщила она и пошла к бревну в приподнятом настроении: раз она мамке не нужна,  значит ругать не будет.

         Я тоже последовал за нею и сел рядом. Коля остался у двери в задумчивости: все ли он сделал  так, как было приказано?

     – Что у них там за секреты? – гадал я.

     – Да я уже говорила, – опять хихикнула Нюрка. – Но сначала поговорить нужно. Это только у кошек все быстро получается.

     Мне  было неприятно слушать ее сальности, хотя я и понимал,  что просто Нюрка возбуждена и рада непредвиденной отсрочки разговора с мамкой.

     Откуда-то опять вышли старые собаки и подошли к Коле, лениво виляя хвостами.

     – Нет у меня ничего: съели уже, – ответил он на их приветствие.

     – Так это ты?! – Возмутилась Нюрка. – Ты прикормил их?

     Коля молча уставился на нее, не понимая ее гнева.

     – А я думаю, – продолжала Нюрка, – откуда они появились?

     Услышав ее голос, и уловив в нем агрессивность, собаки ушли за угол санпропускника.

     – Они всегда здесь были, –наконец Коля сформулировал фразу, – живут потому что здесь.

     – Живут, живут, – передразнила его Нюрка, – А если они бешенные?

     – Они не бешенные, – возразил Коля, – а старые.

     – Тем более, зачем здесь такие собаки нужны?

     – Раньше они были маленькими…

     – Да ну тебя! – махнула рукой Нюрка. – С тобой разговаривать, что с фальшивой монетой.

     Поняв, что Нюрка приставать к нему не будет, Коля  подошел и сел на свободный конец бревна рядом со мной.

     – Они не злые, – Коля не остыл от разговора о собаках, – зря за машинами не гоняются.

     – Им самим лапы переставлять нужно, – буркнула Нюрка.

     – Вот только Валет ослеп, – невозмутимо продолжал Коля, – сначала в одном глазу бельмо появилось, а теперь и второй глаз наполовину побелел. Он теперь все время ходит за Тарзаном и головою  ему в бок толкает, чтобы знать, куда идти.

     – Страшно, как интересно, – зевнула Нюрка.

     Скрипнула дверь санпропускника, но никто не вышел.

     – Нюрка! – раздался властный женский голос. – Иди сюда! – и после небольшой паузы: – одна…

     Дверь захлопнулась.

     – Вот и моя очередь подошла, – сказала Нюрка с нервным смехом, вставая и одергивая платье. – Может, сообразим на троих.

     Это она про бутылку на подоконнике, которая, находясь за кадром, играла существенную, если не главенствующую, роль в тандеме с Нюркой.

     Она ушла, и я ожидал, что выйдет дед Леня, но он не появился. Где-то недалеко прокричал петух.

     – Опять проспал наш Федот, – заметил Коля. – На хуторе давно уже кричат, а наш – ленивый.

     – У вас и куры есть? – спросил я, чтобы поддержать разговор.

     – Кур нет, – ответил Коля. – Один петух. Прибежал недавно, весь поклеванный. Хуторские петухи побили, или куры, потому, что ленивый. И остался у нас. Ночует в коровнике.

     – Где Иван спит?

     – Да. Но он его гоняет потому, что спать не дает. Говорит, что зарежет, если яйца нести не будет. А какие у петуха яички?

     – Почему у тебя тельняшки нет? – вспомнил я. – У Ивана есть, а у тебя нет.

     – Нам обоим мамка купила. Нюрка их постирала и повесила сушиться на штакетнике. А теленок одну сжевал, и Иван говорит, что мою. Как он отличил, если обе полосатые? И Нюрка говорит, что мою.

     – А у Римки-велосипедистки – модный плащ, – закинул я удочку, чтобы еще раз проверить Колю.

     – У вьетнамцев в городе купила. Но его стирать часто нужно, потому, что он белый, а грязь… – Коля запнулся, не находя нужного прилагательного к слову «грязь».

     – Черная? – подсказал я.

     – Нет, – возразил Коля, учащенно задышав. – Грязь…

     – Пачкает, мажет, марает?

     – Нет, нет, нет! – чуть не рыдая, закричал Коля и, выгнувшись спиною, стукнулся затылком о стену. – Ли-и-и-ипкая, – простонал он, как в оргазме, и обмяк.

     Не знаю, сколько минут он спал: я тоже отдыхал от него. Разбудила Колю кукушка, которая начала пробовать свой голос среди высохших тополей возле распределительного канала. Коля поднял голову, прислушался.

      – Кукушечка,– радостно произнес он слабым голосом.– Проснулась уже… Утро скоро.

     Я не стал что-либо добавлять к этому очевидному факту. Утро – вечер, зима – лето… И так ясно, о чем речь. Дождавшись очередной паузы между «ку-ку», Коля начал загадывать.

     – Кукушка, кукушка, скажи, сколько лет осталось жить Валету?

     «Ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку…»

     – Пять, – сосчитал Коля.– А теперь Тарзану… кукушка, кукушка, сколько жить осталось?

     «Ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку…»

     – Тоже пять, – разочаровано произнес Коля, но, подумав, сделал вывод: – Это хорошо, что они околеют вместе. Кто водил бы Валета, если бы Тарзан сдох первым?

     И чтобы проверить арифметические способности кукушки, Коля загадал про себя.

     «Ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку…»

     – Какая-то не грамотная кукушка,– обиделся Коля.– Умеет считать только до пяти.

     Но какой интервал времени заложен у нее между «ку-ку», ни я, ни Коля не знали, да и никто из людей, наверное.

 

     Эпизод  тринадцатый

     СТОРОЖ  ЕВСЕЙ

 

     – А вот и едет кто-то, – без всякой заинтересованности к происходящему говорит Коля.

     Действительно, по гравийной дороге вдоль распределительного канала едет велосипедист со стороны двадцать второго узла. Он сворачивает в нашу сторону, проезжает шлагбаум и, чиркнув колесом по утрамбованному грунту, останавливается возле нас.

     –Здорово, земляки! – приветствует нас небольшого роста мужчина в стандартных резиновых сапогах, в армейском зеленом бушлате и не по сезону, одетой набекрень меховой шапке-ушанке.

       Коля поднялся с бревна и поздоровался с ним за руку. Приветствовать друг друга рукопожатием – непременное условие сельских жителей. При этом они не обязательно должны быть знакомы.

      Поднялся и я, протянул руку. Ладонь у мужчины была жилистой и цепкой. Я давно заметил, что тщедушные (мозглявые – по местному) люди стараются всю силу вложить в рукопожатие, показав тем самым, что они не такие уж и хилые на самом деле.  Хотя и не очень приятно, когда твою кисть деформируют до хруста, но лучше, чем чувствовать в своей руке безвольные кончики пальцев.

      За спиною у мужчины перекинута берданка, которая стукнула прикладом о багажник, когда он сходил с велосипеда.

      – Работаем? – неопределенно спросил он, очевидно, никого из  нас не узнав. Но меня-то ладно, а Колю?

      – Кто работает, а кто шалберничает, – так же расплывчато ответил я.

      Определив по моей экипировке, что я не рабочий на ферме, мужчина сразу догадался о роде моей деятельности.

      – Рыбалим? Не удачное время выбрали: дождь заходит, за двадцать вторым уже полоскал.

      – Мы уже собрались сматываться. Молоковоз ждем.

      – Не скоро это будет, – «обрадовал»  меня мужчина. – Не раньше десяти утра, и рейсовый автобус вряд ли сегодня приедет. А пока время есть, могу вам бесплатно показать мираж. Самый настоящий. Здесь рядом возле распределительного канала. Метров пятьдесят.

      Заинтересованный словом  мираж (ночью?), я поднялся. Что  там еще этот канал отморозил?

      – А ты? – обратился мужчина к Коле. – Чего сидишь? Пойдем. Знаешь, как интересно?

      – Мне нельзя, – поднял голову Коля. – Может позвать, а меня здесь нет. Ругаться будет.

      Мужчина, кажется, не понял, о чем говорил Коля, был доволен, что хоть я согласился пойти с ним. Поправив берданку, он покатил в руках велосипед в сторону распределительного канала. Я пошел рядом. Немного отойдя от шлагбаума, мужчина оглянулся и тихо спросил:

      – Чего это он такой смутный? Наверное, еще свой допинг не принял. Он, когда трезвый, то молчит, как сыч и дуется неизвестно на кого. Не нравится он мне. Одна самогонка на уме. А как выпьет, то становится дурак дураком: матится и задирается. Не то, что был его брат Николай, царство ему небесное. Близнецы были забавные. Когда встретишь одного из них и поздороваешься: «Здравствуй, Ваня!», а он отвечает: «Я не Ваня, а Коля», а на самом деле, он Ваня. Дурачились так, когда маленькими были.

      Вот и еще один шизофреник! Везет мне.

      – А Николай отчего умер? – спокойно так спросил я.

      – Тебе разве не рассказывали?.. Ну, если, кроме Ивана, никого не видел на ферме, то конечно… Тебя, между прочем, как звать?.. А меня Евсей, можно без отчества, а то оно у меня слишком заковыристое: отца Евлампием звали – это же нужно до такого додуматься!.. Так вот… О чем это я?.. Да ты иди правее, а то там колея разбита.

      Я поднялся на кавальер распределительного канала, а Евсей что-то замешкался: на откосе велосипед заскользил колесами по траве и едва не завалился на бок.

      - Ну, видишь?! – крикнул Евсей, догоняя меня.

      Я уставился на канал. Никакого льда уже не было, а поверхность морщинилась от слабого ветра. Только возле берега цеплялась за камышины какая–то пена, как от стирального порошка. От воды несло запахом тухлого яйца. Уровень воды в канале заметно понизился, а там, где я долбил сторожком лед, оголился травянистый берег, покрытый хлопьями той же пены. «Мираж» был неприглядный.

      – Да ты не туда смотришь! – засуетился Евсей, показывая поверх воды. – Вон там за каналом, не видишь?

      За каналом до самой асфальтовой дороги, проходившей через двадцать второй узел, была только серая земля распланированных, но не засеянных рисом, чеков. Дальше только, как обрамление картины, ряды пирамидальных тополей, а над ними затянутое облаками небо с жидкими прогалинами рассвета. При лунном свете все было значительно живописнее.

     – Ты видел когда-нибудь такое? – прошептал Евсей, снимая шапку и вытирая  вспотевшую лысину, но, очевидно до него дошло, что я не понимаю, о чем он говорит, потому что приезжий из города, рыбак, а не местный житель, который  понял бы все с полуслова, а мне нужно разжевывать. – Чеки видишь?

     – Вижу, ну и что?

     – А на чеках, что ты видишь? – допытывался Евсей, как прокурор.

     –А на чеках пусто, выросла капуста, – надоело мне все это.

     Велосипед выпал из рук Евсея и опрокинулся на откос, тренькнув звонком. Сам Евсей не пытался даже его подхватить: стоял с открытым ртом, таращась на меня.

     – Ты…  видишь капусту? – прошептал он с ужасом.

     Тут уж и я струхнул не на шутку, недоумевая, чем его напугала детская присказка.

     – Да никакой капусты там нет! Откуда ты взял? Это просто стишок такой, – начал я его успокаивать. – А чеки пустые, на них даже рис не сажали, не то, что капусту.

     – Фу, черт,  ну и напугался, – передохнул Евсей. – А я  подумал, что только мне кажется, что там капусты нет. А детскую считалку считал: «а в кармане пусто, тара-тара-ра…», – и захихикал

     У меня уже не было  сомнения в том, что Евсей – тоже психически ненормальный человек, и я пожалел, что с ним пошел, соблазнившись  каким-то ночным  (бывает ли такой?) миражом. Но мираж здесь не причем. Я пошел еще раз посмотреть на распределительный канал, думая, что Евсей хочет показать именно его застывшие хляби. У него свои завихрения с капустой. У нас с дедом Леней свои…

     – Пойдем присядем, да покурим, – предложил Евсей. – А то у меня ноги начинают дрожать, когда долго стою.

     Мы прошли к засохшим тополям, откуда кукушка выдавала долгосрочные прогнозы Коле. Пристроились на железобетонной балке, которую когда-то куда-то везли, но не довезли, а бросили здесь, под деревьями. В развилках тополей топорщились старые вороньи гнезда. Они, скорее всего, были давно брошены, и кукушке было не резон (да и не сезон) подбрасывать в них свое яичко.

     Закурили. Евсей предпочел свой «Беломор».

     – Так о чем это я? – спросил он меня и одновременно себя.

     – О мираже, – засмеялся я.

     – Ах, да! Совсем из головы вылетело. Но ты же его и сам видел.

     Шутник, подумал я и решил к этому вопросу не возвращаться. Но Евсей был противоположного мнения.

     – Голые чеки и есть мираж. Если что-то прикрывается, то, скажи, как называется  то, что прикрывает? – замысловато спросил Евсей и развел руками.

     Я не смог ответить.

     – Мираж и есть мираж.

     – А что он прикрывает? – наперекор здравому смыслу решил я довести эту тему до конца.

     – Как что? – искренне удивился Евсей, – плантацию арендаторов, конечно. Ты что, никогда в этих местах не ловил рыбу? Они здесь такое выращивают, что раньше нам и не снилось.

     – А капусту? – поддел я его.

     – И капусту. Она как раз с этого конца, – указал Евсей на пустые чеки, – а помидоры ближе к  вагончику, чтобы меньше воровали.

     Ни вагончика, ни помидоров, ни других экзотических овощей на серой поверхности чеков не было. Да у него не  только бред, но и галлюцинации, – подумал я про Евсея.

     – Но сейчас только одна капуста, да морковка остались, – продолжал он. – А с весны и  помидоры, и синенькие были, но в этом году на них какая-то парша напала, чем только ее не травили, а листья скручиваются трубочкой, как кубинская сигара. Помнишь, когда-то продавали в таком люминевом (он так и сказал) чехольчике. Крепкие сигары, как дихлофос: первую затяжку без кашля не сделаешь... О чем это я?

     Его речь была подобна блужданию по дорогам рисовой системы: если не знаком с ее геометрией, то запутаться плевое дело. Так и речь Евсея постоянно нужно подталкивать в нужном направлении, чтобы дослушать им начатое до конца. Так, когда перегоняют отару овец с одной точки на другую (точка Ситказиева, например, или точка Джумангалиева), то гуртовщики с собаками следят, чтобы не сбились с главной дороги по многочисленным ответвлениям и пешеходным тропам.

     – Об арендаторах, – напомнил я, перебивая свои воспоминания о тех сигарах.

     – А что арендаторы? Нормальные люди. Я у них работаю сторожем с Кузьмой щербатым. Сутки он – сутки я. Платят нормально. Вот и сейчас ехал на смену, да мираж попутал.

     Надоел он своей болтовней.

     – Какой мираж? – с раздражением сказал я. – Обокрали ваших арендаторов: погрузили всю капусту в вагончик, да и укатили его трактором «Беларусь».

     – А Кузьма… – испугался Евсей

     – Помогал им грузить, а сейчас, наверняка, лежит на плантации, связанный для вида и ждет тебя, чтобы  развязал, – продолжал накалять я обстановку. – А овчарок всех они потравили крысиным ядом, чтобы под ногами не путались, – я потушил окурок о бетон плиты и продолжил.  – Но преступление не останется без наказания. Везде остались следы, а свидетели дадут ценные показания. Преступникам и соучастникам ничего не останется делать, как сознаться.

     Не успел я зачитать речь прокурора, как выстрелила берданка.

     Я отшатнулся от неожиданности и сразу же, кстати, вспомнил «прикольную» фразу Нюрки. А Евсей свалился на землю, аж шапка покатилась, но он сразу же вскочил, сдернув с плеча берданку.

     – … твою мать! – выругался он и клацнул затвором. – Совсем забыл! Еще на хуторе вставил патрон, на всякий случай, а разрядить запамятовал.

     Евсей вытащил картонную гильзу, очень внимательно осмотрел ее, даже понюхал и положил в карман бушлата. Затем, возвратив затвор в исходное положение, нажал на спусковой крючок, направив ствол берданки вверх, как положено по уставу.

     – Вот теперь порядок, – сказал Евсей, показав мне, что оружие не заряжено и определяя берданку через голову на спину. – Старая очень, на курок дунешь, она и выстрелит без предупреждения. Но зато отдача, как у противотанкового ружья.

     Насчет отдачи он добавил, чтобы я не подумал, что он свалился от испуга. Евсей еще раз глянул на плантацию и, не заметив в ее перспективе каких-либо изменений, засобирался.

     – Ну, я, наверное, покачу. Бригадиру нашему в станице сообщу, а он уж пусть вызывает участкового.

     – А на плантацию не заедешь?

     – Как же, нет? Заеду. Все равно, через двадцать второй узел.

     Мы направились к велосипеду, который так и лежал на откосе. Евсей поднял его и вытащил на дорогу. Приподняв, стукнул колесами о гравий. Велосипед подпрыгнул, задребезжав. Вероятно, таким образом проверялась степень накачки шин.

     – Ну, пока, земляк! – попрощался Евсей и лихо махнул правой ногой через багажник.

     Велосипед был для него великоват, и от этого голова Евсея наклонялась то вправо, то влево, когда педали поочередно проходили нижнюю точку своей траектории.

     Каркнула и спланировала на штурвал гидрозатвора распределительного канала ворона. Интересно, почему это она не всполошилась, когда пальнула берданка? Скорее всего, я сам был оглушен выстрелом и не обратил внимания на переполох птиц. Нужно будет, когда уже совсем рассветет, внимательно осмотреть куртку.

     Над рисовой системой дрожала дымка испарений. Может быть, она и подтолкнула фантазию Евсея на такое экзотическое явление, как мираж.

    

     Эпизод  четырнадцатый

     АРМАГЕДДОН, ИЛИ  ВТОРОЕ  ПРИШЕСТВИЕ

    

     Возле санпропускника на бревне сидел дед Леня. Он дремал, прислонившись к стене и свесив голову. Все наши вещи были сложены рядом. Собаки лежали возле велосипеда и никак на меня не прореагировали. Услышав мои шаги, дед Леня поднял голову.

     – Попросили освободить жилплощадь? – спросил я, подсаживаясь рядом.

     – Да нет, я сам вышел, когда они перешли к семейным вопросам.

     – А рюкзаки, зачем вынес?

     – На всякий случай, – ответил дед Леня, и мы засмеялись, вспомнив его анекдот. – Вот что я подумал, пока ты отсутствовал: автобус рейсовый на ферму может и не зайти, если водителю сегодня молоко не требуется. Так может быть лучше будет, если мы вернемся на двадцать второй узел? Куда надежнее, да и транспорт там чаще ходит, чем через этот отшиб.

     Дед Леня всегда колготился, когда ему нужно было куда-нибудь ехать: боялся опоздать. И в данном случае он был прав:  к узлу было идти, действительно, надежнее. Но опять тащить его по гравийной дороге не хотелось.

     – Деда Леня, если автобус на ферму не зайдет, то будем ждать молоковоз. Он обязательно должен приехать, не скисать же молоку.

     – А если обломается? – не унимался дед Леня.

     – Тогда пойдем к двадцать второму узлу своим ходом и будем ловит попутные машины или, в крайнем случае, дождемся рейсового автобуса, когда он будет совершать второй рейс.

     – Гляди, как лучше, – согласился дед Леня, но по его голосу чувствовалось, что у него остались сомнения

     - Может что не так, деда Леня?

     – Да нет… а хотя, если быть откровенным, не нравится мне здесь, – дед Леня посмотрел на дверь. – Семейка больно уж странная. Тяжелый осадок остается после общения с ними.

     – Это после разговора с матерью? – предположил я.

     – С Серафимой Ивановной? – уточнил дед Леня, как будто я знал, что мамку зовут так. – Да и это тоже, и Коля…

     – А куда он делся? – спросил я, вспомнив, что когда я ходил с Евсеем, он был здесь.

     – Серафима Ивановна послала его в коровник за каким-то делом

     – А Нюрка все еще сидит в бытовке?

     Дед Леня кивнул. И теперь мне для полной ясности необходимо было задать ему вопрос, касающийся его лично. Надеюсь, что он не покажется ему бестактным.

     – Алексей Васильевич,– с шутливой официальностью  начал я, – если твой разговор с мамкой, извиняюсь, Серафимой Ивановной в кулуарах санпропускника проходил под грифом «совершенно секретно», то я не буду выпытывать его содержание. Это твое личное дело.

     Дед Леня засмеялся.

     – Какие секреты? Ты о чем? В нашем с нею возрасте уже не может быть секретов. Обычный разговор на бытовые темы. Да и говорила больше Серафима Ивановна, а я, в основном, молчал, кивая в знак согласия, а когда становилось невыносимо от скуки, думал о своем. Это сохраняет нервы и не притупляет вкус к жизни. Советую и тебе так поступать.

     Нет, дед Леня, этот твой совет не совсем корректный: как это – говорить с человеком, но не слушать его, а думать о своем, сугубо личном? Но в большинстве случаев его советы дельные.

     Мне понравилось, как он  «лечил» от излишней застенчивости своего внука, стесняющегося на танцах пригласить девушку. Он советовал: – Когда ты боишься подойти к человеку, чтобы произнести несколько связных слов, которые будут колебать молекулы воздуха две-три секунд, ты всегда думай, что через сто лет на свете не будет ни тебя, ни Наташки, ни кого из людей, которых ты знаешь, или о которых слышал. Разве твоя дурацкая застенчивость может  идти на равных с этим непременным фактом?

     Дед Леня часто произносил известную крылатую фразу: «Во всякой мрачной ситуации нужно искать юмористическую сторону», и от себя добавлял, – Даже после похорон бывают поминки. За это баба обзывала его безбожником.

     И вот этот оптимист сидит сейчас на бревне, прислонившись спиною к стене санпропускника, и пытается убедить меня, что разговор с мамкой был самый обычный, на бытовые темы, и он, чтобы не зевать от скуки, вспоминал яркие эпизоды из своей жизни, следя только за улыбкой на своем лице, чтобы она не шла вразрез с содержанием беседы. Я думаю, что разговор был интересный, но не очень приятный, и дед Леня не торопится до меня его донести. Но и молчать – тоже не очень хорошо…

     – Она говорила в основном о религии, – начал понемногу рассекречиваться дед Леня, – а в ней я не слабо разбираюсь, хотя и  закончил четыре класса церковно-приходской школы, где изучали закон божий. Ну а после революции пришлось изучать только марксизм  и дарвинизм.

     – Убедила тебя Серафима Ивановна, что бог есть?

     Дед Леня махнул рукой.

     – Мы даже в этом плане не дискутировали. Она только говорила о «тысячелетнем царстве».

     – Это о райских кущах?

     – Похоже, – согласился дед Леня, – но только о рае на Земле.

     – Но об этом мы уже говорили сегодня у костра! – засмеялся я. И под знаком стрельца, вернее – стрелецкой, гадали, где мы: в аду или раю.

     – А… – вспомнил дед Леня, – привыкли руки к топорам, – и засмеялся, но сразу прикрыл рот ладонью, косясь на освещенные окна бытовки.

     – Об этом как раз и рассуждала Серафима Ивановна и очень убедительно. Зачем, говорит, Сатане содержать ад, кучу истопников, кочегаров и всякой братии с копытами и хвостами? Зачем, говорит, Бог собирается воскрешать миллиарды давно умерших людей и транспортировать их в рай на небеса? Да этого никакая экономика любой религии не потянет.

     Я понял, что деда Леню «занесло», и он не цитирует выводы Серафимы Ивановны, а говорит от себя – специалиста с высшим экономическим образованием. Решил немного его охладить, выступив в роли его оппонента.

     – Деда Леня, если Серафима Ивановна так подкована в этих вопросах, то она должна знать, что светлые и темные силы не нуждаются в  услугах экономики: для выполнения их желаний не требуются ни рубли, ни центы, ни тугрики.

     – Конечно, экономика имелась ввиду, как метафора, – согласился дед Леня, – с ее помощью Серафима обосновывает абсурдность ада и рая.

     Мне сразу стало понятно, чью проповедь прослушал мой   дед Леня. Теперь можно и закругляться.

     – А что предлагается взамен? – спросил я его, желая еше раз проверить свою догадку. – «Тысячелетнее царство» для  всех верующих – это, как я понял, альтернатива раю. А для  грешников и инакомыслящих?

     – Поголовное истребление при Армагеддоне, – ответил дед Леня, с трудом проговорив название. – Я только не спросил, что это – населенный пункт, или гора какая.

     У меня не было больше к нему вопросов. То, что мамка принадлежит к обществу «свидетелей Иеговы» было для меня очевидным, хотя и неожиданным: на Кубани я про них не слышал.

     С иеговистами я встречался в Волгоградской области, когда был в командировке в  одном хозяйств. Со мною были еще технолог (по совместительству парторг нашего проектного института) и электрик. Мы должны были обследовать ремонтную мастерскую на предмет ее реконструкции. В колхозе не было ни гостиницы, ни столовой. Председатель определил нас на постой к одной старушке и распорядился выделить со склада три килограмма мяса и ведро картошки. Когда мы затемно пришлепали по непролазной грязи к указанному дому, нас встретила маленькая сухонькая старушка, сразу усадила за стол, выставив из русской печи чугунок наваристых щей, а из кладовки домашнюю консервацию и бутылку первача. После ужина хозяйка достала колоду карт, и мы часа два резались в подкидного дурака. Тогда-то я и узнал от старушки про «тысячелетнее царство и про армагеддон, который подвыпивший электрик так и не смог выговорить. А вспомнилось мне это потому, что аргументы в пользу обустройства рая на Земле, были что тогда, что сейчас. И там, и здесь речь шла о целесообразности. Очевидно, что при разработке теологии для «Общества свидетелей Иеговы» были продуманно составлены технико-экономические показатели.

     – Ну а мы, деда Леня, за что должны страдать при этом самом армагеддоне, только за то, что мы не иеговисты?

     – Но мы же не знали, – пытался оправдаться  дед Леня,

     – Незнание не избавляет от ответственности и наказания

     – Наказание бывает за преступление, – принял мой уклон разговора в сторону юриспруденции дед Леня, – а мы, какое совершили преступление? Убили кого,  или зарезали?

     – Ты впадаешь в крайности.

     – Какие крайности?! – дед Леня вошел в азарт, – Тебя  сотрут в порошок, а за что? Конкретно?

     Я положил ему руку на плечо. Но глянул на меня и усмехнулся.

     – Серьезный у нас с тобою разговор, и все благодаря Серафиме Ивановне. Когда бы мы так поговорили на религиозные темы?  – сказал дед Леня, как бы подводя итог. – А она чего-то испугалась…

     – Серафима Ивановна?– удивился я. – Из разговора с ее детьми я понял, что она им внушает страх, и не могу представить, что ее может напугать.

     – Может, мне показалось? – засомневался дед Леня. – Когда она зашла, Коля спал, а я сидел на лавке: бок отлежал. Вот она и затеяла со мной разговор – кто, откуда и прочее. Так и дошло до религии. Минут тридцать она проповедовала. А когда Коля проснулся и подошел к бачку пить воду, то она увидела его и замолчала. Коля возвратился к койке, чтобы снова лечь, а она как закричит: «Выйди, выйди отсюда и никого не пускай!». Аж побелела вся. Может от злости. Она попросила меня позвать Нюрку, но я не знал,  где она. Серафима обозвала ее шалавой и сама позвала Нюрку от двери. Когда та вошла, они долго разговаривали. Затем Серафима велела Нюрке отослать Колю в коровник, а сами опять зашептались. Я лег на другой бок и заснул. Когда проснулся, они все говорили, даже не заметили, как я вынес рюкзаки. А ты где пропадал?

     Я рассказал ему про Евсея, воздержавшись от описания похода с Нюркой  к коровнику и про «мираж».

       

     Эпизод  пятнадцатый

     ВОЗВРАЩЕНИЕ  ЕВСЕЯ

    

     – А вон и твой сторож едет, – указал дед Леня на гравийную дорогу.

     Действительно, это был Евсей. Дед Леня его узнал по торчащему стволу берданки. Пока он не подъехал, я попросил деда Леню не рассказывать о замерзшем распределительном канале, тем более что сейчас там вместо льда пена.

     – Понимаю, – согласился он. – Да и вообще никому не нужно говорить. Кто этому поверит? Еще трепачами обзовут.

     Евсей лихо съехал под уклон с дороги, чуть не напоровшись на шлагбаум, но, вовремя вильнув, подъехал к нам, показав мертвую работу тормозов. Положив велосипед на землю, снял берданку и прислонил к стене. Подошел к деду Лене и протянул руку.

     – Евсей, – представился он. – Сын своих родителей.

     – Алексей Васильевич, – в свою очередь произнес дед Леня, пожимая руку. – Тесть этого молодого человека.

     – С ним уже знакомы, – засмеялся Евсей, и сразу: – Дай закурить! А то свои оставил в станице у кума.

     Ясно, зачем он к нему заезжал, если судить по запашку… Я наклонился к своему рюкзаку и вытащил пачку «Примы» («Родопи» кончились), распечатал. Протянул Евсею и взял себе. Закурили.

     – Уладил вопрос с капустой? – спросил я Евсея.

     – Какая капуста?! Чистое поле! Ни капусты, ни Кузьмы. Как корова языком слизала.

     – Обнаглели совсем, – возмутился дед Леня, которому я рассказал об исчезновении капусты. – Воруют все подряд.

     – Да не воруют! – заерзал на бревне Евсей. – Капусты вообще не было!

     – Не сажали в этом году? – спросил дед Леня.

     – Сажали и в этом году, и в прошлом, и в позапрошлом! Ты что, не ездил сюда и не видел?!

     – В этом году – первый раз, – как бы оправдывался дед Леня. – А те годы ездил, и капуста была. Мне как-то сторож дал один вилок. Может быть, и ты…

     О чем они говорят? Никакой капусты здесь сроду не было. Видать, только в этом году землю за распределительным каналом распланировали под рис. А раньше там была целина. Сколько лет с дедом Леней сюда ездили, когда я приезжал в отпуск – знаю. Если и сажали капусту, то только с этого года. Плетет что-то Евсей после визита к куму.

     – В сентябре должны были убирать, – продолжал он. – А вот… ни капусты, ни вагончика.

     – Я же говорил! – засмеялся я. – Срезали капусту, загрузили в вагончик, а его подцепили мощным тягачом, может быть, даже из воинской части и увезли…

     Евсей посмотрел на меня и деда Леню, кажется, со злостью.

     – Хорошо. Пусть увезли… Но скажите мне, мужики! Какое после этого останется поле? Ни одного капустного листа, ни кочерыжки?! Где вы видели такое поле, такую плантацию? И еще… – Евсей передохнул. – Пусть пригнали бронетранспортер и подцепили вагончик…Так какие колеи они там понаделают?!

     Я сидел, раздавленный железобетонной логикой Евсея.

     – А ничего этого нет! – продолжил он. – Ни колеи, ни капустного листа, ни даже электрического столба, к которому вели электропроводку от трансформатора.

     – Может, ты не на свою делянку попал? – спросил дед Леня, и я даже обрадовался его вопросу, хотя и знал, что это не так.

     – Да ты что! – подскочил Евсей. – Да я здесь сорок лет кручу педали! Три велосипеда износил! С закрытыми глазами могу проехать на любую карту, любой  сброс! А ты говоришь…

     Дед Леня опустил голову под тяжестью опровержений.

     И в этот момент из санпропускника выскочила Нюрка.

     – Сколько людей здесь! – весело воскликнула она, но, разглядев Евсея, сменила тональность: – А ты, что здесь делаешь, старый козел? Говорила же тебе, чтобы здесь не появлялся. А то Иван быстро рога посшибает.

     И умчалась за угол санпропускника, размахивая авоськой.

     – Чего это она набросилась на тебя? – удивился  дед Леня.

     – Дура – она и в Африке дура, – хихикнул Евсей. – Вообразила, что я на нее глаз положил. А было то всего… шутил на поминках у Эдика. Это наш электрик. Полез под этим самым на столб, – перекидку делал к летней кухне, – да и свалился на землю. Вот теперь все и ломают головы: током его убило, или разбился о землю.

     – Не все ли равно? – заметил дед Леня.

     – Интересно все-таки: когда он летел, то уже мертвый был, или живой? Если живой, то крикнул бы, но рядом никого не было, чтобы подтвердить. Нашли его с одной… ну этой самой, как ее?… чтобы на столб залазить… Ах, да вспомнил – «кошка»! Одна на ноге, а вторая на столбе зацепилась. Так и не знаем, что у него получилось. А что пьяный был – это знаю точно: когда его заносили в дом, то Мишка так  поднял ему ноги, что на меня плеснуло самогонкой.

     Я поморщился и попытался подтолкнуть разговор Евсея в другую колею.

     – А Нюрка что?

     – А причем здесь она? – удивился Евсей. – Да ее там и не было… Ах да, была! Это когда на поминках? Да, я ущипнул ее за задницу, и только… тугая она у нее, как футбольный мяч, не схватишь пальцами. А я в школьной команде был вратарем. Это я сейчас маленький, а тогда был выше всех в классе. После остановился в росте: ядохимикаты повлияли. Их тогда не экономили, как сейчас. Сыпали в чеки самосвалами… О чем это я?.. Ах, да – футбол. Играли как-то с ребятами из Анастасиевской. Моросил дождь, мяч склизкий, как линь. Схватил я мяч, а он выскользнул и прямо мне в нос. Крови было, как с годовалого кабана, всю рубаху заляпал, мать лупила так, что я на весь хутор орал. Больше я в футбол никогда не играл, ну его к черту.

     –… а на поминках Мишка говорит:  – Давай тихо споем любимую песню Эдика, пусть земля ему пухом будет. И затянул «крепче за баранку держись шофер». Сначала тихо, а потом во всю глотку. А я, отродясь,  такой песни от Эдика не слышал, да и шофером он никогда не был. Нюрка пыталась ему подпевать, но Серафима ее одернула. Старушки вначале, когда Мишка тихо пел, молчали, а когда стал горланить, зацыкали и стали толкать в дверь. Мишка упирался и кричал, что он  не допел еще один куплет. Тогда дед Степан – наш молотобоец в кузнице при мастерской, долбанул его по черепушке, и Мишка свалился. Думали, что насмерть. Но, когда женщины за руки-ноги вытащили его во двор и положили в бузину, он отошел, но больше не пел.

     Я понял, что уследить за «повествованием» Евсея – бесполезное дело. Нужно адское терпение и масса свободного времени, чтобы по цепочке слов–указателей (Нюрка-футбол-поминки-Мишка-бузина) добраться в тумане к финишу.

     Пока я размышлял о стилистике речи Евсея, он уже говорил о чем-то другом, повернувшись к деду Лене, уловив, что тот слушает с большим интересом, чем я.

     – … Да Иван и до того пил, а потом и местру-малолетку споил, и теперь они уж сколько лет живут, как муж и жена. Срамота. А мать их помешалась на «тысячелетнем царстве»

     Как ему не жарко под кроличьей шапкой? – подумал он про Евсея. Может у него и голова перегревается от этого и отсюда сумбурность и непоследовательность речи. Только что говорил о капусте, а увел разговор черт знает куда, На это обратил внимание и дед Леня.

     – Ну а о происшествии на плантации ты доложил своему начальству? – спросил он Евсея.

     – Нет его, начальства, и не было, – как-то странно ответил Евсей.

     – Уехал, значит, – предположил дед Леня,

     И тут неожиданно распсиховался Евсей.

     – Куда уехал?! Он только в этом году дом отстроил двухэтажный. Строители были из города. Нас с Митькой взяли подсобными рабочими, а Эдика, когда он еще не упал со столба, электриком потому, что их заболел. Платили поденно, ну и обед их только без выпивки. А Эдик таскал с собою самогон, его застукали и сразу выгнали. А на следующий день привезли своего электрика, здорового, как бугай…

     Я невольно засмеялся: поехал Евсей по накатанной схеме.

            – Чего смеешься, не веришь? Да он зубами перекусывал провод для внутренней прокладки… – и, как обычно, у него прервалась цепочка «повествования». – О чем это я?… ах, да! Приехал я, значит, а того дома нет и не было. Один бурьян, где он раньше стоял… Как вам объяснить, что такое – нет и не было.

     – А что здесь не ясно? – решил я ему подыграть. – Вот у меня самолета нет и не было.

     –  Да не так!– стал нервничать Евсей. – Это когда что-нибудь, предположим, вчера было, а сегодня его нет и, кажется, что никогда и не было. Или… когда идешь по жаре с удочками вдоль канала, идешь, идешь, и тебе начинает казаться, что ты не на рыбалке, и должен находиться в другом месте, а рыбалка тебе только кажется, – совсем запутался Евсей.

     – От жары такое бывает, – согласился дед Леня, который понял, что Евсею лучше не противоречить.

     Что же он все-таки хочет высказать, этот щупленький мужичек в армейском бушлате и облезлой кроличьей шапке?

     – Вот вы думаете, чего это я не паникую,  сижу с вами и мирно беседую, а не бегу и не палю из берданки?

     – Один раз уже пальнул, – заметил я.

     – Да это случайно, – засмущался Евсей. – Курок истерся и еле зацепляет. А, кроме того, я эту берданку давно поменял на тульскую двустволку. Как только сторожем работать стал, так и заменил. Хозяин нанимал с надежным оружием. Вот и купил.

     – Так что же не берешь его при заступлении на пост?

     – Беру, да сегодня так получилось… – сказал и задумался Евсей.

     Я решил не задавать ему больше вопросов и не мешать ветвится его  словесности. Он долго не заставил себя ждать: 

     – А берданку я отдал племяннику играть. Казенную часть, правда, забил куском арматуры и залил свинцом, чтобы пацаны, ненароком, не сунули туда патрон. Так они догадались выше затычки напильников и гвоздем  сделать отверстие, и получился у них самопал. Насыпят в ствол пороху,  забьют пыж, дробь и палят по уткам. Здесь у нас их полно во все чеках. Я однажды за один заход десяток домой привез. Надоело перья выдергивать, а моя старуха, когда еще жива была, ругалась, что дробь на зубах попадалась. А без этого не бывает: дробинка же маленькая, всего не углядишь. Да и есть нужно с опаской, чтобы зубы не сломать, а моя-то, царство ей небесное, ела так, будто за нею кто гнался. Оттого и толстая такая была, что ни один велосипед под нею долго не ходил… А берданку отнял я у пацанов и ночью, чтобы никто не видел выбросил в ороситель за двадцать вторым узлом. А что? – и правильно сделал. Там никто не купается: боятся воронки, в которую затянуло одного рыбака.

     Упоминание о рыбаке насторожило не только меня, но и деда Леню.

     – Когда это случилось? – спросил он.

     – С рыбаком-то? Давно. Десять или двадцать лет прошло. Я время как-то плохо запоминаю. Меня даже на смех подымают, когда я говорю, что поймал на прошлой неделе сома на два килограмма: говорят, что про него я рассказывал два года назад.

     – Ну а с рыбаком как получилось?– допытывался дед Леня, и мне это не нравилось.

     – Приехали два брата на рыбалку и водки  два рюкзака привезли. До вечера  всю выпить не успели – остались на ночь. Нажрались. Старший заснул, а младший – дури много – среди ночи забрался на двадцать второй узел и стал забрасывать спиннинг. Ерунда все это, баловство – это я про спиннинг. Ими в каналах никто не ловит. Милое дело – поплавочная удочка, или закидушка! А спиннинг нужен на лиманах и реках, где водится хищная рыба. А здесь в основном карпики, да красноперки, и тех уже мало осталось. Все каналы заполонил буффало – гибрид карася и карпа – душман по-нашему. Прожорливый такой,  икру всех рыб извел. На уху он не годится, только жарить. На ребрах у него мяса нет, одна кожа, как на барабане. Правда, когда с икрой, то ничего. Я как-то наловил душманов два ведра (куда мне столько?), выпотрошил себе икру, а рыбу соседу отдал: он ею свиней кормит. Поэтому сало у него не беру… так о  чем это я?    

     – О Рыбаке, который утонул, – подсказал дед Леня, и я уже за него не волновался: рыбаки в «повествовании» Евсея по своим моральным качествам не могли быть похожими на рыбаков из наших с дедом Леней снов.

     Теперь мне ясно, что мое предположение по поводу совпадения  наших снов ошибочно. Здесь не помогут ни индукция, ни два тикающих будильника.

     Мы не подглядывали сны друг у друга, а видели их самостоятельно от разных источников, в основе которых, в частном случае, реально происшедшие события.

     Я не знаю, как фотоны света записали в матрицах биосферы рисовой  системы моменты трагических событий на двадцать втором узле, чтобы затем через десять-двадцать лет спроецировать их в головы не вполне трезвых рыбаков, то есть наши с дедом Леней. Да и не это главное…

     Если биосфера рисовой системы в состоянии породить двухголового теленка, то, что ей эфемерные сны?

     –… Ах, да! – толкнулся в свою колею Евсей. – Я уже не помню, кто мне про это сказал, только прыгнул я на свой велосипед и шеметом на двадцать второй узел.  Там уже и милиция, и машин полно, и даже рейсовый автобус остановился. А тот рыбак уже на гравийке  лежит мокрый и грязный. Так он раздулся, что штаны… вот как у тебя (Евсей ткнул в мои джинсы)… аж треснули по швам. Людей было много, но близко не подходили: вонь от утопленника была, как из скотомогильника.

     А как нужно было грузить на самосвал, то лишь один Кузьма  согласился помогать: он не брезгливый, однажды на спор съел живого лягушонка и ничего, тогда и Сидоркин, который с ним спорил на бутылку, тоже съел второго лягушонка, и они стали в расчете. Выходит, что они зря съели по лягушке…

     Сначала утопленника закатили на дверь, которую сняли с дежурки, которой никто никогда по службе не пользовался (лучше бы поставили на этом месте гальюн). А потом  вместе с дверью засунули в кузов самосвала и повезли в морг, а милиция поехала сюда на ферму выяснять: было ли со студенткой убийство, или несчастный случай.

     Так  я вам еще не рассказывал  о студентке? – удивился и обрадовался Евсей, как археолог, которому в конце раскопок на дне котлована открылся новый, еще не исследованный, культурный пласт. Но его внимание было отвлечено.

     Мы не сразу заметили, как высокая женщина, вся в черном вышла из санпропускника, даже дверь не скрипнула. Когда мы повернули головы, услышав треск гравия под колесами велосипеда, она уже катила к шлагбауму.

     – Чего это мамка погнала на хутор, – удивился Евсей, – забыла, наверное, утюг выключить?

     – Не разговорчивая она, – заметил я.

     – Да нет, возразил Евсей, – когда ей нужно, она говорит. Особенно про битву, после которой останется только Серафима с ее командой. Она здесь всем хуторским бабам мозги заканифолила. Раздает глянцевые книжки с цветными картинками, я тоже такую взял. На обложке там белые люди и негры собираю виноград и груши, а рядом лежат спокойные львы, будто они тоже зеленью питаются. В общем – фантазия, – сделал вывод Евсей и веско добавил: – ну, где это видано, чтобы на уборке урожая все были такие нарядные? А звери здесь, что делают? Если их здесь заместо овчарок держат, то понятно. Но сколько им тогда мяса нужно – уму не постижимо. А может, они к огурцам приучены? У нас как-то жил кот, который попал под бульдозер, когда тракторист гнал на хутор за самогонкой… так вот, этот котяра ел соленые огурцы. Наверное, у него в организме не хватало соли. Но помидоры из бочки не ел. Странно…

     – Про берданку ты не досказал, – вспомнил дед Леня. – Говорил, что выбросил в канал. А эту где раздобыл?

     Евсей как-то слишком внимательно посмотрел на берданку затем на велосипед.

     – Выбросил, – подтвердил он. – А когда канал чистили и выпускали воду, ее выбросили ковшом вместе с грязью на отвал. Когда подсохло, я подходил и смотрел. Ствол у берданки стал в дырочках от ржавчины, как из тюля, а всего год пролежала… ну, может два. Я вот чему удивляюсь: рыбы из мяса  сделана, а ей решительно безразлично, что  гербициды, что ядохимикаты в воде. Может потому, что чешуя у нее? Так зеркальный карп вообще без чешуи, а ловится иногда…

     Евсей снова попал в обычную свою речевую развилку, содержание которой быстро исчерпалось, а новая еще не просматривалась. Произошел сбой «по техническим причинам». Но на вопрос – «О чем это я?», ни от меня, ни от деда Лени подсказки не последовало не потому, что нам надоело слушать его словотворчество, а просто мы не успевали следить да развилками. Пусть выкарабкивается сам.

     – Затянуло на этот раз… весною быстрее на место устанавливается, – бормотал явно не для нас, а «для служебного пользования» Евсей. – И осенью, когда похолодает…

     «Весною и осенью» – это же из репертуара Нюрки! – дошло до меня.

     – А что было весною и осенью? – спрашиваю его.

     Евсей посмотрел на меня отрешенным взглядом, будто не понимая моего вопроса и с трудом, как мне показалось, вспоминая собеседника. Но заговорил он вполне обычным голосом – значит прошло.

     – Я уже объяснял. Это когда по жаре идешь вдоль канала…

     – И тебе кажется, что ты здесь, и не здесь, – помог закончить я.

     – Лучше сказать – и сегодня,  и вчера, – поправил Евсей, но от этого яснее не стало.

     – Когда ты стал замечать это? – спросил я, как врач пациента терапевтического отделения больницы.

     – Года три назад. Может больше, а может меньше: со временем я не в ладах, но помню, что еще до майских праздников, тогда нас еще всех, кто не на фермах, свозили к правлению на митинг, но моей старухи тогда уже не было. Вот проснулся я среди ночи, ближе к утру, лежу и думаю, что скоро праздник, и после митинга директор выставит бочонок виноградного вина из станицы Ахтанизовской, и каждый будет подходить и выпивать пол-литровую банку, женщины тоже (бесплатно ведь). Ну а потом начнется самодеятельность: разобьются на компании и будут покупать выпивку, но уже за свой счет. Так вот…

     Очередную развилку Евсей  преодолел легко.

      – Лежу, значит, я и мечтаю. Вдруг слышу, что рядом кто-то храпит. Думал, что это от меня такое эхо. Затаил дыхание – храпит, не перестает. Стал вспоминать, что я вечером делал, с кем выпивал. Может, кто с устатку остался у меня? Кажется, ничего примечательного вчера не было. После пересмены смотался в магазин за харчами и в упор до вечера возился со штакетником: совсем повалился набок. Докончил бутылек и заснул даже не раздеваясь. И вот теперь кто-то храпит… Нащупал в кармане спички, сел  на кровать, чиркнул. И застыл с поднятой рукой…

      Рядом со мною на спине (оттого и храпела) лежала Михайловна – моя старуха, которую, я уже и не помню, когда  похоронил. Я заорал и в два прыжка оказался в сенцах. Отдышался малость и стал обмозговывать ситуацию. На белую горячку не похоже:  при ней мелкие тараканы  и пауки по стенам бегают, а чтобы такие экземпляры мерещились, даже Кузьма не рассказывал, а он каждый год от этой горячки лечился. Решил еще раз глянуть. Протянул из сенцев руку к выключателю (он сразу у двери) и зажег свет… На кровати ничего не было. Ложная тревога.

      – Померещилось, – заметил дед Леня.

      – Да, конечно, – согласился Евсей и стал грустным. – Теперь это мне мерещится каждою весну и осень. Весну я понимаю – нехватка витаминов, а про осень грешу на  проклятую рисовую систему: сколько мы от нее получаем всякой гадости, накопившейся за год.

      – К врачам обращался? – участливо спросил дед Леня.

      Евсей с удивлением посмотрел на него.

      – Чтобы весной приписали таблетки с витаминами, так про это мы и без них знаем. Или добиваться через ООН, чтобы искоренили  рисовые системы, а рис у китайцев покупать? Так на это не пойдут, да и систему изводить не  нужно – только эксплуатировать грамотно. Иначе получится  сплошной вывих. Да он уже и сейчас получается…

      Понятное по значению  слово – вывих. И оно прозвучало. Дед Леня был близок к его осмысливанию, но ему помешали мои лже-гипотезы, и даже сейчас он понимал Евсея больше, чем я.

      – Что ты имеешь ввиду под вывихом? – спросил я Евсея.

      – Ее ты видишь? –указал он на прислоненную к стене берданку.

      Я кивнул.

      – Она и есть вывих, – и поясняет вопросом, который еще больше вносит путаницы: – я говорил, что выбросил ее в ороситель, а через год видел в отвале, изъеденную ржавчиной. Говорил?

      – Говорил, – автоматически, как попугай, повторил я.

      – Откуда же берданка здесь появилась?

      Что ответить на его бред? Пожимаю плечами.

      – Не знаешь? Так слушай. Сегодня я проснулся оттого, что Михайловна опять начала храпеть. Я не говорил, что в носу у нее были полипы, и дышала она через рот, а когда лежала на спине, то храпела? Но это присказка…

      Я спокойно встал, прошлепал босиком по комнате и включил свет. Оборачиваюсь… а она лежит и храпит. Я постоял, дожидаясь, когда она исчезнет, а с нею ничего. Что-то сразу мне воды захотелось, но не пошел в сенцы, а позвал: – Эй… эй. Михайловна перестала храпеть, а когда я еще раз сказал: – Эй,  она открыла глаза, увидела меня и крикнула: – Чего орешь, алкаш? Выключай свет и ложись спать! Свет я выключил, но спать мне расхотелось. На цыпочках прошел в сенцы, не зажигая свет, оделся во что попало, – этот бушлат я десять лет носил после армии, а потом постелил собаке я конуру, а сейчас уже и собаки давно нет, а он, как новенький…

      Вот это я и называю вывихом.

      Что дальше? Оделся, взял берданку (думал, что двустволка) и выкатил велосипед. Решил пораньше сменить напарника, а днем, думаю, опять все восстановится, и Михайловна ляжет на свое место, и вывих выправится.

      Но когда я увидел, что плантация  тоже вывихнулась, то понял, что это надолго. Решил тут посидеть с вами до утра, если оно наступит. 

      Евсей и мы одновременно с ним посмотрели на небо, затянутое плотной облачностью. Ни намека на приближающийся рассвет.

      – А солнце сегодня, вообще, может не взойти, – «обрадовал» нас Евсей. – Такое у нас уже было года четыре назад. Все проснулись, а на дворе темно.

      – Тучи были, как и сейчас? – спросил дед Леня.

     – Нет. Тогда осень сухая была. Ночи звездные. По часам должно было уже солнце подняться, а темно. Час темно, два, три. И тут собаки завыли, коровы замычали, да и людям не по себе стало. И только в десять, а кто говорит и в одиннадцать, солнце появилось, но не у горизонта, а там, где ему положено было быть в это время, будто вынырнуло откуда-то. А на небе  ни облачка.

      – Может, солнечное затмение было? – предположил дед Леня.

      – По радио предупредили бы, чтобы стеклами запаслись копчеными для наблюдения.

      Сейчас должна быть развилка в словотворчестве Евсея с переходом на астрономическую тему. Но этого не произошло.

           

     Эпизод  шестнадцатый

     БЫК– ОСЕМЕНИТЕЛЬ  БОРЬКА

    

     – Кричит кто-то, – сказал дед Леня, воспользовавшись паузой.

     Евсей завертел головой по сторонам. Я тоже прислушался, но ничего не услышал.

     – Показалось, земляк,– сказал Евсей, похлопывая деду Леню по плечу.– Сколько тебе лет то стукнуло?

     – Девяносто через два года будет,– ответит дед Леня на полном серьезе, и мне юмор его не понравился.

     – Шутник,– хихикнул Евсей.

      И в это время мы с ним услышали: действительно, кто-то издали кричал. Евсей привстал и вытянул голову в сторону гравийной дороги.

     – Кричат не оттуда,– сказал дед Леня,– а от коровников.

     Евсей вышел к углу санпропускника и стал в позу впередсмотрящего. Даже ладонь ко лбу приложил, хотя и заслоняться было не от чего: источников света, да и блестящих предметов там не было, если не считать тусклой лампочки, у дальнего коровника.

     – Бежит кто-то,– сообщил он.– И машет руками.

     Я поднялся и подошел к нему. От коровника кто-то бежал по бетонным плитам.

     – Нюрка, кажется,– предположил Евсей и не ошибся.

     – Скорее!.. Идите сюда! – начала кричать она предметно, увидев наши фигуры.

     Подбежала, споткнулась о бордюр и чуть не растянулась перед нами. Разглядев нас, сникла.

     – А мамка еще здесь?– Нюрка никак не могла отдышаться.

     – Уехала,– ответил Евсей.– На хутор подалась.

     – Что же делать?.. Что же делать?– Нюрка расплакалась.

     – Что случилось, Нюра?– спросил подошедший дед Леня.

     – Бугай вырвался! Выбил загородку в стойле и вышел,– рыдая говорила Нюрка.– А веревку от кольца, видать, не привязали… А тут Коля шел. Хотел схватить за веревку, а он рогами, да в стенку… Аж кровь изо рта пошла… А когда Коля упал, то он его рогами, рогами, рогами…

     Она плакала, прислонившись головою к стене санпропускника. Была уже Нюрка без фуфайки, молния на спине платья расстегнута…Я подошел к ней и взял за локоть.

     – А Иван где? – резко спросил я.

     Нюрка подняла на меня заплаканное лицо.

     – Ты знаешь? – прошептала она, размазывая слезы. – Ваня там…за топором пошел, – и снова зарыдала. – Он пьяный…И у него может не получиться, как в тот раз!.. И бугай его запорет! Нужна мамка! Только ее Борька слушается… Лучше бы я Ване не говорила: спал бы себе. А то я испугалась и его разбудила… Он вышел, увидел, что Коля мертвый, и побежал искать топор: забыл, где оставил. А бугай в это время ушел на выгул, ну я и побежала…

     Евсей стоял с открытым ртом, слушая Нюрку, которая, немного успокоившись, вновь пришла в сильное возбуждение.

     – Что-то нужно делать!.. Он же запорет Ваню! Запорет!

     Увидев берданку, Нюрка бросилась к Евсею, вцепилась в концы воротника бушлата и стала трясти.

     – Дядя Жуков, Евсей! У тебя же ружье!.. Пойди и пальни! Убей бугая! Выручи Ваню!.. А я тебя отблагодарю… Правда… приду к тебе в вагончик, когда дежурить будешь. Ты же просил…

     Евсей стал отрывать руки Нюрки от Бушлата.

     – Да отцепись ты! Ничего я у тебя не просил, ненормальная! Опять крыша поехала? То Коля, то Ваня, а теперь еще и бугай Борька, которого съели лет десять или двадцать назад! С тех пор вы никакого бугая и не держали. А осеменять коров приезжали из района. Забыла, что ли, как училась вагину подставлять? А сейчас, наверное, хряпнула с Иваном пару бутылок самогона, вот тебе и стали всякие страсти мерещиться, как мне тараканы на стене. То Николай, то бугай.

     – Насчет последнего она права, – подал голос дед Леня.

     Мы посмотрели на него, затем в ту сторону, куда он смотрел, и поняли, что ситуация обязывает нас немедля переходить от слов к делу: от коровника, низко наклонив голову, будто идя по следу, в нашу сторону шел бык.

     Нюрка ойкнула и спряталась за угол санпропускника.

     – Ну что, не веришь:– зашипела она на Евсея.– Смотри. Сейчас он придет и с тобою поздоровается: «Здравствуй, бабник Евсей, я бык-осеменитель Борька»,– это Нюрка произнесла голосом Буратино и уже своим обычным: – Ну, я пошла в бытовку, а вы тут разбирайтесь…

     – Прихвати вон тот рюкзак,– указал я ей на свой.– И ты, деда Леня, заходи тоже и бери свой. И не выходи, пока не позову.

     – Ты только смотри, поосторожнее,– посоветовал он мне.

     Нюрка и дед Леня взяли по рюкзаку и ушли в помещение. Насчет рюкзаков я распорядился без всякой логики: представил их распоротыми рогами Борьки. А где же тогда будем мы с Евсеем?

     Евсей тоже принял свое решение и взял от стены берданку,  проверив наличие в ней патрона.

     Бык остановился метрах в десяти и стал выдергивать траву на обочине.

     Евсей стал целиться.

     – Стреляй в глаз,– посоветовал я, как будто сам несколько сезонов охотился на носорогов в Африке.

     Не отрывая щеки от ложа берданки, Евсей открывает правый глаз и с удивлением смотрит на меня.

     – Ты что думаешь, я его убить собираюсь бекасиной дробью? Пощекочу только заднюю ляжку. Чтобы уматывал отсюда восвояси.

     – А если это не бык, а вывих?– предположил я.

     – А вот мы сейчас проверим,– зло сказал Евсей и выстрелил.

     Голова его дернулась, как у старой тряпичной куклы. Шапка сдвинулась на затылок.

     А бык продолжал щипать траву, как ни в чем не бывало. Только стал чаще хлестать хвостом, будто отгоняя оводов. На хлопок выстрела бык никак не прореагировал. Евсей извлек гильзу и, по своему обычаю, понюхал, словно по запаху определяя качество заряда.

     – Ах ты, кашалот!– возмутился он и снова щелкнул затвором.

     – Что там у вас?! – крикнула Нюрка. Приоткрыв дверь.

     – Захлопни фрамугу! – заорал Евсей не опасаясь, что его услышит туговатый на ухо бык.– Не бабское это дело!

     Вспомнив, что не зарядил берданку, Евсей положил стреляную гильзу в левый карман бушлата, а из правого извлек новую. Дослал ее затвором в казенную часть и снова начал целиться. Мешала тесемка ушанки, свисающая над глазом. Евсей дунул на нее, скособочив рот, но тесемка, отскочив, возвратилась в исходное положение. Замычав от злости, Евсей тряхнул головой, и шапка свалилась. И снова стал целиться.

     Из всего процесса стрельбы,– и в школьном тире, и в летнем лагере воинской части, в которой находился после третьего и четвертого курса института,– мне больше всего нравился момент после команды: «Заряжай!», когда затвор карабина толкаешь вперед, чувствуя ладонью твердый шарик рукоятки, а затем поворачивая весь затвор до упора: клац-клац. И готово! Теперь только положить указательный палец на изогнутую скобу спускового крючка, и ты уже не просто восьмиклассник, или студент гидротехнического института с винтовкой, а гибрид человек-оружие, как гибрид человека и лошади – всадник.

     Я не знаю, кого больше ошарашил второй выстрел – быка, или Евсея, да и меня тоже. Бык осел на задние конечности, а затем на негнущихся передних завалился на правый бок, чиркнув рогом о бетонную плиту, высекая искры. Евсей опускает берданку и медленно, медленно поворачивает в мою сторону свой сразу побледневший фасад с вытаращенными глазами.

     – Что это он?.. от бекасиной дроби? Вот посмотри, – он вытащил из левого кармана стреляную гильзу и протянул мне, – я даже на ней  написал карандашом букву «М», что означает – дробь мелкая. Я так на всех гильзах делал:  мелкая для уток, крупная для зайцев и лис, чтобы не перепутать.

     Не дождавшись пока я возьму гильзу, Евсей снова положил ее в карман.

     – И на этой  то же, – дернув затвор на себя, он вытащил  еще отдающую кислым гильзу, поднес к глазам.

     – Как она здесь оказалась? – спрашивает он сам себя. – Ведь я же их в разных коробках…

     Снова протягивает мне гильзу, словно я был крупным специалистом по баллистике и по внешнему виду использованного боеприпаса мог определить причину гибели быка. Машинально беру гильзу и верчу в руках. Рассматриваю корявую букву, выведенную химическим карандашом  с боку.

     – Здесь больше на «Ж» похоже, чем на «М», – замечаю я.

     – А это и есть «Ж», – соглашается  Евсей. – Жакан значит. Я их редко беру на отстрел. Когда собака сбесится, то зовут меня. Жакан сам делаю. Вместо дроби кусок свинца отрубаю: и тяжелое и ствол не царапает.

     Мне надоело разбираться в мудреной аббревиатуре и я предложил:

     – Пойдем смотреть твою добычу.

     – В гробу я видал такую добычу! – в сердцах сказал Евсей. – Теперь накрутят за племенного бугая – год зарплаты не видать.

     Но следом за мною пошел.

     Бык лежал на обочине, упираясь рогом в бордюр проезжей части, отчего голова его была неестественно запрокинута на спину, как у оленя. Он был красив и грозен  даже в лежачем положении. Задняя нога мелко дрожала в предсмертной агонии. От него за два метра несло терпким запахом.

     – Килограммов на семьсот будет, – предположил я.

     Но Евсей не стал уточнять. Он присел на корточки, положив рядом на бетон берданку и внимательно рассматривал морду быка.

     – Прямо в лоб попал, – с гордостью заявил Евсей, – хотя и целился в холку, вот сюда.

     – Может, бык голову поднял, пока твой «Ж» летел, или прицелиться твоя шапка  помешала.

     Евсей схватился за лысину, вспомнил и побежал за ушанкой. Возвратился и стал хлопать ею о бедро, выколачивая пыль и запах нафталина.

     – Чуть не забыл в горячке, – сказал он, снова присаживаясь возле быка. – А такую дыру дробь не пробила бы: у бугая во лбу кость с палец толщиною. Вот напасть, и как меня угораздило?

     – Да ты не расстраивайся! – успокаивал я Евсея. – Составят акт, что он нервного и физического напряжения, и дело закрыто.

     – Не…е…т, это раньше так списывали, а сейчас, как хозяин найдется (и откуда этот долбанный бугай забрел сюда?) так и заставят платить за мясо по рыночной стоимости, а за производственный ущерб. Сколько осталось не крытых коров… хоть сам заступай на его пост.

     И смех, и слезы, но Евсею было не до смеха. Он очень переживал.

     – Скажешь,  и стой на своем: застрелил быка в целях самообороны. Я буду свидетелем, – посоветовал я ему.

     Евсей воспрянул духом.

     – И, правда! Он же шел в нашу сторону?

     – Скажем, что бык бежал галопом, – присочинил я.

     Евсей поморщился и замотал головой.

     – Галопом бегают только лошади. Да и зачем нам сочинять? Скажем, как оно было самом деле.

     – Нюрка подтвердит, – добавил я.

     Евсей замахал руками.

     – Не нужно ее! А то опять начнет про свои вывихи, как сейчас: то Коля, то Ваня. Да ее и не было здесь, когда я стрелял.

     На меня будто нашло затмение, болтаю здесь о всякой ерунде, обсуждая детали якобы открытого уже судебного процесса. И все в шутливой форме. Как будто там у коровника не лежит убитый человек. Может, на меня повлияло волнение, связанное с расстрелом быка, или перешла уверенность Евсея, что и Нюркин бред – это тоже вывих, к которому я привыкаю.

     – Вот только не пойму, – рассуждал Евсей, – почему на морде у него крови столько? Обычно из головы ее мало вытекает…

     Мне сразу вспомнилась картина Репина, где тоже много крови. Вероятно, художник никогда не был на скотобойне и, тем более, не видел человека, убитого выстрелом в голову.

     На широком, как стиральная доска, лбу быка волосы были более светлого цвета, чем он сам, и на нем четко просматривалось темное пятно, куда угодил кусок свинца. Но в крови было не вся морда, а только щеки, как будто она вытекла из глаз. Поначалу я, да и не только я один, был  загипнотизирован темным пятном, и сознание сфокусировалось на этой детали, как самой главной и не цеплялось за второстепенное – как потеки крови на щеках быка. Но я проследил за ними, и мне все стало ясно.

     – Посмотри на рога, – сказал я Евсею.

     Они были красными, будто их окрасили для карнавала.

     – А Нюрка права… Он кого-то запорол.

     Евсей не по-военному отправил берданку за спину и, не сговариваясь, мы быстро пошли к коровнику.

     Ни у меня, ни у Евсея не было никакого сомнения насчет темного пятна на лбу быка. С самого начала оно принято было за входное  пулевое отверстие. Это задним умом любой крепок, но в нашем случае особого ума и не требовалось, но «увидеть» то, чего не было, нам способствовало предубеждение. Действительно: выстрел   – бык падает, подходим – видим темное пятно с каплями крови на лбу. Какие сомнения могли у нас появиться по поводу происхождения и последствия этой детали? Да никакого. Не тыкать же было нам в это пятно пальцем, чтобы убедиться, что там никакого входного отверстия нет?

     Мы шли молча, занятые одной и той же мыслью, одним и тем же ожиданием – что там увидим возле стены коровника?

     Неожиданно Евсей дернул меня за рукав, и мы остановились. Он смотрел через плечо в обратную сторону. Я, естественно, тоже повернулся туда в пол-оборота. Не знаю, что заставило Евсея посмотреть назад.

     По дороге за нами плелся бык…

     – Ни хрена себе, – только и смог произнести Евсей и хотел было стащить берданку, но вспомнив, что у него больше нет жакана, раздумал.

     В этот момент у меня и родилось сомнение насчет входного отверстия. Очевидно, Евсей гильзу не набил, как следует, и выстрел получился чисто символический. Свинчатка лишь оглушила самца-производителя и упала, скорее всего, тут же у ног быка. Теперь он слегка оклемался, смог подняться, но потерял ориентацию, а может, просто забыл, куда и зачем шел, или передумал и поплелся следом за нами.

     – Я же его наповал! Ты же сам видел дырку во лбу.

     – Дырка бывает только в штанах, – механически повторил я старую присказку проектировщиков, когда кто-нибудь называл на чертеже отверстие в детали дыркой.

     Евсей хихикнул, как мне показалось, нервно, но он пояснил:

     – У нас сержант, когда я был поначалу в инженерных войсках, тоже так говорил, когда мы отверстие в мишени называли дыркой.

      Очевидно, сержант перед армией немного работал техником в какой-нибудь проектной организации.

     Мы так спокойно с Евсеем говорили, изредка оглядываясь, потому, что бык сейчас не олицетворял собою угрозу, еле плелся, опустив голову. А что будет, когда он окончательно придет в себя?

     – Серафиму бы пригласить нужно, – неуверенно предложил я. – Нюрка же говорила, что бык ее слушается.

     – А ее попробуй не послушаться. Зверь-баба. Когда помоложе была, так доярок кнутом порола… А как ее пригласить? – и сам себе ответил: – А Нюрка могла бы догадаться и съездить. На велосипеде здесь пустяк: туда и обратно за десять минут смотаться можно. Боится, наверное, выходить, выстрелы слышала, да и мы сказали, что позовем, когда все кончится. Вот и ждут. А стрелять я больше не буду, еще покалечу быка и отвечать придется. Может, сам уйдет.

     – Нюрке сказать нужно, – нудил я.

     Евсей, наверно, раздумывал, что лучше: предложить мне идти в бытовку, а самому остаться здесь, или ему пойти, а мне остаться с быком и, возможно, с покойником. Второй вариант ему подошел больше.

     – Я, наверно, сейчас сбегаю, только…

     Его, видно, смущало то, что между нами и санпропускником находился бык. Хоть и контуженный, но все же.

     – Я обойду его, – указал Евсей в сторону пристроенного к коровнику молочно-доильного блока. – Туда, а затем мимо площадки для техники…

     Евсей стащил берданку и вытащил из правого кармана патрон.

     – Это на всякий случай, – сказал он, заряжая берданку. – Для острастки, если сунется. А ты, если что, забегай в коровник и там спрячься в щитовой: у нее дверь железная… Нет, туда нельзя – там ток… Ну, в общем, найдешь, не маленький.

     И зашагал по намеченному маршруту.

     Теперь и мне нужно разработать свою стратегию поведения. Во-первых, не стоять на дороге, а подойти к коровнику: в крайнем случае, можно будет заскочить вовнутрь и подняться на калориферную площадку, во-вторых…видно будет.

     Я подошел к коровнику, поминутно оглядываясь, фиксируя передвижения быка и Евсея. Бык продолжал так же медленно, но упорно приближаться, а Евсей уже огибал площадку с навесными агрегатами, за которой находилась уборная с перегоревшей лампочкой.

     Николай лежал комом возле стены коровника в луже крови. На стене тоже была кровь и царапины от рогов быка. Никакого сомнения не было в том, что Николай мертв. Видать, бык его долго бодал лежачего: хлопчатобумажная куртка на груди, животе и боках была темная от крови и порвана.

     Я зашел в коровник и первое, что увидел – топор возле двери инвентарной, за которым, якобы, со слов Нюрки, побежал Иван. Из стойлового помещения раздавалось дружное мычание коров: вероятно, их уже пора было вести на доильные установки, а, может быть, они чуяли быка.

     Я распахнул дверь и вошел в белый туман стойлового помещения. Иван лежал на той же копне сена в одних трусах и тельняшке, рядом были разостланы его ватник и спецовка. На мятой газете лежала закуска из авоськи Нюрки. К пустой бутылке добавилась еще одна. Рядом с секционной калиткой был прислонен лом. На нем висела синяя кепка с эмблемой речного флота.

     Картина стала ясной. Нюрка вышла от Ивана по своей нужде, или подышать свежим воздухом, увидела, как бык напал на Николая, закричала и побежала к санпропускнику, надеясь застать мамку. Ивана она не звала, и тот топор не искал. Это она нам сочинила, побоявшись, что бык войдет в коровник и нападет на Ивана.

     Выхожу обратно, но только шагнул сквозь проем без дверного полотна, и замер…Бык стоял метрах в семи от двери, развернувшись в мою сторону своим узким задом и нюхал лужу крови возле Николая. Что-то быстро преодолел он остаток пути, пока я заглядывал в стойловое помещение. Я попятился назад. Раз отсюда мне выхода нет, то нужно искать его в другом конце коровника, или пробираться через доильно-молочный блок. Там обязательно должен быть выход наружу.

     Я снова вхожу в стойловое помещение. Мычание коров усилилось. Не сомневаюсь, что они чуют быка и жаждут любви. И он брел к ним, да запах человеческой крови остановил его, навеял какие-то смутные воспоминания. Когда бык удовлетворит свое любопытство и услышит мычание коров, он играючи выбьет фанерную дверь стойлового помещения, которую я наивно закрыл на защелку, и разметает секционные ограждения, выпуская на свободу своих подруг. Хотя, может быть, я и ошибаюсь, и коровы мычат не от тяги к воспроизводству, а от давления в вымени. Но не сидеть же мне здесь, пока их подоят?

     А что делать с Иваном? Он может пострадать, как Николай. Только удастся ли мне его разбудить? Но на удивление, он проснулся сразу, как только я его окликнул. Сел и стал озираться. Копия – Николай. Даже то же выражение на крупном лице – смесь окаменелости, недоумения и испуга.

     – Нюрка где? – были его первые слова.

     Голос, правда, не тот. А, может, от перепоя?

     – Она в бытовке, – ответил я и, чтобы он не успел задать следующий вопрос, взял инициативу в свои руки. – Там вырвался бугай (указал на дверь), он сейчас ворвется сюда. Нужно уходить туда (махнул в противоположную сторону).

     – Тебе нужно, ты и уходи, – расплылся в улыбке Иван. – А мне и здесь хорошо.

     Я слегка опешил. Хотя он был сильно пьян, но говорил значительно лучше Николая: четко, связно, с грубоватой прямолинейностью и даже с намеком на юмор. Как тот одессит, когда напивался.

     Я решил не припираться, а осуществлять в одиночку свой намеченный план действия, но Иван притормозил меня.

     – Стой! Как ты здесь очутился? Кто тебя прислал?

     И в голосе явная угроза. Еще мне этого не хватало! Трезвый олигофрен лучше пьяного.

     – Мамка! Мамка меня прислала! – я блефовал, но увидел, что это повлияло  на Ивана, и он ста натягивать хлопчатобумажные брюки, такие же, как у брата. Когда обувал резиновые сапоги, увидел прилипший окурок. Взял его и засунул в карман.

     – Это не мой. Это Нюрка курила, – испуганно сказал он, – она курит, когда напьется. А я не курю, даже когда выпиваю. Солома загореться может, и мамка ругать будет. Ты не пожарник? Мамке не скажешь?

     Резкая перемена в его поведении, тоне разговора, строе речи сделала его почти  неотличимым от брата. Не зря Нюрка и запуталась с ними. Меня это устраивало: лучше иметь дело со спокойным олигофреном, чем со здоровым, но агрессивным алкашем. И вовремя я сослался на мамку – непререкаемый авторитет.

     –  Ты здесь долго не возись, уходи, а то бык сейчас вломится, – решил я не ждать, пока он застегнет ширинку, а выбираться из коровника.

     Прошел по главному проходу и слышу вдогонку:

     – А Борька мне сегодня снился. Злой такой.

     Справа и слева к ограждениям секций подходили животные, глядели на меня и мычали. В уголках глаз у них, где скапливались и стекали по щекам слезы, копошились мухи. По мере того, как я проходил вдоль секций, они поворачивали в мою сторону  лобастые головы с белыми отметинами между глаз.

     Дверь для выпуска коров на выгульный двор была закрыта на металлический засов, зафиксированный болтом с гайкой, который без ключа не открыть: заржавело.

     Разворачиваюсь и иду к доильно-молочному блоку. Дверь открыта. Вхожу в преддоильный зал. Направо три установки типа «Елочка», в дальне стене двери в вентиляционную камеру, электрощитовую, компрессорную. Длинный сквозной коридор с молочной, лабораторией, пунктом искусственного осеменения.

      С самого начала меня удивил запах в доильно-молочном блоке, вернее – его отсутствие: ведь как ни драй полы, ни промывай оборудование, все равно, запах от пребывания животных всегда будет. Затем я понял, в чем дело: в этот блок еще не загоняли коров, оборудование только смонтировали, может даже не до конца, а сам коровник, по идее, должны переоборудовать на стойловое содержание. Глубокая подстилка в секциях не сочеталась с современным доильно-молочным блоком.

     Мне нужно было идти в конец коридора: там дверь наружу. Но из той двери я смогу увидеть только площадку для техники, а чтобы все остальное, нужно обогнуть два угла два угла доильно-молочного блока, и что там я обнаружу – одному богу известно. Я раньше не интересовался, какое время показывает молодой бык на коротких дистанциях, а про себя знаю, что ни в школе, ни в институте я не отличался феноменальными результатами в спринте. Поэтому попытаюсь найти другой выход из помещения.

     Из кормораздатчика выход к бункерам с концентратами. Запорная конструкция на двери  такая же, как в коровнике, но болт с гайкой не успели заржаветь и легко раскрутилась руками. Открыв дверь, я вышел на зацементированный порожек. Бункеров еще не было, а только торчали уголки под них, залитые в основании бетоном.

     Первое, что я увидел – это Евсей, который спокойно шел по дороге к коровнику. Дед Леня стоял возле угла санпропускника и смотрел в нашу сторону. Все указывало на разрядку напряженности. Наверное, Иван загнал быка на его место.

    

     Эпизод   семнадцатый

     ПРОТИЛ  ЛОМА  НЕТ  ПРИЕМА

    

     Я шел по отмостке вдоль стены коровника, и  наши пути с Евсеем состыковались как раз на углу торцового фасада.

     – Зарубил он его! – начал докладывать Евсей. – Сначала оглушил ломом, а затем добил топором.

     Бык лежал на боку недалеко от Николая, и было видно, что он мертв не понарошку, не так, как возле санпропускника, и не нужно было подходить и искать входное отверстие. И так было все ясно.

     – А он его сначала не оглушил, как я думал, – сказал Евсей, приглядываясь, – а перебил ломом ноги…

     Евсей был прав: копыта задних ног были неестественно загнуты, и сквозь прорванную шкуру торчали белые кости, как будто разделку говяжьей туши решили с отделения лодыжек для холодца. Голова быка была разрублена на две половины (очевидно, били не один раз), а сам топор, вернее – его топорище, торчал из бока животного, куда его вогнали заключительным ударом.

     – А это я не знаю кто, – указал Евсей на Николая. – Мужик не наш: таких здоровых и длинных, кроме Ивана, у нас нет. Может из того хозяйства, откуда за быком пришел. Не знаю…

     – А сам Иван куда делся? – спросил я, не желая говорить с Евсеем о Николае.

     – Зачем-то пошел в дальний коровник.

     – А Нюрка?..

     – Уехала за Серафимой на моем велосипеде. На ее каталке все камеры поспускали. Баба –  она и в Африке  баба. А приедет Серафима – вот крика будет! Ей-то за чужого быка отвечать. С Ивана какой спрос? Покажет справку, если она у него есть, что он ненормальный, и весь ответ. Зря он, конечно, голову порубил. С перебитыми ногами ничего бы он уже не натворил. А так мясо пропадет, если ничего не делать.

     Предусмотрительный мужик и без комплексов. Его не волнует труп лежащего рядом мужчины – и пусть займется милиция, а вот семьсот килограммов говядины, которая может пропасть, его волнует больше. Рев быка с перебитыми ногами лучше протухшей вырезки.

     Я отвел взгляд от окровавленного места и увидел Ивана в тельняшке. Он катил в нашу сторону тележку, и был похож на черноморского матроса, занимающегося укреплением фортификационных  сооружений при обороне Севастополя.

     Мы с Евсеем вышли  на проезжую часть дороги. Иван, громыхая металлической тележкой на стыках плит, подъехал к нам

     – Для чего ты ее прикатил? – поинтересовался Евсей.

     – А может, что везти придется? – кивнул Иван на коровник. – Мамка приедет, а у меня все готово. Она и похвалит: «Молодец, Ваня».

     – Зря ты, Иван, бугая изрубил, – заметил Евсей.

     – А чего он рогами размахался. Теперь махать не будет. И бегать не будет. Я его ломом по пяткам шибанул, он сразу и сел. Против лома нет приема, – засмеялся Иван и повернул тележку к коровнику.

     – Топор из брюха вытащи, – посоветовал Евсей, – а то Мамке не понравится.

     Иван остановился, глянул на нас и задумался, но топор вытащил.

     Мы пошли к санпропускнику, где нас встретил дед Леня.

     – Ну что там? – на лице его озабоченнось.

     – Как Нюрка говорила, так и получилось. Убит Николай, – ответил я.

     Дед Леня больше ни о чем не спрашивал, да и Евсей не стал уточнять, откуда я знаю имя убитого. Он усиленно о чем-то думал. Думай, думай, может и у тебя все в голове станет на место, как и у Нюрки, которой уже не нужно разбираться с оставшимся в живых братом: Иван он, или Николай.

     Задребезжал велосипед по гравию – это Нюрка съезжала с дороги.

     – Ну, как там? – крикнула она еще от шлагбаума и, подъехав, соскочила с  седла, – что с Ваней?

     – Да жив он, – ответил Евсей, принимая из рук Нюрки свой велосипед, – что с ним, таким  здоровым, может случится?

     – А бугай?

     – За него пускай Иван отвечает, – Евсей поставил велосипед к стене, снял и прислонил рядом берданку. – Мамке-то сказала?

     – Сказала, сказала! – Нюрка была в радостном возбуждении. – Сейчас она доярок соберет и приедет.

     – Доярок-то зачем? – удивился Евсей.

     – Как зачем? Коров пора доить. Они уже орут, наверное: молоко подпирает. Ну, я  побежала Ивану помогать.

     И умчалась сияющая, с загадочной улыбкой.

     – Что это с нею? Веселая такая, будто выиграла по лотерее. Хотя какой с нее спрос? – Евсей покрутил указательным пальцем у виска. – Чокнутая – она и в Африке чокнутая.

     Мне стало смешно, но я сдержался. Нет, Евсей, Нюрка хотя и со странностями, но она не дошла до твоих вывихов, в которых ты запутался, как Мартин в прядиве. Сейчас она, счастливая, помчалась  к своему Ивану, и ее счастью не помешала даже смерть второго брата. Даже наоборот, –  пусть это выглядит со стороны кощунством, – смерть Николая принесет ей облегчение, в связи с прекращением путаницы в голове. Нюрка это поняла, потому и счастлива. А у тебя, Евсей, болезнь зашла слишком далеко, и вряд ли когда твой надуманный мир совместится с реальностью.

     – Вот и солнце пытается пробиться, – указал дед Леня в сторону сухих тополей, где среди мглистой облачности просматривался тусклый диск светила. – А дождя, похоже, не будет: ветерок северный разгонит тучи.

     – Или пригонит новые, – сказал Евсей и, приложив два пальца к губам, дал понять, что пора закурить.

     Я достал «Приму» и мы уселись на бревно.

     – Интересно, Серафима будет из города милицию вызывать, или участковым обойдемся? – гадал Евсей.

     – Без милиции нельзя, – заметил дед Леня.

     – Участковый тоже милиционер. Вот только имеет ли он полномочия, чтобы составить акт? Созвонится, если что, с городом. Ну, директор, естественно, будет: происшествие то на производстве. Да и организация  похорон на нем, и выделить должен на поминки… Хорошо, что еще тепло, столы можно поставить во дворе, мух уже не так много… О чем это я?– Евсей вытаращился на нас. –Это все Нюрка мозги вывихнула, когда кричала, что Ивана бык запорол! А там чужой человек, и директор не обязан ему устраивать поминки.

     Дед Леня в недоумении смотрел на Евсея, но вопросы (умница!) не задавал, решив все про это узнать  после  от меня.

     Со стороны хутора послышалось тарахтенье дизеля  и вскоре на гравийной дороге показался голенастый трактор «Беларусь» с двухосной тележкой. Возле шлагбаума тракторист выскочил из кабины и отбросил в сторону сломанный брус. Слышно было, как он ругался.

     – Витька, кажется, – неуверенно  произнес Евсей. – Чего он притащился?

     Тракторист заскочил в кабину и подогнал трактор к нам, остановил и высунул голову из дверцы, в которой не было стекла.

     – Где здесь жмурик?! – прокричал он.

     Дед Леня, сидевший с краю, указал в сторону коровников. Видать, он знал  значение этого слова.

     Трактор дернулся, выбросил из трубы фиолетовый дым и рванул с места. За секунду до того, как он скрылся за углом санпропускника, мы увидели в тележке, присевшую на корточки и вцепившуюся обеими руками в борт, полную женщину.

     Увидев ее, Евсей изменился в лице, даже сигарету выронил из открытого рта.

     – Ну вот… я же говорил? Так и вышло…

     – О чем ты? – спросил я, удивившись реакции Евсея на проехавший трактор с тележкой.

     Он поднял сигарету трясущимися руками, сунул в рот и несколько раз втянул воздух, пока она не разгорелась.

     – Михайловна… проехала… в тележке, – проговорил в отдельности каждое слово.

     Увидев, что мы без особого энтузиазма прореагировали на это,  добавил:

     – Да моя старуха…, которая храпит ночью.

     Вот и еще одно доказательство стойкого навязчивого предубеждения, когда живые люди принимаются за галлюцинации.

     – Что ж я теперь делать буду? – запричитал жалобно Евсей.

     – Ждать пока закончится вывих, – посоветовал я.

     Евсей с недоумением посмотрел на меня.

     – Когда берданка превратится в тульскую двустволку, когда снова вырастет капуста, когда… – пояснял я.

     – Да о чем ты?! – замахал руками Евсей. – Разве ты до сих пор не понял, что это навсегда? Что вывих никогда не выпрямится, так и останется.

     –  Ну а чем плохо это? – спросил я

     – Действительно! – поддержал меня дед Леня, – то ты считал, что твоя супруга умерла, а она, оказывается, жива и здорова.

     – Хорошо рассуждать, когда тебя не коснулось, – сказал Евсей.

     Я представляю, каких трудов стоило деду Лене не взглянуть на меня. А что? Вывих, предложенный Евсеем, устраивал его, а значит, и меня. Так даже  лучше, чем ломать над мировыми загадками и парадоксами. Принимаем вывих за рабочую гипотезу!

     – Я же долго жил один, – продолжил Евсей. – Да у меня и другие женщины после Михайловны были, но не на долго.

     – Что же их не устраивало? – спросил дед Леня.

     – Это меня не устраивало, а не их, – заявил Евсей категорично. – Работать нужно и не спать до десяти часов утра.

–  Вот видишь! Чего же ты тогда расстроился, когда Михайловну увидел?

     –  Да так… Вечно гудит, вечно чем-то недовольна. Хотя, правда, хозяйка она хорошая была, проворная, только толстая, если с краю ляжет, то не перелезешь. Да еще вот храпит…

     –  Привыкнуть пора.

     – Да я и привык, но за столько лет уже отвык. Теперь по-новому к ней привыкать нужно.

     – К хорошему быстро привыкают, – выдал дед Леня свой догмат.

     Евсей захохотал, мы с опаской посмотрели на него: мало ли, что может выкинуть психически не уравновешенный человек.

     – Да вы не на меня смотрите, а туда, – указал Евсей. – Едут вон наши спортсменки всей командой.

     С дороги заворачивали и съезжали под уклон по инерции человек десять-двенадцать велосипедисток. Все в черных косынках и черных юбках. Впереди, как лидер велогонок – Серафима.

     – И все в форме, как на спартакиаде, – заметил весело Евсей. – Михайловну, наверное, не приняли в сборную из-за лишнего веса, вот и отправили в тележке.

     Женщины прокатили сквозь разгороженный шлагбаум и поехали мимо, даже не посмотрев в нашу сторону.

     – Серьезные  все, – сказал Евсей, – как и положено: к покойнику едут.

     Он поднялся с бревна и вышел на середину дороги. Стал смотреть.

     – Теперь я понимаю… Сразу не сообразил, что это не только меня одного касается, а всех… Теперь все ясно, – и повернувшись в нашу сторону, спрашивает: – там  Николай лежит? Нюрка так сказала?

     – Да, – подтвердил дед Леня, – она так сказала.

     Евсей хлопнул ладонями себя по бедрам и сплюнул.

     – Вот болван! А я думал возле коровника:  чей это мужик такой здоровенный? Забыл, что кроме Ивана, Николай такой же был. И про бугая забыл, что его Борькой звали. Думал, чужой забрел… Теперь  мясо делить будем, и все бабы перегрызутся… Ну я тогда тоже к ним поехал.

     Евсей закинул берданку за спину, вскочил на велосипед и завертел педали.

     – Шубутной мужик, – заметил дед Леня, – плетет, плетет, а что и сам  не знает. Надоела мне вся эта колгота. Поскорее бы приехал автобус, или молоковоз, да домой… А вот еще одна спортсменка. Аутсайдер, или, судя по форме, из другой команды.

     К нам подъезжала на дамском велосипеде молодая женщина в белом плаще и таком же берете. Я сразу понял, что это Римка-велосипедистка. Подъехала, остановилась, сошла с велосипеда. И тут к ней  подошли, виляя хвостами, собаки.

     – Ах, вы мои хорошие! Ничего вам не привезла: торопилась очень. Ну, ничего, в обед обязательно что-нибудь захвачу для вас.

     Подкатила к нам велосипед, поздоровалась.

     –А я вас сразу узнала, – сказала она деду Лене, и  кукольное лицо ее расплылось в улыбке.

     Дед Леня  внимательно посмотрел на нее, но, очевидно, не вспомнил, а только промямлил: «Да… да».

     – Вы мне курсовую работу писали по экономике производства. Я за нее пятерку получила. Не помните? Коновалова я, Римма.

     – А! – расцвел дед Леня, который, уйдя на пенсию, занимался этой, не вполне педагогической работой, писал контрольные  и курсовые работы за нерадивых студентов. – А ты, на каком отделении учишься?

     – На агрономическом. Здесь прохожу практику по животноводству. Я одна на  эту ферму попала. Живу у двоюродной тети на хуторе. Не далеко, но пешком не находишься. Вот пришлось и на велосипеде научиться,– и улыбнулась своим мыслям.

     – А что здесь происходит? Я слышала шум какой-то. Немного проспала.

     – Да, не очень приятное,– замялся дед Леня.– Несчастье тут у вас.

     – С кем?!– лицо Римки-велосипедистки стало серое.

     – Коля погиб. Бык его запорол.

     – А Ваня?..

     – С ним ничего. Он-то и быка зарубил.

     По щекам у Римки проступили красные пятна.

     – Ой, страсти то, какие! Так это они сюда так торопились? А я проснулась и слышу, кто-то у соседки стучит по калитке и громко говорит. Я села и приехала, все равно скоро дойка.

     – Да им сейчас, наверное, не до дойки,– заметил дед Леня,– Николая отвезут домой: для того и трактор прислали. А потом уже и быком займутся.

     Девушка с велосипедом прошла на угол санпропускника.

     – Так это они возле коровника, где молодняк. А мне нужно во второй…

     – Да нет, Римма, так нехорошо,– возразил дед Леня.– Нужно соболезнование Серафиме Ивановне высказать, а потом уже своими делами заниматься.

     Римка опустила голову, затем посмотрела на деда Леню и села на велосипед.

     – Вы правы. Я так и сделаю.

     И поехала, не очень уверенно работая педалями.

     

     Эпизод  восемнадцатый

     ДЕД  ЛЕНЯ

    

     – Мы с тобою, как в театре на представлении,– заметил дед Леня и пояснил: – кончается одно действие, начинается другое, а мы сидим на бревне и смотрим.

     – И не знаем, как даже пьеса называется.

     – Почему?– возразил дед Леня.– У пьесы одно название – «Жизнь».

     – Но мы не только сидим и смотрим, но и сами вмешиваемся в события, из зрителей превращаемся в артистов. Вот сейчас можем встать и пойти к тем людям и, хотя бы, посочувствовать им. Но нужен ли им наш приход?

     – Ты прав,– согласился дед Леня, и тема на глазах вяла, как пламя от костра рисовой соломы.

     – А когда мы уйдем и соединимся с артистами, кто же тогда будет играть роль зрителей?– подбросил я клок травы в гаснувший костер.

     – Да вон они и зрители,– указал дед Леня на снующих под ногами муравьев.

     Мне понравилась его концовка, и я не счел нужным что-либо добавлять.

     – А вот и еще кто-то из наших артистов едет,– продолжил по инерции дед Леня.

     Из-за угла санпропускника, брызгая гравием из-под колес, выкатил Евсей. Проскочил мимо но, затормозив и опираясь ногою о землю, он сдал немного назад. Поравнялся с нами, но сходить с велосипеда не стал.

     – Я на хату,– деловито сообщил он нам.– Михайловна-кошелка забыла выключить керогаз, а на нем картошка в мундирах варится. Сгорит еще. Да и меня выругала: чего, говорит. Позоришься в зимней шапке. А мне не жарко,– Евсей снял шапку и, повертев лысиной, снова надел.– А вы все сидите?.. Ждете конца вывиха?.. Не дождетесь! Так и будет, если не хуже, как говорит Серафима. Так что – привыкайте…

     И, пригнувшись, нажал на педали. Уехал.

     – А мы уже привыкли,– тихо засмеялся дед Леня.– К хорошему быстрее привыкают, чем к плохому. И у Евсея акклиматизация закончилась довольно быстро. Полчаса назад он плел нам про капусту и храпящей покойнице, а сейчас уже с удовольствием и радостью выполняет поручения той же Михайловны,  да и нам еще советы дает. Хамелеон… Как наш парторг в техникуме: когда в верхах моча кому-то в голову ударила, и  дали команду выращивать на Кубани хлопок, так он первым был за это, хотя и сам агроном по образованию и знал, что вегетационный период  у хлопка больше, чем у пшеницы и риса, да и солнца  у нас не столько, сколько в Узбекистане. И сеяли. А когда разобрались и отменили дурь, он первым выступил с критикой. Такой и  Евсей

     – Зря ты, деда Леня, – возразил я. – Евсей больной человек, и сравнивать его со здоровым, но ушлым парторгом, не совсем верно. А сейчас у него временное, может быть, прояснение в голове и Евсей радуется этому, а ты его то с хамелеоном, то с партийным работником  сравниваешь.

     – Ты прав, – согласился дед Леня. – Я вот долго приходил в себя, когда проснулся в палатке и побежал от тебя аж до Кривого канала, да и сейчас еще не до конца освоился. А с Евсеем такое довольно часто происходит, поэтому и привык быстро отходить. Всех людей нельзя мерить одним аршином … Я тут, пока был один, все время думал и сравнивал.

     – Что с чем сравнивал?

     – Ты только не обижайся…

     – Деда Леня, давай без комплексов!

     – Я тебе уже надоел своими рассказами о том, что мне померещилось, или приснилось…

– Ничего, продолжай!

     – А потом Евсей рассказал о рыбаке, которого затянуло под двадцать узел. Помнишь? (Я кивнул)… И он говорил, что он так распух, что его смогли погрузить на самосвал при помощи двери. Помнишь?

     – Я все помню, деда Леня, не сомневайся. Рассказывай.

     – Так вот… Про дверь я тоже видел там, когда лежал в палатке. И про дверь, и про мужика, который согласился помогать милиционерам. Только водку вручили не они, а я  по их рекомендации. Они мне и машину дали, чтобы я съездил в совхоз и взял две бутылки «Московской» для профилактики. Что там еще? Да и этого хватит, чтобы задуматься. Вот ты говорил об индукции и о двух будильниках в одной комнате. Это мне понятно: мы спали в одной палатке и такое могло получиться. Но как мне и Евсею мог присниться один и тот же сон, ведь мы не были рядом? Кроме того, он не говорил, что это ему снилось, а было на самом деле, только очень давно. Вот этого я не пойму…

     – Что тебе, деда Леня, еще не ясно? – решил я выслушать его до конца, чтобы мне легче составить один ответ.

     – Да и на ферме  происходит непонятно что…

     – А конкретно, деда Леня?

     – А конкретно то, что сюда рыбалить я езжу лет десять, если не больше. И каждый раз, когда ждем автобус и собирается много рыбаков, обязательно кто-нибудь, да и  расскажет об этой ферме и  про этих двух братьев-дебилов, и одного из них забодал насмерть бык. И вот мы приходим сегодня на эту ферму и видим: действительно, работают такие братья, но оба живы! И только под утро один из братьев погибает на самом деле, как рассказывали рыбаки много лет назад. Но  как это возможно – сначала о каком-то происшествии, а после увидеть его? Нас всегда учили, что причина предшествует следствию, а не наоборот… Вот и все мои к тебе вопросы.

     Я ожидал больше, поэтому вздохнул с облегчением.

     – Начнем с последнего: он самый  легкий, – начал я. – Деда Леня, когда мы ночью пришли сюда, а потом зашел Коля с вилами, но затем успокоился и стал с нами разговаривать. Ты помнишь, о чем он говорил?

      – Да многое о чем,– нехотя начал дед Леня.– Всего не припомнишь… Про Ивана и Нюрку,  которые пьют. Про мамку, школу. Потом вы заговорили про арифметику, но я прослушал… Запомнил только имя учителя – Моисей. Знаю Сергея Моисеевича. Но он здесь не работал… Вот в основном и все.

      – А шрам он тебе показывал?

      Дед Леня хлопнул себя по лбу.

      – Память ни к черту стала! Конечно, показывал! Еще и рассказывал, что бык его, а не Ивана пырнул, и он лежал в больнице…Так вот откуда среди рыбаков болтовня пошла!

      – Совершенно верно, – довольный подтвердил я. – Но так, к сожалению, получилось, что та болтовня сегодня через много лет сбылась. И никакого нарушения причинно-следственнной связи. Так что, можешь быть спокоен за свою диалектику.

      – Она такая же моя, как и твоя, – насупился дед Леня.

      – Деда Леня, ну, извини, – я обнял его за плечи. – Ну что ты обижаешься, как маленький. Я же старался объяснить тебе.

      – А я и не думал обижаться, – улыбнулся дед Леня. – Ну, а первый вопрос, он потруднее?

      – Мне кажется, что на него сейчас никто не в состоянии ответить. И у меня только смутные догадки. Индукция и будильники – не в счет. Это примитивно. Здесь задействованы силы, очевидно, иного порядка и качества, и если я на верном пути в понимании природы этих сил, то ты мне можешь кое в чем помочь разобраться.

      – Я весь внимание! – с готовностью откликнулся дед Леня.

      – Сколько удобрений вносится на гектар рисового чека? – задал я не вполне корректный вопрос: дед Леня был по образованию экономист, а не растениевод.

      – Азотных, фосфорных или калийных? –в свою очередь меня дед Леня, который не мог показать свою неосведомленность в этом вопросе.

      – Мне не требуется конкретно по каждому виду, а в тоге и ориентировочно.

      – Ну, тогда в среднем от шестидесяти до ста пятидесяти килограммов. А вода тебя интересует? Это же главный компонент в рисосеянии. Так вот, воды требуется до ста пятнадцати тысяч кубометров на гектар. Какие еще будут вопросы?

      Я чувствовал себя очень неуютно, словно задал вопрос: «Сколько топлива заправляют в межконтинентальную баллистическую ракету?», получил точный ответ, и теперь не знал, для чего он мне нужен.

      –Деда Леня не подумай, что я тебя экзаменую.

      – Да ради бога! Мне даже интересно, что ты проявляешь любознательность. Я могу и о пестицидах кое-что рассказать. О гербицидах мы, кажется, говорили: они из этой же группы и уничтожают сорняки, а пестициды – это широкое понятие: на каждое насекомое, клещ, микроб существует свой сорт, даже на грызунов… крыс.

      – И людей… – добавил я для черного юмора. Зря.

      – И людей, – согласился дед Леня, – сколько их потравили тем же крысиным ядом.

      – Ну, это же крайний случай! – решил исправить я промашку.

      – Какой там крайний! – завелся дед Леня. – Я тебе уже говорил про двухголовых телков. А люди? – Евсей, Нюра, покойник Коля, да и Серафима, хотя ты с нею и не разговаривал, – все это результат воздействия удобрений и ядохимикатов. Что я, не понимаю?

      Вот дед Леня сам и ответил на свой вопрос. Зачем я ему буду говорит про биосферу и о учении Вернадского, о всяких там матрицах? Нужно проще.

      – Ты как всегда прав, дела Леня. Испарения рисовой системы однозначно влияют на психику людей: у них возникают расстройства памяти, появляются галлюцинации, фантастические сны. А так как причина воздействия  одна,  то и сны, и галлюцинации у различных людей часто совпадают. Это как … если у человека поднялась температура, он чихает, сморкается, пришел к врачу, и тот определил у него грипп. А через определенное время его жена, или брат затемпературят, зачихают или засопливятся, то и до похода к терапевту можно со стопроцентной гарантией сказать, что у них грипп. Так и здесь, только на более тонком уровне.

      – Значит у меня с Евсеем, – засмеялся дед Леня и прикрыл рот ладонью: не услышал кто бы, – это вроде насморка?

      – И у меня, – добавил я. – Мне тоже на двадцать втором узле кое-что мерещилось.

      – Насморк, так насморк! – понравился деду Лене этот диагноз. – Авось прочихаемся без таблеток.

      – Но почему же? – усмехнулся я. – Вот приедем домой, и баба Клава полечит нас, выставив двухлитровую банку своей «Изабеллы».

      Дед Леня повеселел.

      – Но все равно для подстраховки принести нужно будет в сарай чехлы с удочками, а в них «Стрелецкую».

      – Гляди, как лучше, – закончил я разговор его знаменитой фразой.

      В это время монотонное тарахтенье трактора, работающего на холостых оборотах, рывками усилилось и стало приближаться. «Беларусь» развернулся и ехал в нашу сторону.

      – Погрузили Николая, – сказал дед Леня. 

      Трактор с тележкой проехал мимо нас к гравийной дороге. Михайловна сидела на своем месте. А вскоре следом за ними проехали во главе с Серафимой велосипедистки, как торжественный кортеж, только не на  мотоциклах.

      Римки-велосипедистки среди них не было.

      – Теперь у них хлопот на целый день, да и не только, – заметил дед Леня. – Хорошо, что сейчас лето и в дом заносить не обязательно. Хотя в разных местах свои обычаи, но в частных подворьях практикуют такое дело: гроб с покойником устанавливают на двух табуретках под яблоней, ставят снизу тазик с разведенной марганцовкой и еще кладут топор, я не знаю для чего. И всю ночь родственники дежурят.

      В этом смысле удобств в деревне больше, чем в городе, где по лестницам пронести покойника с верхних этажей нужны акробаты из «Ритуала». Да еще в жару приходится обкладывать труп бутылками с ледяной водой  из морозилки, чтобы он выглядел, как уснувший, а не как усопший. Дикие все это предрассудки. Как будто у нас в больших городах нельзя сделать, как в маленькой Клайпеде. Там покойников не таскают по квартирам, а для этого есть специально «Дом скорби», где в торжественном зале имеются места и для покойника, и для сидящих возле него родственников. Там и охлаждение и вентиляция. Одним словом – цивилизация. А у нас так и будут таскать гробы до второго пришествия, когда эта процедура отпадет из-за своей  ненадобности.

      Я приготовился повторно прослушать экономическое сравнение второго пришествия и армагеддона, но дед Леня не имел таких намерений.

      – Скажи мне, пожалуйста, – обратился он ко мне, – вот ты говорил мне о галлюцинациях, которые возникают у людей от испарений рисовой системы. А вот, интересно, у самой галлюцинации может быть своя галлюцинация?

      Потребовалось некоторое время, чтобы этот вопрос дошел до меня, и я почувствовал его абсурдностью

      – Это как во сне, – пытался пояснить дед Леня, – когда спишь, и во сне сон снится. У тебя такое не бывает?

      – Бывает, – согласился я, – если допустить, что галлюцинация – это сон наяву. А лучше ее саму спросить, что ей мерещится?

      – Не дай бог! – испугался дед Леня. – Я когда увидел…

      И замолчал, а я не стал настаивать, что он увидел, когда вылез из палатки возле двадцать второго узла. Даже если он принял меня за галлюцинацию, то я не мог привести от себя хоть задрипанное видение. Почувствовав неловкость положения, дед Леня заговорил о другом:

      – Серафима Ивановна что-то говорила о собаках, которые здесь бродят. Она как-то связывала их с религией, но я не понял. Да и с Николаем у нее были какие-то странные отношения… но теперь все равно.

      – Как ты думаешь, деда Леня, мы сегодня уедем отсюда?

      – Черт его знает! Должен уже быть рейсовый автобус. А вот мы сейчас ее и спросим.

      К нам подходила Нюрка. Она была серьезной, и это ей не  шло. На ней уже была ее фуфайка и кепка.

      – А вы все сидите зря? – спросила Нюрка и, не останавливаясь, прошла в бытовку санпропускника.

      – Она чем-то недовольна.

      – Нет… просто расстроена,  – заметил дед Леня, – брат все-таки погиб…

      Нюрка вышла из дверей с каким–то брезентовым тюком в руках. Остановилась, чтобы удобнее перехватить ношу.

      – А вы зря сидите: ни автобуса, ни молоковозки не будет.

      – Конец света наступил?

      Нюрка пристально посмотрела на деда Леню.

      – Почти угадал, дедуля, но только не наступил, а наступает. Вы что, не заметили? Плохо смотрите.

      Наконец, пристроив тяжелый тюк на плечо, пошла к коровнику.

      Вот тебе и раз! Дождались, наконец, и до конца света. Нужно сходить и отметиться в надворной уборной на два очка, а то может и времени для этого не осталось, а в гости к богу неудобно идти с мокрыми штанами.

      Я поднялся и мимо площадки с навесными и прицепными агрегатами, назначение которых не угадывалось, прошел к покосившемуся сооружению, окрашенному когда-то зеленой краской. Пока я проделывал нехитрые манипуляции, машинально повернул голову и увидел, что на уровне глаз одна доска оторвана и сквозь образовавшуюся прореху, как на экране широкого формата развернулась панорама производственных зданий фермы. Дорога, вымощенная бетонными плитами, проходила по центру. И на переднем плане удаляющаяся фигура Нюрки с брезентовым тюком. Возле первого коровника стоит Иван. Увидев Нюрку, он входит в коровник.

      Я выхожу из уборной и подхожу к заржавленному механизму с двумя поднятыми хоботами так, чтобы он прикрывал  меня, а мне был бы виден торец коровника, возле которого недавно разыгралась драма.

      Когда Нюрка подошла к дверному проему, Иван выкатил оттуда ручную тележку, и они вдвоем стали укрывать брезентом что-то лежащее на ней. Затем Иван взялся за ручки и выкатил тележку на дорогу. Я думал, что он покатит ее в нашу сторону, а он  повернул в противоположную. Нюрка вошла в коровник.

      – Что интересует? – услышал я голос подошедшего деда Лени.

      – Да вот не соображу, что здесь и для чего.

      – Трудно разобраться, если оно не соответствует действительности, – непонятно сказал дед Леня, да я его и плохо слушал.

      Иван миновал второй коровник и покатил тележку дальше, где за пределом фермы стояло что-то, огороженное сплошным высоким забором.

      – Вот это культиватор, – пояснил дед Леня, – а что им здесь на рисовой системе делать? Он остался еще с тех времен, когда о рисе и не думали.

      Иван подвез тележку к ограждению и открыл в нем дверь, или калитку (с этого расстояния плохо видно). Закатил тележку и закрыл за собою проход, который  сразу перестал быть виден на фоне сплошного ограждения.

      – А это даже не знаю что, – указал дед Леня на какой-то агрегат, затем присел у боковины и стал оттирать подвернувшимся тут же промасленным клочком ветоши привинченный прямоугольник, где обычно пишут данные об оборудовании. – Боже мой! Да это куракоуборочная машина!

      Я не проявил особый энтузиазм, как дед Леня, потому, что первый раз слышал про курак и что его нужно еще и убирать, а, кроме того, мое внимание отвлекалось перемещениями Ивана и Нюрки по ферме.

      – Это машина для подбора остатков хлопка! – пояснил дед Леня и заулыбался, довольный, что разобрался в предназначении машины с таким мудреным названием, – курак, по-таджикски – сырой. Так называют нераскрывшиеся коробочки хлопка, когда их морозом прихватит…Нужно Завгороднему рассказать: он у нас любит такие парадоксы. Все собирает материалы на бездарную экономическую политику нашего правительства. Еще Брежневу писал. Показывал ответы на фирменных бланках, где сообщали, что получено и передано, куда нужно. В горком его каждый раз вызывали…Странный мужик. Я тебе, кажется, говорил, что он летом и зимой ходит в резиновых сапогах.

      Иван выкатил тележку из-за ограждения, закрыл дверь и затарахтел металлическими колесами по стыкам бетонных плит обратно.

      – А что там находится? – спросил я деда Леню. Вон там, за фермой. Оттуда сейчас Иван с тачкой едет.

      – Это биотермическая яма.

      – Скотомогильник?

      – Да не совсем так…Скотомогильники давно запрещены. А это…яма метров десять глубиною, обложена кирпичом, с крышкой. Ну, а в принципе, это тот же скотомогильник, только окультуренный. Сейчас их уже не строят. Как развели рис, так и уровень грунтовых вод поднялся. Никакая гидроизоляция не держит. Пользоваться ими не разрешают официально, а так…Куда же трупы животных девать? Не везти же их в крематорий.

      Иван повернул тележку к первому коровнику. В дверном проеме столкнулся с Нюркой и уступил ей дорогу: она выкатывала велосипед. Они о чем-то поговорили и разошлись. Иван закатил тележку в коровник, а Нюрка с велосипедом вышла на проезжую часть дороги. Она села на него, проехала до второго коровника, вильнув из стороны в сторону, сошла, и повела велосипед в руках к биотермической яме.

      – Пойдем решать, бригадир, что делать дальше, – сказал  дед Леня. – Не сидеть же здесь до конца света, который нам пообещали.

       

     Эпизод  девятнадцатый

     ДВА  ТЕЛЕФОНА

     

      Подошли к бревну, в шлифовке которого принимали участие и наши ягодицы, но садиться  не стали.

      – Рюкзаки нужно вытащить, – посоветовал дед Леня.

      В бытовке упаковал надувной  матрас и брезентовый плащ деда Ленив его рюкзак, и мы присели перед дальней дорогой.

      – Знать бы, что автобуса не будет, уже давно бы вышли к трассе,– начал нудить дед Леня.

      Он это предлагал, когда еще было темно, но не встретил моего понимания, а теперь считал виновным меня в задержке.

      – Взял бы, да узнал  об автобусе, – зря буркнул я.

      – У кого? Это только на автостанции знают…

      – Позвони на автостанцию,– язвил я.

      И, кажется, этим задел деда Леню.

      – Ты моложе – ты и звони. Если не знаешь, где телефон, то я подскажу: по коридору направо, второй или третий кабинет.

      Молодей дед Леня! На мое раздражение отвечает юмором. Пора приносить ему извинения.

      – Я вполне серьезно,– говорит дед Леня.– Это бытовка для рабочего персонала, где телефон не обязателен. А начальство без него не может.

      – Что ж ты раньше не говорил?!

      – Да мы только о телефоне заговорили…

      Я встал, чтобы искать кабинет начальства и уйти подальше от стыда.

      – Там еще, наверное, никого нет, а может и не заперто. Это у Нюрки спросить нужно. А звонить нужно через совхозный коммутатор.

      Я вышел в тамбур санпропускника и открыл наружную дверь. Уже совсем светло. Рядом с бытовкой увидел еще одну дверь, которую в темноте не предполагал. Перешагнув через лежащие на полу лопаты, открыл дверь. Там, где должен быть врезной замок, зияло узкое продолговатое углубление.

      Да, действительно,– это кабинет для начальства. Хотя, кроме Серафимы-мамки, я не помню, чтобы о каком-то начальстве говорили. Может это раньше было? Нюрка говорила о каком-то любителе юбок. Да не все ли равно? Главное – это два телефона на столе: один черный с обыкновенным диском для набора номера, второй желтый со «слепым» диском – это для внутренней связи.

      Первый телефон вообще не подавал признаков жизни,  подняв трубку второго, услышал, что кто-то плачет, но плачет не прямо в трубку, а как издали, будто ее сняли, положили на стол, отошли и стали плакать. Голос женский.

      – Алло, девушка! Алло!…

      Никакого результата, только сквозь плач я стал различать какое-то бормотание: «Эс, один, один, эс, один, два, эс, один, три, эс, один, четыре… Вертикаль: эс, два, один, эс, два, два, эс, два. Три, эс, два, четыре… Второй квадрант:..»

      Работает со Штирлицем,– усмехнулся я и похлопал по рычагу. И тотчас отчетливо, но другой женский голос:

      – Подожди (это не мне)… Здесь кто-то вклинился,– и прямо в трубку:– Алло!

      – Это автостанция?!

      Женщина зарычала от досады и злости.

      – Звони завтра!!– и бросила трубку.

      Прежде, чем выйти, я оглядел кабинет: одно окно, выходящее в сторону коровников, замазано изнутри побелкой, оттого и сумрачно, одно-тумбовый стол с телефонами, возле стены продавленный диван, напротив, две скамейки, как и в бытовке – творение, видать, одного и того же «краснодеревщика». И все это под махровым слоем пыли.

      От двери меня окликнул телефон. Я подошел и взял желтый, со злой женщиной, но продолжал звонить черный. Поднял трубку.

      – Алло! Алло!! Милиция?.. Еле дозвонился! Алло!..

      Кричал мужчина.

      – Вы ошиблись, перезвоните…

      – Подождите, подождите! Не вешайте трубку! Умоляю! Я полчаса никуда не могу дозвониться! Все телефоны. Как обрубило.

      – Хорошо. Я вас слушаю…

      – Большое спасибо, большое… Так это не милиция? Значит не туда… Вечно я путаю с газовиками и пожарниками. Но это сейчас не так важно. Главное – что ты меня слышишь и сможешь после подтвердить. Иначе у меня будут большие неприятности. Усек?

      – Что я должен буду подтвердить? И кому?

      – Ну, что я звонил. Но это на крайний случай, если я не дозвонюсь в милицию в течение часа. А через час прибывает первый рейс из Магадана. И мне не поверят, что я не летел самолетом. Хотя еще нужен час, чтобы доехать на экспрессе от аэропорта до автовокзала и пересаживаться на рейсовый автобус. Ты меня улавливаешь? Но кому это нужны такие детали, кто в них заинтересован, кроме меня?

      – Что от меня требуется?

      – Да подтвердить только, что я звонил. Запиши: Балахонин Валера, из девятого отряда. Не бежал я! Вчера засыпал на нарах, а сегодня проснулся в Сосновке. Мать думает, что бежал. А зачем мне бежать, когда уже весь срок отмотал? 

      – Ну, так иди сам в милицию и расскажи.

      – Хорошо сказал – иди: пять верст до участкового и все лесом… А ты, земляк, из Сосновки. Или я до Саратова дозвонился?

      – Из Краснодара я.

      – Где это? – в голосе мужчины растерянность.

      – Рядом с Турцией.

      Когда вышел в тамбур, то вспомнил, что Сосновка под Саратовом – место рождения деда Лени. Может быть, он знал кого-нибудь из Балахониных, но я решил ничего ему про телефоны не говорить. А сам дед Леня не стал дожидаться меня в бытовке, а перетащил рюкзаки и удочки на свежий воздух.

      – Ну что, дозвонился?– встретил он меня на пороге.

      – Не дают автостанцию.

          – Да нечего и ждать. А молоковозка, та вообще, наверное, через день ходит. Откуда  молоку-то взяться, от каких кормов?  

       Я слушал деда Леню в пол уха, а сам обмозговывал неожиданно возникшую мысль: чей это велосипед покатила Нюрка к скотомогильнику?

     

     Эпизод двадцатый

     МАТРОС ИЗ БАЛАКЛАВЫ

     

      Моим размышлениям помещал велосипедист в морской форме, который резво съехал с гравийной дороги и подрулил к нам, пропахав при торможении борозду в песке и гравии.

      У нас с дедом Леней отвисли челюсти: в лихом черноморце мы узнали Евсея. Метаморфоза была сногсшибательной. После армейского бушлата и замызганной кроличьей шапки, морская форма произвела такое же впечатление, какое произвел бы скафандр космонавта среди рисового чека. Евсей даже сбрил жидкую бороду и выглядел лет на пятнадцать моложе.

      Тряхнув лентами бескозырки и повернув лицо к нам в профиль с гордо поднятым подбородком, Евсей скосил глаза в нашу сторону.

      – Ну и как?

      Мы с дедом Леней только руками развели. Не было слов от потрясения.

       – У матросов нет вопросов! А чего, думаю, форме в сундуке для моли лежать? Это я получил ее, когда в Балаклаве недолго служил на базе подводных лодок. Красивая там бухта, только берега обрывистые, скалы. Под этим самым и не вскарабкаешься.

      – А за «Черным принцем» нырял? – спросил я.

      – За принцем? – Евсей задумался, – который с золотом затонул? Так его, говорят, японцы уже давно вытащили. Один, правда, механик у нас нырнул со скалы, но не за золотом, а по своей дури, и только через четыре дня вынырнул, аж уши рыбы обгрызли… Так о чем это я? – Ах, да! Вот еще смотрите…

      Евсей вытащил из кармана  пачку «Беломора».

      – Еще и папиросы Феодосийские. Так в кармане и  пролежали все это время. Думал, что пересохли, а ничего и пахнут хорошо, не то, что сегодняшняя «Прима», набитая рубленой соломой.

      – А где  же ты берданку оставил? – спросил дед Леня.

      Евсей захихикал и покачал головой.

      – Да это у меня  уже прошло. Я когда рассказал Михайловне о капусте, она сразу сказала, что у меня была белая горячка от самогонки. Вполне возможно: пили мы с Эдиком всю прошлую неделю. Здоровый он парень, зубами  электрический провод перекусывал… – Евсей испуганно посмотрел на нас, – нет, это не он, а другой электрик, которого бригадир привез из города, когда Эдика выгнали за пьянку…

      – Не тот ли Эдик, который со столба упал? – уточнил дед Леня.

      – Ага! Один крючок у него на ноге остался, а второй на столбе…

      – Так его же похоронили, а ты говоришь, что прошлую неделю с ним выпивали, – удивился дед Леня, – или у вас на хуторе несколько Эдиков?

      – Зачем нам столько электриков? – удивился Евсей. – Один был, да и тот пьяный разбился. Мишка у него на поминках, как затянет песню…

      – Опять о поминках, – поморщился дед Леня. – Рассказывал уже.

      – Кому рассказывал? Чьи поминки?

      – Поминки электрика Эдика!– вмешался я. – Не помнишь?

      На лице Евсея изобразилось искреннее изумление.

      – Да с Эдиком мы вчера до часу ночи гудели, пока Михайловна не разогнала. А на чьих же это поминках Мишка орал песню про шофера? Во, хреновина…

      Евсей одной рукой держал велосипед, а второй растирал виски, даже бескозырка съехала на затылок.

      – Это скоро пройдет… это ничего. Я все помню, а про ерунду забуду. Может и права Михайловна, царство ей… Ой! Что это я? Типун на язык!

     – Да ты успокойся, Евсей, – сказал дед Леня, – ну, перебрал маленько, с кем этого не бывает. Ты то зачем сюда приехал?

      – Ах, да! – обрадовался Евсей. –Вспомнил! Меня же Серафима послала, чтобы я посмотрел, как здесь дела?

      – Насчет быка? – спросил дед Леня, – Нюрка унесла туда брезент, чтобы закрыть от мух.

      Я не рассказал ему, что Иван увез его для других целей.

      – Какой бык? Изумился Евсей. – Его же увезли на тележке и уже кончают разделывать во дворе Настасии. У нее очень удобный стол сколочен. Он остался от механизаторов, когда строили систему и за ним обедали.

      Здесь настала очередь удивляться мне.

      – Выходит, что быка и Николая погрузили в одну тележку?

      Евсей смотрит на меня своими близко посажеными глазами.

      – Там… в тележке был один бык.

      – А Николая оставили возле коровника? – удивился я.

      – Никого там не оставляли… Так ты про Николая? Которого бугай запорол?.. так это сколько ж лет прошло.

      – А сегодня кого бугай запорол?– с раздражением спросил я.

      Евсей завертел головой, будто стараясь разглядеть то, о чем я спрашиваю.

      – Сегодня?.. Никого… Иван бугая зарубил, и его увезли на хутор, чтобы поделить мясо. У Настасии стол длинный такой, удобно на порции делить и раскладывать.

      Разговор явно терял смысл, и мне казалось, что Евсей притворялся глупым. Только с какою целью?

      – Ну а тебя Серафима, зачем послала,– напомнил дед Леня.

      – Ах, да!.. Посмотреть возле коровника, убрал Иван того длинного… Ну, что лежал… рядом с бугаем.

      Смутные подозрения возникли у меня еще не вполне осознанной чередой: согнутая спина Ивана, толкающего тележку… Нюрка, катящая велосипед к огороженной сплошным забором биотермической яме…

      – А вот давай пойдем и посмотрим вместе,– неожиданно предложил я Евсею. Тот, кажется, просиял от моего предложения.

      Дед Леня с удивлением посмотрел на меня.

      – Идти уже пора. Далеко до трассы.

      – А я заодно и посмотрю: нельзя ли здесь на прямик, через систему, а не делать круг через двадцать второй узел.

      – Заблукаем мы здесь среди каналов,– засомневался дед Леня.

      – Это точно! – с уверенностью подтвердил Евсей, но, как мне показалось – слишком уверенно и эмоционально, чтобы у нас с дедом Леней не возникло желания идти таким маршрутом: через систему и пересечь ферму рядом со скотомогильником.

      – Но посмотреть все-таки можно,– настаивал я.– Ты, деда Леня подожди здесь,– сказал я ему и видел его недовольство.

      – Да я и сам могу сходить,– засмеялся Евсей.– Чего тебе ноги бить?

      За каких-то десять минут в поведении Евсея произошли резкие повороты. Вначале он шокировал нас самим фактом появления в форме военнослужащего черноморского флота, и в этот момент он рассуждал вполне нормально о Балаклаве и о «Черном принце». Затем начал заговариваться, плести что-то об Эдике, а  вот сейчас, кажется, снова пришел в норму, и этому способствовало мое решение идти с ним к коровнику, чтобы посмотреть, убрал ли Иван того длинного. Кто этот длинный, я знал с самого начала, когда прибежала с криком Нюрка. И если Евсей… ну, предположим, не узнал убитого, когда мы подошли с ним к коровнику, но он же был после, когда подъехал трактор «Беларусь» с тележкой, и женщины на велосипедах. Разве и тогда ему никто не сказал, что это лежал Николай? Скорее всего, Евсей получил от мамки-Серафимы подробный инструктаж и жалел, что уже проговорился.

      Мы пошли с ним по бетонке, и уже от санпропускника я увидел, что на дороге стоит ручная тележка, но ни Ивана, ни Нюрки поблизости не было.

      – Я, конечно, говорил Серафиме, – будто оправдывался рядом Евсей, – что так не делают, что это не по-человечески. А она мне все про свое священное писание, что никого не хоронят два раза. А откуда знать, как было раньше, все же не запишешь? Вот у нас был один дед, так его фамилию ошибочно записали среди похороненных в братской могиле и памятник бетонный поставили. А когда он умер по-настоящему, то его похоронили в станице Анастасиевской и на памятнике (сваривали из трехмиллиметровой  жести  у нас в мастерской) прикрепили табличку из нержавейки с его фамилией, как и на мемориале. И он теперь числится в двух могилах. А она говорит, что два раза не хоронят.

      Я не совсем внимательно слушал Евсея, обдумывая свою догадку, а когда подошли к коровнику, она превратилась в уверенность: ни быка, ни Николая там не было, а место, где они лежали в луже крови, было посыпано песком.

      – От пожарного щита навозили,– сделал вывод Евсей.– Но, все равно, мух полно. Нужно бы попрыскать дихлофосом, но и это не надолго. Всех мух не истребишь.

      – А куда же Николая дели?– перебил я его.

      – Здесь бугай лежал, а Николая здесь не было,– снова стал придуряться Евсей, но затем, прислонив велосипед к стенке коровника, присел на корточки.– Хотя и здесь что-то лежало: от быка не могло сюда попасть – уклон к дороге.

      Сообразительный мужик, но то, что я хотел выяснить, определилось и без его вмешательства. А именно: труп Николая и труп быка увезли на одной тележке. Пусть этот факт не совсем принимается сознанием с точки зрения эстетики, хотя… как можно говорить о красоте трупа? Уж лучше сказать – с точки зрения нравственности и порядочности… Это потому, что быка, убитого пусть даже и таким варварским способом, не называют трупом, а тушей, пригодной для дальнейшей разделки, обработки и употребления в пищу. А Николай – это труп, который необходимо предать земле. А то, что едят, и то, что хоронят – несовместимо. Поэтому, хотя покойник уже в земле и в квартире все вымыто и проветрено, многие испытывают брезгливость на поминках. По себе знаю. Наверное, и у тех, кто грузил убитого Николая и забитого (разные вещи в нашем понимании) быка, возникали подобные мысли, которые вряд ли будоражили головы аборигенам Полинезии в подобной ситуации. Но олигофрены, не дикари, не любители «длинной свиньи», поэтому и Серафима послала Евсея проверить, соблюден ли на ферме хоть минимум приличий. А то ведь делалось все в спешке, могли, что и упустить.

      Евсей, продолжал сидеть на корточках, посмотрел на меня, будто раздумывая: продолжать ли говорить со мной на эту тему.

      – А у тебя раньше не было этого?– он изобразил рукою, будто переключал рычажок тумблера слева направо и обратно.– Ну, это самое, как у меня.

      – Когда нет и не было,– усмехнулся я.

      – Точнее – когда не было, а стало, или было давно, а стало теперь… Да все равно не так! – в раздражении махнул он рукою.– Но ты, я думаю, понял?

      Понял, понял, чего уж там! Мог бы и на прямую спросить: а ты то сам не придурок, не слабоумный, не олигофрен? А то всех считаешь ненормальными, кроме себя. Даже в деде Лене засомневался. Молодец, черноморец! Тактично так высказал сомнение по поводу моей вменяемости. Ну что ж, вопрос понятен, нужно отвечать.

      – Ты имеешь ввиду вывих?– спросил я и, как и он, помог рукою: изобразив указательным пальцем у виска, будто я закручиваю шуруп.

      – Во, во! – обрадовался Евсей. – Это самое.

       – А кто сейчас может об этом сказать с уверенностью?– ответил я.

      – Это верно…,– согласился Евсей и сник головою, как при минутном молчании.– Никто не может…

      – За всех отвечать не будем, а вот мы с тобою давай разберемся.

      Евсей воспрянул духом.

      – Давай! А то в голове у меня, как в силосохранилище.

      – Отойдем немного,– предложил я.– А то здесь мухи.

      Мы отошли к углу коровника, и я начал «разборку».

      – Когда прибежала Нюрка, она кричала, что бык Николая запорол?

      – Кричала,– согласился Евсей.– Но ей верить…

      – А когда бык подошел,– продолжал я, не встревая в спор.– Ты видел, что у него рога в крови?

      – Не видел… Это когда я его оглушил, и мы подошли. Тогда увидел.

      Ну.. Я это и имел ввиду… А когда мы подошли к коровнику, то что увидели?

      – Бугай шел за нами… И я пошел вкруговую, чтобы Нюрка звала мамку, а ты один подошел к коровнику.

      Хреновый из меня следователь получился. Торопя события, чтобы поскорее услышать от Евсея, что он увидел возле стены коровника, я путался в последовательности событий, но мой собеседник следил за этим и поправлял меня. Наконец мне надоело играть в «допрос»,  и  я спросил покороче:

      – Ладно, не будем путаться в деталях. Только ответь: ты видел Николая здесь?

      – Мы с тобою оба видели! – с удивлением посмотрел на меня Евсей.

      – И куда же он делся, если говоришь, что в тележку с быком его не грузили?

      – Земляк, – Евсей снял бескозырку и прижал ее к груди, – вот, как перед богом… не знаю. Когда приехали женщины, помнишь? Я же с вами сидел у сторожки, и только после к ним присоединился. А них такой шум был: бугая грузить нужно, а в нем центнеров семь, или восемь. Хорошо, что лебедка на тракторе работала, а то бы не затащили. Так что не до длинного было, да я, честно говоря, и забыл о нем. А сейчас и мне самому интересно узнать, куда он  подевался?

      Продуманный мужик, подумал я, уверен, что он все знает. Словно прочитав мои мысли, Евсей поправил бескозырку и сказал:

      – А почему бы тебе ни спросить об этом Ивана с Нюркой? Они наверняка знают. Уверен, что когда началась сует с погрузкой быка, Иван закатил убиенного с тележкой в коровник, а мы здесь головы ломаем.

      Существенная подсказка незадачливому следователю. Никак не привыкну к новому облику Евсея.

      – Зачем ты бороду сбрил?

      Евсей засмеялся.

      – А хрен его знает! Когда натянул форму и глянул в зеркало, то таким смешным себе показался: никогда не видел моряка с бородой. А ты видел?

      – Видел. Адмирал Макаров в Порт-Артуре.

      – Так это еще при царе был, а в советское время? И я не видел, поэтому взял и сбрил. Да она у меня была-то, как у Хо Ши Мина: три волосины в четыре ряда. А что, хуже без бороды?

      – Да нет. Помолодел даже.

      – Михайловна тоже так сказала, когда забегала от Настасии за сумками: они уже заканчивали бугая разделывать. Так вот… у меня, значит, давно такого не было: захотелось побаловаться с супружницей, вспомнить молодость, так она меня огрела шутя сумкой и убежала, но расплылась мордой от удовольствия. Проси, говорит, у хуторских шалав. Меня и обида взяла: я же не спрашиваю ее, где и с кем она столько лет околачивалась? Терплю. Может она расписку дала о неразглашении, а может… это только у меня вывих.

      Мы подошли к ручной тележке, которую почему-то оставил Иван на дороге. В тележке лежали те две собаки, которые то появлялись, то исчезали возле санпропускника.

      – Сдохли от старости, – уверенно заявил Евсей и пояснил: – зубы, смотри, почти до десен истерлись.

      – В один день сдохли, как сговорились? – засомневался я.

      – А откуда ты знаешь, что в один день? Хотя сегодня я их еще видел. А у собак, как у лебедей не бывает?

      – Не слышал я про такую собачью верность, – рассеянно ответил я.

      Но я слышал сегодня утром, как неграмотная кукушка определила Николаю, Валету и Тарзану один для всех срок жизни. Выходит, что одно «Ку-ку» у залетной птицы в тысячи раз меньше по длительности, чем у обычной кукушки. Может она из другого, скоротечного мира.

      – Куда он их определять собрался, в скотомогильник? – кивнул я  на сплошной забор биотермической ямы.

      –  Иван знает свое дело… не на кладбище же их везти. Он столько дохлятины перевозил, когда у нас ящур, а яма все не  заполняется.  Я еще раньше думал, как ее в конце выгружать будут? Оказывается все очень просто: закрывают плотно крышку, от микробов повышается  температура и все перегорает. Получается такая труха, – Евсей растер воображаемую пыль между большим и указательным пальцем. – Но потом  санэпидемстанция  запретила это дело, потому, что с сибирской язвой нельзя бросать в яму. А теперь  от риса водой заливает, но бросать куда-то нужно? Вот и бросают, пока не достигнет критической массы, как в атомной бомбе. Тогда спрашивать поздно будет, да и не у кого.

      – Что-то ни Ивана, ни Нюрки не видно, – решил покончить я со скотомогильником, да и сам разговор.

      – Что им? Они молодые, им технологический перерыв положен. Может и в данный момент, – и засмеялся, но сразу стал серьезным. – А мне где же?…

      – Что тебе? – не понял я.

      – Да этот самый… технологический  обед делать. Куда идти?

      – На обед нужно к Михайловне ехать. У нее, наверное, уже готов гуляш из говядины.

       – Да я не об этом. Я о работе. Теперь куда мне на нее идти? Вагончика и плантации нет…

      – И не было,– засмеялся я.

      – Тебе смешно, – обиделся Евсей.

      – Да не ломай голову! Езжай на хутор, и там тебе Михайловна, или Серафима скажут, где ты работаешь.

      – Вспомнил! – Евсей хлопнул себя по ляжкам, чуть велосипед не свалился на дорогу.  – Я ж в их совхозе до арендаторов работал в мастерской и у Серафимы… так может она меня поэтому и послала, дай бог памяти?

      – Ты уже все посмотрел. Скажи Серафиме, что здесь полный порядок. Песком присыпано…

      – Да, да! – расцвел Евсей. – Тогда я поехал.

      – Постой! – притормозил я его. – Ты говоришь, что по системе к трассе не пройдешь, запутаешься?

      – Почему не пройдешь? – заулыбался Евсей и ему хотелось сделать мне приятное, чтобы и я улыбался, – за скотомогильником видишь вал? Так это Кривой канал. Вдоль него нужно идти влево до гидрозатвора, а там перейти на другую сторону и вдоль чеков прямо, прямо…

      Я следил, куда он показывал, но за коровником не было видно ни гидрозатвора, ни  чеков, но я уловил главное.

      – Так это мы выйдем к двадцать второму узлу! – воскликнул я. – Зачем же нам плутать по Кривому каналу, когда мы можем пройти напрямую от санпропускника по гравийной дороге до двадцать второго узла.

         –  Ты же хотел пройти по системе, – перестал улыбаться Евсей, поняв, что сообщить мне приятное не удалось.  

     – Правильно. Но чтобы покороче было к трассе, которая от моря на Краснодар идет. А  через двадцать второй узел  я и сам знаю: от него мы и пришли на ферму.

     – Ну, тогда не знаю. К той трассе через систему я давно ездил. Сейчас уже все чеки перепланировали.

     – Тогда ясно. Разговор окончен.

     – Постой, постой! – Евсей схватил меня за рукав. – Нюрка знает! Она часто мотается к трассе. Там у нее встречи  с дальнобойщиком, когда он гонит из Симферополя  и обратно.

     –  Не нужно мне это, – никак не мог я от него отвязаться, –  Мне все понятно: через систему идти не резон.

     – Ну, смотри. Я тогда поехал. Привет мичману Панину!

     И укатил, придерживая рукой бескозырку, как двухвостого воздушного змея.  

     

     Эпизод  двадцать  первый

     СКОТОМОГИЛЬНИК

     

      Я уже почти  акклиматизировался среди аборигенов рисоводческого совхоза, и мне теперь не кажутся, как поначалу, странными их рассуждения и поведение. Может быть, этому способствует та же биосфера рисовой системы, и я ускоренно становлюсь алигофреном, или шизофреником, приближаясь своим бредом к их бреду, разница между которыми становится все меньше и меньше, а когда совсем исчезнет, я так же буду ходить среди них с одеревенелым лицом, и вместе с ними погружаться в пучину безумия.

      Чтобы не топтаться на месте, я решил пройти в сторону дальнего коровника. Плиты на этом участке дороги были замусорены и заезжены в меньшей степени, чем до первого коровника, но все равно, засохшие капли крови не бросались в глаза, как если бы на чистой поверхности и, не заметив их возле тележки, вряд ли обратил бы на них внимание. А сейчас вот иду, стараясь не наступать на них, и с каким-то нездоровым интересом обдумываю причины происхождения этих капель, будто решаю задачу по криминалистике, на первом курсе следственной школы.

      Везли что-то на тележке от коровника, и из нее капало. Отвезли, затем загрузили тележку песком из ящика возле пожарного щита – это для того, чтобы засыпать землю возле коровника, а заодно и замаскировать следы крови в самой тележке и теперь собираются отвезти трупы собак… А что везли тот раз?… Два раза не хоронят – вот подсказка!

      В голове у Нюрки, Евсея, мамки, да и не исключено, что у многих жителей хутора закрепилась навязчивая бредовая идея: Николая забодал бык много лет назад, и он умер в больнице. Как эта идея уживалась с реальностью, видно из рассказа Нюрки о перевертышах, у Евсея из воспоминания о проделках близнецов, у Серафимы может чуть по-другому.

      Но реальность создает психически больным  людям ситуацию, которая не умещается в их сознании. Сначала это испытала Нюрка: на ее глазах бык пригвоздил к стене Никлая, но тут же она видит в коровнике живого Ивана. В ее поле зрения почти одновременно появляются два брата, и этот факт, как я и предполагал раньше, действует благоприятно на ее психику, и она начинает нормально воспринимать реальность.

      Ну, а Евсей, со своими вывихами? У него сильно не проявляется комплекс второго пришествия Михайловны. Бредовая идея об ее мнимой смерти (как и о капусте) у него сразу исчезла, раз поехал радостный выключать керогаз и даже попытался приступить к исполнению своих супружеских обязанностей. Веселый мужик!

      О Серафиме ничего определенного сказать не могу. У нее, очевидно, тоже комплекс второго пришествия на Николая, и здесь ей не позавидуешь: ее то религия ей это не позволяет: два раза хоронить нельзя. Тогда… Только одно – биотермическая яма.

      И еще одна догадка – это о собаках. Очевидно, у Серафимы (это видно было и по Нюрке) комплекс второго пришествия был и на собак. И, скорее всего, она приказала убить их.

      Такие, приблизительно, мысли шевелились у меня под шевелюрой, когда я подошел к повороту, ко второму коровнику. Дальше, к биотермической яме, шла грунтовая дорога: не хватило плит.

      Я оглянулся на ферму, никого не было видно. Пойти и посмотреть на рисовую систему, может, обнаружу кратчайший путь?.. Я лукавил, потому, что оттуда дальше второй карты ничего не увидишь. Меня тянуло к биотермической яме, как любопытного к месту автомобильной катастрофы, когда при виде погибших испытываешь одновременно жалость, страх и подспудную радость за себя: не ты же лежишь на проезжей части с неестественно вывернутыми ногами, и возле тебя уже не суетятся врачи скорой помощи потому, что она тебе не нужна.

      Участок биотермической ямы находился на искусственной насыпи метровой высоты и был обнесен сплошным ограждением из двух рядов железобетонных плит, какими выложены дороги на ферме. Металлические ворота были навешены на скобы, приваренные к трубам. Вдоль ограждения была сделана отмостка, как у жилых зданий, где она защищает фундамент от осадков, а здесь? Может, чтобы не проникали крысы? Но зачем им делать подкоп под отмостку, когда под металлическими створками трехметровых ворот щель с ладонь шириною?

      Подошел к воротам. Одна створка, на которой висел тяжелый амбарный замок, была приоткрыта.

      Глянул еще раз на ферму – никакого перемещения рабочего персонала, и вошел на территорию биотермической ямы.

      Вся ее площадь, а это порядка сорока квадратных метров, зацементирована, и на удивление – без мусора. Посреди что-то похожее на большой колодец с навесом, над крышей которого возвышалась асбестоцементная труба – очевидно, вытяжная. То, что у колодца называется срубом, было выложено из кирпича и отштукатурено. Вся верхняя часть была покрыта рифленым металлом. Из него же была сделана двухстворчатая крышка люка. Одна половина была открыта, а на второй висел такой же замок, как на воротах. Навес был новенький, деревянный, двухскатный. Материал его не соответствовал монолитному ансамблю биотермической ямы. Похоже, что его заставили сделать (та же санэпидемстанция) позже, когда строители уже ушли. И он возводился плотниками из совхоза, которых не очень волновал дизайн.

      Я наклонился над проемом, ожидая увидеть заполненную до верха водой яму, с плавающим мусором, но увидел только темноту. Ничем не пахло, только несло холодом, как из погреба. Те, кто возводил это сооружение, работали на совесть и гидроизоляцию сделали капитальную: воды не было видно на десятиметровой глубине, там смутно просматривались какие-то серые холмики. Там, где было светлее – в верхней части, просматривалась штукатурка с железнением, как у пожарных резервуаров. Биотермическую яму строили, видать, еще до начала работ по возведению рисовой системы, но уже, наверное, знали, что она будет, и, что уровень грунтовых вод резко поднимется. Поэтому и грамотно пригрузили железобетонное днище, иначе всю эту махину вытолкнуло бы на поверхность давлением воды, как и было на многих совхозных нефтебазах с металлическими резервуарами для подземного хранения топлива. Они вынырнули на поверхность, как грибы сквозь асфальт, и были похожи на военные корабли подземных существ, совершающих агрессию.

      Разглядеть – лежит, или не лежит (а иначе, куда его деть?) труп Николая внизу, было невозможно. А если принесли его, завернутого в брезент, то тем более.

      Вот и все. Расследование я провел, как мне казалось, на нормальном уровне, и по идее должен был испытывать удовлетворение с примесью самодовольства, но не было этого. А была только горечь.

      Мне было жаль простых людей, которые не по своей воле оказались в среде обитания, непригодной для жизни, которые с годами (соразмерно с урожайностью риса) превращались в олигофренов. И с некого было спросить за это потому, что мы живем для великой цели, которая оправдывает любые средства.

      Ничто меня не обязывало вмешиваться местного населения, разбираться в их психических заболеваниях, в их религии, в их обычаях. Они живут в своем мире, в своей реальности. Этот мир их вполне устраивает. И пусть, с моей точки зрения, их поведения  абсурдны до дикости, не мое дело осуждать их за это. Их такими сделали. А я все копаюсь, «расследую», вношу, может быть, смуту в их и без того затуманенные головы. Зря мы пришли с дедом Леней на эту ферму, нужно было ждать утра у костра.

      Теперь, когда я удовлетворил свое  нездоровое любопытство, пора возвращаться к санпропускнику, и топать с дедом Леней к трассе.

      А это что?..

      Я первоначально не заметил его потому, что он лежал на полу возле горловины биотермической ямы и был вне поля  зрения. Но пока я топтался и заглядывал в открытый люк, то сместился  влево и увидел его. То был берет белого (скорее – бледно синего) цвета, такой же, как и плащ, купленный у вьетнамцев.

      Берет Риммы Коноваловой. Римки-велосипедки.

      Я был настолько уверен в этом, что без всякой брезгливости (мало ли, что может лежать возле ямы, в которую сбрасывают трупы животных?) наклонился  и поднял его. На берете был приколот миниатюрный значок с изображением чайки среди облаков, или парусника среди волн. Материал тонкий, мягкий, под дождем сразу намокает, – подумал я  (и еще сразу пришло в голову: куртку из такого материала я носил, будучи студентом в Одессе) – это потому, что я несколько секунд  находился в шоке и не о чем другом думать не мог. Мой мозг обрабатывал сигналы, поступившие  от органов зрения и осязания и, как диспетчер рассылал в следующие, более глубинные области, случайно (может быть) задев и высветив то забытое воспоминание.

      Но постепенно скорлупа шока трескалась, освобождая мозг к логическому мышлению: берет Римки-велосипедистки здесь,  значит и она здесь в этой самой яме…

      Последний раз я видел ее, когда сидел с дедом Леней на бревне.  Она подъехала и остановилась, узнав бывшего преподавателя (Вы мне курсовую работу писали по экономике производства. Я пятерку получила)…

      А когда трактор с тележкой проехал на хутор, ее среди велосипедисток во главе с Серафимой не было. Я еще тогда обратил на это внимание: она отличалась бы от всех по одежде, как белая ворона от стаи.

      Значит, она осталась…

      Она, Иван и Нюрка – заклятый треугольник! А может, когда сознание Нюрки переместилось с темной полосы на светлую, этот треугольник распался, и Римма Коновалова даже помогала Ивану грузить Николая в тележку, а здесь просто обронила берет?…  Нет, Нюрка воспринимала Ивана, как свою собственность при любом состоянии психики и так легко не могла его уступить.  А велосипед, который она катила к биотермической яме. Нюркин, по словам Евсея, был в санпропускнике со спущенными шинами, а вела она дамский велосипед. Чей же, если не Римки-велосипедистки? И с какой целью, если не упрятать, как вещественное доказательство?

      В больной реальности местных жителей Римка-велосипедистка провалилась (или была сброшена?) в жижесборник доильно-молочного блока. Ее появление среди велосипедисток возле коровника сработало, как катализатор, заведя механизм «второго пришествия», и Серафима грудью стала на защиту своей религии от козней Сатаны. По ее приказу сбросили в скотомогильник труп ее родного сына, убили (а может и так – живьем с десятиметровой высоты) и сбросили несчастную студентку сельскохозяйственного техникума. Даже не пожалела собак, которые ей показались воскресшими из мертвых. Это только то, что я знаю. А как с другими, хотя бы с той же  Михайловной?

      Что гадать, и зачем я теряю время? Нужно, как можно быстрее добираться до нормальных людей и звонить во все колокола. Поднимать милицию, врачей-психиатров! А то они здесь дров наломают…

      – Зачем взял?!

      Я вздрогнул от неожиданности. Обернулся… в воротах стоит Иван в тельняшке, без куртки, держа обеими руками лом, лежащий на плече.

      – Зачем взял?!

      И стал двигаться ко мне. Лом он теперь держал вертикально, как древко флага на демонстрации. По мере  приближения руки у него  подымались, а лом наклонялся за спину. Намерения его были ясны и не нуждались в пояснениях. Требовалось немедленно  принимать какое-то решение,  но вместо активных действий, в голове возник образ Николая с вилами наперевес. Агрессивность его тогда была вызвана только мыслью, что мы тронули его еду. Здесь ситуация схожая, хотя и не касалась еды. В обоих случаях срабатывал для олигофренов непременный закон – не трогать чужое!

      Но он же не видел, как я поднимал, а значит, и трогал руками, чужой берет. А если бы мне его кто дал?

      – Мамка передала! – крикнул я, протягивая ему берет.

      Вот именно, не дала (мне), а передала (ему). Разночтение исключено. Клянусь вам! – это не я крикнул и протянул ему руку со сжатым беретом. Я  просто застыл, окаменел всеми мускулами и только смотрел, как заколдованный на поднятый лом, против которого «нет приема». Это мое тело, как в песне Высоцкого «ЯК- истребитель», взяло управление на себя и сделало единственное в этой ситуации, чтобы остался цел «черепок», в котором «я сижу».

      Иван опустил лом себе на плечо и сдвинул брови на переносице – задумался.

      – Давай, – пришел он к положительному решению и выдернул из моей не разжимающейся ладони берет Риммы Коноваловой.

– Вы что здесь делаете?!

      Это крикнула от ворот Нюрка и, подскочи, вцепилась Ивану в руку, дернула лом.

      – А ну, отойди! Мамке скажу!

      Иван окрысился на Нюрку, как хищное животное на дрессировщика, показав сжатые зубы, но послушался и пошел к воротам. Нюрка легонько подталкивала его в спину.

      – Иди, иди. Все хорошо. Дядя никого не обидел, и ничего твоего не взял.

     В воротах Нюрка еще что-то сказала Ивану, и тот покорно побрел вдоль ограждения по отмостке. Нюрка ждала меня, пока я не вышел с территории биотермической ямы, перешагнув через уголок нижнего обрамления ворот.

     – А ты как сюда попал? Зачем здесь? – набросилась на меня Нюрка с вопросами.

     – А что, нельзя? – по-детски парировал я, хотя и знал по работе, что это объект строгой санитарной зоны.

     – Можно! – зло ответила Нюрка. – Вот врубил бы тебя Иван по маковке, то не спрашивал бы. Ты же знаешь, что они не любят когда у них берут.

     – То был не его. Это берет Римки-велосипедистки.

     – Хотя бы и ее.

     – А где она сейчас?

     Нюрка пронзительно посмотрела на меня.

     – А тебе-то, зачем знать?

     – Там? – киваю я на скотомогильник.

     Нюрка делает вид, что не понимает,  о чем я говорю.

     – Где и Николай? – открываюсь я.

     Нюрка опускает глаза.

     – Ты все знаешь…

     – Не трудно было догадаться! – начал я заводиться. – С девчонкой зачем так поступили? Отвечать ведь придется! Не посмотрят, что вы олигофрены, упекут за решетку.

     Нюрка испуганно смотрела на меня.

     – А что мы сделали? Спрятали только, пока все забудут…

     – Ваши то может и забудут, а ее родители?

     – Они согласны…

     – Как это?! – опешил я.

     – Они ведь уже давно. Как только она приехала проходить здесь практику. Иван то у нас почти нормальный, не то, что Николай, царство ему небесное, тот вообще – дебил из дебилов. Он с самого начала им был без перерыва. А на Ивана редко находит, как и на меня: весною и осенью, но тоже быстро проходит… Да я тебе уже об этом рассказывала…

     –  Ну а Римка что?

     – Полюбила и такого. Он, зато у нас красивый, да и она ничего, только рот у нее большой, как у лягушки, но это, говорят, сейчас модно. И родители ее сюда приезжали из Анастасиевской, одну ночь у нас останавливались, разговаривали с мамкой, и с Иваном, договорились, чтобы сватов засылали…

     – Что ты плетешь?! – заорал я. –  Зачем туда бросили?! Ты думаешь, что не найдут? Я все знаю и расскажу всем!

     – Куда бросили, что? – вытаращила  на меня глаза Нюрка.

     – Туда, куда и Николая, и куда ты бросила велосипед Римки! Ты думаешь, что я не видел, как ты его сюда катила?

     – Чо?.. Ты думаешь, что я бросила Римкин велосипед в яму?

     – И не только велосипед! Ты хотела скрыть улики, а после сказать, что она куда-то уехала

     Нюрка на минуту задумалась. Я хотел было уходить, но она, дотронувшись до меня рукой, сказала:

     – Подожди, раз ты так думаешь. Пойдем и посмотришь!

     И потянула меня за рукав куртки.

     – Куда? Никуда я больше не пойду. Мне не о чем с вами говорить. Пусть разбирается теперь милиция.

     – Да ты не бойся! Никто тебя не тронет, – в голосе Нюрки мольба. – Ты только посмотришь от угла и можешь уходить. Тебе все станет ясным…

     Во мне боролись любопытство и настороженность. Хотелось, конечно, узнать, что я увижу за углом, отчего мне все станет ясным, но в то же время мерещилась высокая фигура Ивана, притаившегося за бетонными плитами сплошного ограждения. Победило любопытство и здравый смысл. Ведь, если Нюрка хотела, чтобы Иван сбросил меня в яму, то она бы вела себя по другому и не выталкивала его за ворота. Но… тогда еще она не знала, что я о многом догадываюсь. А теперь, возможно, хочет исправить свою ошибку? Слишком заумно, как у Агаты Кристи. Не нужно нагнетать обстановку…

     За углом забора ничего нет.

     – Не здесь, – поясняет тихо Нюрка и протягивает руку, – вон за тем углом.

     Идем ко второму углу. За два-три шага до поворота, Нюрка освобождает мой рукав мой рукав и, прижав указательный палец к губам, первая выглядывает из-за угла. И взмахом руки приглашает меня.

     – Смотри, – зашептала она, – только тихо.

     Я, стараясь не высовываться, наклоняюсь над Нюркой и вижу: за тыльной стороной ограждения, метров в пяти от него, стояла Римка-велосипедистка, а у ее ног, то появляясь, то исчезая прыгала голова Ивана, под аккомпанемент глухих ритмических ударов.

     – Что они делают? – пораженный увиденным, прошептал я.

     – Глина там такая крепкая, что лопата не берет. Вот Ивану и приходится ломом  долбить, а потом шахтеркой выбрасывать.

     – Зачем?

     – Чтобы глубина была  не менее двух метров: так, говорят, положено.

     – Что ты вокруг, да около? – разозлился я. – Ты прямо скажи, для чего Иван роет Яму?

     – Тише! – Нюрка толкнула меня за угол и вовремя: Римка уже вертела головой. – Что ты такой не сообразительный, как олигофрен? Не яму Иван роет, а могилу для Коли. Ведь на кладбище его нельзя второй раз хоронить, а предать земле нужно. Вот и решили здесь потому, что вокруг глиняная линза и воды никогда не будет.

     Меня даже не удивило профессиональное слово в речи Нюрки (услышала от строителей и запомнил), мне было не до этого.

     – А Николай-то где? – тихо спросил я, выглядывая из-за угла.

     – Да вон, сбоку, мы его в брезент завернули. А то с гробом сейчас морока будет, а и как объяснить, кого мы хороним? Ведь официально раз мы его уже похоронили, у мамки и  документ есть… А вот Римка уже и петушков нарвала на могилку, когда Колю зароют. Эти петушки у нас развелись в одном чеке, хотя никто их не сажал. Растут  сами по себе уже который год.

     Я стоял, как громом пораженный, хотя пораженные на самом деле не стоят, а падают, но не в этом дело. Если бы Иван не замахнулся на меня ломом возле люка биотермической ямы, Нюрка не вмешалась  и не показала, что здесь происходит за углом. И я еще долго находился бы в плену своих абсурдных предположений. Мне было стыдно за себя перед этими людьми

     – Я, наверное, пойду, – сказал я Нюрке и последний раз глянул за угол, где Иван начал выбрасывать лопатой сколотый грунт, а Римка откатила свой велосипед метра на три, чтобы на него не падали комья. На ней уже был берет.

     – Да я тоже пошла, – присоединилась ко мне Нюрка, – мне еще тачку прикатить нужно.

     – А что с собаками-то?

     – Когда возились с бугаем, кто-то брал веревку в кладовке и оставил дверь открытой, а там мамка намесила отраву для крыс, вот они  и нажрались. Старые они уже. Я про них и забыла, что они когда-то у нас были. Зря тогда на Колю орала.

     Мы вышли на грунтовую дорогу и пошли к ферме.

     – Ты кровь затирала? – указал я под ноги.

     – Да. Человеческая же она, как-то нехорошо так оставлять. Римка вообще в стороне шла: боится, чем я, мертвяков. Тогда я сказала, чтобы подождала за забором, где она обронила берет, а я прикатила ей велосипед, чтобы на время уехала в Анастасиевскую к своим, чтобы наших баб не нервировать, пока они не привыкнут.

     – А много у вас таких… как у Евсея жена?

     – Да всех еще не видела. В основном – это старики и старухи. Из молодых один только один Эдик, который лежал пьяный возле хутора. А главное – это не наши покойники, а иногородние, которые раньше здесь жили

     – Так быстро приехали? – удивился  я, как будто для перемещения галлюцинаций требуется продолжительное время.

     – Нет, – поправила меня Нюрка, – как раньше жили, в какой хате, там и оказались.

     – А кто после них там стал жить, куда расселились?

     Нюрка с недоумением посмотрела на меня.

     – Не успела разобраться, да и времени не было.

     Это уже было что-то новенькое. Если верить словам Нюрки, то начался какой-то всеобщий психоз, всеобщее помешательство. А может, это только у Нюрки болезнь перешла в иную стадию.

     Мы подошли к центральной дороге на ферме.

     – Как же ты уступила Ивана Римке-велосипедистке? – задал я не совсем тактичный вопрос.

     Нюрка не сразу ответила: видно было, как  трудно ей это дается.

     – Так то было позже, а сейчас совсем другое…

     – Как это позже, чем сейчас? – не понял я.

     – Ну, я же с Иваном не сразу…– замялась Нюрка, – а когда Коля в больнице лежал. А сейчас его бык насмерть запорол возле коровника… и у нас с Иваном еще ничего не получилось потому, что пьян он был сильно. А мамка говорит, хорошо, что так вышло, и чтобы я к Ивану больше не клеилась, не нужно начинать второй раз. Девушкой почетнее замуж выйти.

     Я еле сдержался, чтобы не рассмеяться: спохватилась подруга! Раньше об этом нужно было думать!

     – И ты, оставив Ивана в покое, думаешь завоевать это почетное звание? – не удержался и съязвил я.

     – Главное, не завоевать, а блюсти, – рассудительно сказала Нюрка.

     Так мне и надо! Что я это к ней привязался? Интересно разве мне было узнать, что у Нюрки к комплексу второго пришествия прибавился комплекс восстановленной девственности?

     – Извини, – пристыжено сказал я Нюрке. – Давай, не будем об этом.

     – Ты чо, обиделся? – дотронулась она до моего локтя. – Если я говорю лишнее и грубо, то это для связки слов и юмора. Да и я еще не очухалась от всего этого. Когда ночью проснулась, то не поняла, где лежу, в какой комнате. Последнее время я на ферме жила… чтобы не слушать ругани мамки, а тут проснулась на койке, на которой спала еще в детстве, и не соображу, как на ней оказалась. Поднялась, оделась на ощупь и прибежала сюда… По пути, правда, зашла к тетке Анастасии. Она всю жизнь гонит самогон и дает в счет зарплаты, или берет зерном и мясом. Пока она вытаскивала бутылку из своего тайника, я стащила у нее кое-что из закуса. А когда пришла сюда, свет потух… Ну, а остальное ты знаешь.

     Я не очень внимательно слушал Нюрку: мною овладела апатия, безразличие, вялость мысли. Я уже пресытился всем этим за те часы, которые пробыл здесь, и мозг мой был, как мокрое полотенце, которое больше не впитывает.

     – У тебя не осталась самогонка? – спросил я Нюрку.

     – Нет. Иван допил…

     Жаль. Мне бы это сейчас не помешало.

     – А хочешь, я сейчас смотаюсь на хутор? Привезу.

     – Да нет, спасибо. Нам еще долго  двигаться с дедом Леней к трассе. Дома расслабимся.

     – Зря. Я бы мигом, только у Римки велосипед бы взяла: у моего камеры спущенные.

     – Обойдусь, а тебе еще тележку катить. Не тяжело одной?

     – Мы здесь привыкшие к этому. Натренированные.

     Мы как раз поравнялись с ручной тележкой. Нюрка нагнулась, взялась за ручки и толкнула. 

     – Удачи тебе!– сказал я Нюрке на прощанье.

     – Будьте здоровенькими,– и, обернувшись, добавила:– и не ловите рыбу на двадцать втором узле.

     Мы разошлись в разные стороны: я к санпропускнику, она к скотомогильнику, и вряд ли когда-нибудь встретимся.

    

     Эпизод двадцать второй

     МАМКА

    

     На углу санпропускника уже маялся дед Леня.

     – Где ты пропадал? Евсей уже давно проехал, а тебя все нет, и нет.

     – Соскучился что ли?– улыбнулся я.

     – Да, тебе смешно? А тут всякое передумал…

     – Извини, деда Леня, что заставил тебя ждать и волноваться.

     – Главное смотрю, а ты пошел к скотомогильнику. Зачем, думаю?

     – Интересно было поглядеть, а то слышал, что в проектах такое редко, но предусматривают, а самому никогда не приходилось, да и в натуре никогда не видел. А что тебя так расстроило?

     Дед Леня, и правда, выглядел взволнованным.

     – Ну а как же? Вижу вошел за ограду… и нет, и нет. Следом за тобою высокий такой, догадался, что Иван, а за ним Нюрка.

     – Ну и что тут страшного?

     – Мало ли что… Больные ведь люди.

     Я похлопал деда Леню по плечу.

     – Но не настолько, чтобы со мною что-нибудь сотворить. Как видишь – со мною все в порядке.

     – Сейчас то вижу, а тогда, всякое в голову лезло… – и сразу переменил разговор.– Ну и узнал ты про короткий путь? Я видел, как ты с Нюркой ходил за ограду.

     – Ну и глаза у тебя, деда Леня: отсюда метров четыреста, если не больше!.. Ходил я и смотрел, но короткий путь не всегда быстрее приводит к цели.

     – Намек понял, – заулыбался дед Леня, и я понял, что мир между нами восстановлен.

     – Давай помогу с рюкзаком.

     Улыбка сползла с лица деда Лени и он замялся.

     – Да знаешь… не   торопись: здесь у нас неувязка маленькая…

     – Какая? –  удивился я.

     – С тобою хочет поговорить Серафима Ивановна.

     Я глянул в сторону бытовки и только сейчас увидел прислоненный к стене ее велосипед.

     – О чем она, интересно, хочет со мною поговорить?

     Дед Леня молча развел руками. Этот жест можно было воспринимать двояко: и как не знание, и как не желание говорить правду.

     Я вошел в бытовое помещение. Свет в нем был выключен, и комната при дневном освещении выглядела иначе, чем ночью. Не так бросались в глаза желтые стены, затертые в нижней части до черноты, потеки на столе. Хотя… кажется, здесь была произведена небольшая уборка: вытерто со стола, матрас на койке поправлен и застелен чем-то зеленым, даже то, что висело на вбитых в стену гвоздях, занавешено.

     За столом сидела Серафима Ивановна – мамка.

     Хотя я виде ее мельком пару раз: первый – когда она вышла из санпропускника и укатила на велосипеде, тогда еще было темно, и я не мог ее рассмотреть; и второй раз – когда она проехала туда-сюда со всеми за трактором, но я заметил изменения в ее одежде и внешности. Сейчас на ней не было темной косынки, и волосы ее были стянуты на затылке в узел, да и кофту она переодела  хоть и на серую, но не такую мрачную, как была. Мамке было на вид лет пятьдесят. Высокая, статная женщина, как и ее сыновья. Нюрка унаследовала от нее широкие ладони сельской труженицы, да цвет глаз.

     Я остановился у двери и поздоровался.

     – Садись, молодой человек, – указала она на вторую скамейку. – Долго не задержу.

     – Да мы уже засиделись с дедом, а нам еще до трассы далеко добираться: автобуса нет сегодня. Вы что-то хотели мне сказать?

     Женщина ладонями пригладила прическу, очевидно, ей удобнее было ходить в косынке.

     – Я не думала с тобою говорить, да Алексей Васильевич попросил. Сам он как-то не решался, боялся обидеть тебя. Жалостливый он очень у тебя.

     Откровенно говоря, я был поражен: что такое не  решался говорить мне деда Леня, а передал это с женщиной, которую до сегодняшнего дня мы не знали.

     – Да ты садись! В ногах правды нет.

     Заинтересованный, я сел. Женщина несколько секунд рассматривала меня, как мне показалось – с любопытством.

     – Ты английский язык знаешь? – неожиданно спросила она.

     У меня глаза на лоб полезли: я так же был поражен, если бы меня спросили о знании языка папуасов. Но неуместность такого вопроса, сняло с меня напряженность, которая не отпускала меня от самого скотомогильника.

     – Со словарем, – ответил я, чувствуя, что еще немного и рассмеюсь. – А вам что, переводчик требуется?

     – Да нет, – возразила женщина. – Я просто так… А знание со словарем, так пишут в анкете  после школы, а это значит, что никакого знания и нет. Чтобы понимать разговорный язык…

     – Зачем  вам это? – недоумевал я.

     – Значит ничего, что музыку не захватила, – будто не слыша меня, говорила женщина. – Да не музыку, а приемник такой маленький на батарейках. У нас тут раньше висел коробок, да в нем тараканы всю проводку погрызли. Замолчал, а после выбросили…

     Я не понимал, к чему она клонит.

     – А зачем вам транзисторный радиоприемник?

     – Послушать интересно, но там все время говорят не по нашему, а где «Маяк» (Нюрка там отметила шариковой ручкой на шкале),  все время музыка, как если бы кто умер из начальства, и не найдут смелого,  чтобы сообщил всем. Вот я и подумала, что если бы ты понимал, то перевел бы…

     Странный разговор.

     – Если вам так захотелось послушать последние известия, – я уже начал раздражаться, – то пошли бы к соседкам: у них, я думаю, найдется исправный репродуктор.

     – Да он и у меня есть! Но там только одна музыка, как в первый день войны. Помнишь? Да тебя, наверное, еще не было… ну ничего, подождем, когда заговорит. А я тебя не об этом хотела спросить. Как там у них?

     Я не понял, о чем она спрашивает.

     – У Ивана с Нюркой. Ты же ходил туда.

     – Все нормально, – ответил я спокойно, будто закапывать покойника, завернутого в брезент, на территории животноводческой фермы было обыденным делом.

     – Управились? – спросила женщина.

     – Заканчивают.

     – Хорошо. А Иван не серчал на тебя и не говорил, что ты встреваешь не в  свое дело? Он у нас вспыльчивый не то, что Николай,  царство ему…

     Тонко намекнула, что я сую нос, куда мне не следует. А насчет царства, я думаю, она не погрешила  против своей религии, не закончив специально фразу. Считай, как тебе больше подходит: земное, или небесное царство.

     – Не серчал, – ответил я и был близок к истине: серчать и эвереть – не одно и то же.

     Женщина глянула на меня, и было понятно, что она сомневается в моей искренности, но это ее дело. Что там еще у нее?

     – А Римка с ними? – задала женщина вопрос, ответ на который для нее важнее моего знания английского языка, или отношение ко мне Ивана.–  Та, что в беретке и с кудряшками такая.

     – Там стоит… с Иваном. Петушков где-то нарвала.

     – Петушков? – не поняла женщина, но вспомнила и посветлела лицом. – Это я их когда-то воткнула возле оросителя, и они разрослись корнями. Римка добрая, хотя и безалаберная. Трудно ей будет с Иваном, когда сойдутся. Он на двенадцать лет старше ее, но не это главное: характер у него тяжелый, хоть и отходчивый.

     – Что же она среди студентов себе парня не нашла?

     – Значит, полюбила нашего парня, – поджала губы женщина. – Он же не безнадежно больной. Врач говорит, что лечить нужно в городе.

     – А Нюрка же как? – задал я болезненный вопрос.

     – Дура она.  Я с нею сколько раз говорила об этом. Сегодня, наконец, дошло. Согласилась. Теперь, говорит, поеду в город, устроюсь там на работу, выйду за муж. Может так оно и лучше, а то здесь она сопьется. Но кто же тогда здесь работать будет, когда старики вымрут?

     – Вы зачем-то хотели меня видеть? – напомнил я, предчувствуя, что такой разговор  может вестись до вечера.

     – Да… – тихо произнесла женщина и зачем-то посмотрела в окно. – Ты здесь многое видел за это утро, и кое-что показалось тебе странным.

     Я неопределенно кивнул, хотя и совсем догадывался, о чем она конкретно будет говорить.

     – Что ты думаешь о нас всех? – задала она неожиданный вопрос. Чокнутые мол люди, «с приветом». Или еще как?

     – Люди, как люди, – уклончиво ответил я.

     – Нет, – возразила женщина, – нормальные люди покойников на  кладбище хоронят, а не за скотомогильником. Разве не так?

     – Не всегда, – ответил я, чтобы успокоить ее: ведь она хотела найти в моих глазах оправдание случившемуся на ферме. – Бывает, что вообще не хоронят.

     – Так это на войне. А в мирное время?

     – Это судя по обстоятельствам.

     Зря я так сказал, сейчас она начнет спрашивать об этих  обстоятельствах, а я не смогу привести ни одного.

     – Это правильно, – согласилась женщина, и я почувствовал, что мой ответ ей пришелся по душе. – А то бабы говорят, что без милиции нельзя, а наш участковый куда-то исчез, а пока из города приедут, так не один день пройдет. А что-то делать надо. Не везти же его на кладбище, где он уже похоронен. Жуков Евсей, правда, сказал, что если Николай объявился живым, то его в старой могиле не должно быть. А как проверить, не отрывать же? Вот я и решила прикопать его здесь временно, а когда все станет ясно, то можно и перезахоронить. А то, что свидетельства о смерти нет, так зачем их два?

     Если бы Серафима Ивановна сейчас достала из нагрудного кармашка сложенный вчетверо пожелтевший листок, и я прочитал бы, что это свидетельство о смерти ее сына Николая многолетней давности, то я сам бы, пешком, через все рисовые системы, пошел бы в психиатрическую лечебницу. Но бог меня миловал.

     – Хотя… – женщина замялась и развела руками.– Перерыла я все в доме, а его не нашла, хоть стреляйся. Все документы у меня лежат в одной шкатулке, а куда та справка делась, ума не приложу.

     Не волнуйтесь, Серафима Ивановна – это хорошо, что ваши галлюцинации не приобретают вида юридических документов.

     Я понял, к чему она клонит: ее волнуют последствия незаконного захоронения. И за неимение лучшего (дед Леня, наверное, не удовлетворил ее своими ответами) пригласила меня для консультации. И смех, и слезы!

     – При необходимости,– начал я наворачивать, как опытный работник юстиции,– можно затребовать копию свидетельства о смерти человека в загсе, где они хранятся… долго.

     – А если и там потеряется?

     – Там ничего не может потеряться,– авторитетно заявил я.– Там документ может только исчезнуть вместе со зданием загса: сгореть при пожаре, сгинуть при землетрясении и других стихийных бедствиях.

     – Крысы съедят… – добавила женщина.

     – Не исключено и такое,– засмеялся я.

     – Вот я и думаю,– не поддержала она моего веселья,– раз такое может случиться, то, наверное, зря я приказала зарыть Николая без милиции?

     Наконец-то стало проясняться у нее в голове!

     – Конечно, зря! Обязательно нужно заявить. Лучше поздно, чем никогда.

     – О насильственной смерти необходимо заявить в течение двадцати четырех часов. Об этом говорили, когда первый раз выписывали справку на Николая, да и когда Эдик упал со столба.

     – Вот и надо срочно вызвать милицию,– сказал я, поднимаясь, давая тем самым понять, что разговор окончен.

     – Постой, молодой человек! Не торопись. Главное то я тебе и не сказала, а оно касается тебя.

     Я в недоумении уставился на нее. Лицо женщины стало жестким.

     – Сядь на место!

     Я выполнил это требование, как по команде.

     – Вот так… Поговорила я с тобою, и мне все стало ясным. А теперь слушай меня: пока я не найду ту справку о смерти Николая, Вы со своим дедом отсюда никуда не уйдете. А то, разболтаете там про нас.

     – Это еще что за ультиматум?!– возмутился я.

     – Понимай, как знаешь.

     – Силой что ли удержите?– усмехнулся я.

     – Если потребуется, то и силой. У нас есть кому…

     Открытый намек на Ивана.

     – Да ты и сам не захочешь.

     – А вот сейчас посмотрим,– сказал я, поднимаясь.

     Женщина смотрела на меня, будто гипнотизируя.

     – Если ты сейчас выйдешь из этой комнаты, я расскажу всем, что ты мертвяк,– и добавила после небольшой паузы,– оживший мертвяк.

     Вот и меня зацепил комплекс второго пришествия! Теперь и я оживший. Но это еще хорошо, что так: хорошо (для меня, конечно) что я кому-то мерещусь пришедшим с того света, а не наоборот. Вот если мне начнут видеться ожившие покойники, то тогда будет повод для беспокойства. А сейчас… Стоп! А как я вообще мог попасть в этот комплекс? С хуторянами ясно: они живут здесь постоянно, как цыгане в таборе, знают друг друга много лет, общий круг знакомых живых и мертвых. Одни болезни, в том числе и комплекс второго пришествия. А я здесь раньше никого не знал, и ни с кем не встречался. И вот какая-то женщина, с которой я заговорил впервые минут десять назад, утверждает, что я воскресший. Каким образом этот навязчивый бредовый образ мог появиться в голове этой больной женщины? Ведь если я, в ее воображении, воскрес, то когда-то раньше должен был и умереть?…

     – Вы были на моих похоронах?– спросил я Серафиму Ивановну.

     – Да я и не знаю, откуда ты приехал. Говорят, что из города. А туда ехать, не то, что к нам на хутор. Да и не приглашали…

     – Откуда же вы тогда знаете, что я умер?

     – Для этого не обязательно быть на похоронах,– резонно ответила Серафима Ивановна.– Достаточно видеть мертвеца.

     – И где же Вы его видели?– спросил я о себе в третьем лице.

     – Да здесь,– неопределенно ответила  женщина.

     – Я еще живой!– с наигранной жизнерадостностью воскликнул и (как тогда перед дедом Леней) похлопал себя по бокам.

     – Я не говорю, что в этой комнате,– поморщилась женщина, недовольная моим восприятием в буквальном смысле.– Не здесь, а на оросителе. На гидроузле.

     Я уже догадался, о каком месте она говорит и что собирается рассказать, поэтому решил ускорить наш разговор.

     – Это двадцать второй узел (женщина кивнула). Много лет назад туда приехали два рыбака и один из них утонул: застрял в трубе. А когда его вытащили через несколько дней, он так распух, что его грузили на самосвал при помощи двери. Так?

     – Тебе виднее,– согласилась женщина.

     – Конечно, виднее,– засмеялся я.– Если я, по-вашему, и лежал на той двери. Так я вас понял?

     Женщина пожала плечами, выразилась точно, как деда Леня:

     – А черт его знает!

     – Он то знает, да мы с вами нет. Почему Вы тогда решили, что тогда был я?

     – Да куртки у вас одинаковые: замочков на карманах много…

     Я непроизвольно скосил глаза на молнию нагрудного кармана: действительно, много здесь побрякушек. Эту куртку оставил у дедов племянник из Литвы, но дед Леня забраковал ее: «положишь билет в один карман, а потом полчаса ищешь, чтобы показать контролеру». И отдали мне на рыбалку.

     – Да мало ли таких в магазинах было,– заметил я.

     – Я и с дедом твоим говорила,– продолжала женщина,–… тогда, возле гидроузла… Он сегодня вспомнил меня.

     Ах, вон они о чем говорили! И, конечно, сны друг другу свои рассказывали, как принято среди людей их возраста. И дед Леня рассказал, что ему приснилось сегодня в палатке, и Серафима моментально увязала это со своим комплексом второго пришествия.

     – Но твой дед уверен: то, что приключилось с тобою – это его сон. Я не собираюсь его разочаровывать, если ты будешь вести себя послушно.

     Элементарный шантаж. Она играла на моих чувствах к деду Лене, на моих опасениях за его психику. Она верно сообразила, что только это может заставить меня принять ее абсурдное требование. Свидетельства о смерти Николая, я уверен, не существует в природе, и Серафима его не найдет, даже если перероет все дома на хуторе. И мы, как заложники, должны сидеть неизвестно сколько?

     – А если правка у вас пропала, сгорела, крысы съели?! – начал я заводиться.

     – Да теперь она мне и не требуется, – неожиданно сказала женщина. – Они уже проехал… а я только этого и ждала. Вот и морочила тебе голову, тянула время.

     Я совершенно не понимал, о чем она говорила.

     – Иван со студенткой проехали на хутор. Так я им наказала, – Серафима кивнула на окно, куда она непрерывно поглядывала. – Хотела, чтобы они с тобой не встречались, а то Иван начнет психовать. Ты знаешь его.

     Я с облегчением  вздохнул, поняв, что мое злоключение закончилось.

     – Ну а теперь, когда молодые проехали, – оживился я, – «утопленник» может быть свободен?

     – Ты не зубоскаль, – нахмурилась женщина.– Может быть, я в чем-то не права, что задержала тебя с дедом, но так будет лучше и для вас, и для нас.

     – И на том спасибо, – сказал я, направляясь к двери.

     – Ты только с женою своею будь поосторожнее, повнимательнее, пока она  не привыкнет…

     – Обязательно буду, – пообещал я, толкая дверь.

     И в это время справа зазвонил телефон. Я уже и забыл о них.

     – Послушай, кто там! – крикнула мне вдогонку Серафима Ивановна.

     В коридоре было темно (не могли предусмотреть хотя бы фрамугу в дверном проеме) и я оставил дверь в бытовку открытой, но все равно зацепил поваленные лопаты.

     В кабинете для начальника звонил черный телефон. Поднял трубку.

     – Это МТФ совхоза «Славянский? А с кем я говорю?

     Терпеть не могу такой вопрос по телефону.

     – А кто вам нужен?

     – Заведующий.

     – Минуту.

     В коридоре вновь толкаю упавший инвентарь и говорю в открытую дверь бытовки:

     – Серафима Ивановна, вас просят к телефону.

     У женщины лицо вытянулось от удивления. Не понятно, по какой причине: что зову ее к телефону, или что позвал по имени-отчеству. А я в последний (думаю) раз наступил на мокрые опилки дезбаръера, вышел из санпропускника.

     Дед Леня ждет меня стоя и молчит. Чувствую, что он напряжен. Уверен, что это результат действия на него «психической атаки» мамки. Чтобы снять с него лишнее напряжение, задаю отвлекающий (как о патронах) вопрос:

     – Деда Леня, скажи, пожалуйста – все собираюсь спросить, да забываю – для  чего эта коробка с мокрыми  опилками? Я знаю – это чтобы на ногах заразу на ферму не занести. А какой в этом смысл, если на ферму можно зайти, минуя санпропускник?

      – Все это говорит о нашей безалаберности, – согласился дед Леня, вздохнув с облегчением, – и шлагбаум не на месте, и сквозной проход через дезбарьер закрыли…

     – Ну что, по коням! – сказал я и взялся за лямки рюкзака деда Лени.

     – Давно пора, – согласился он, подставляя спину.

     – Постойте, постойте! – раздался голос мамки. – Кто из вас Рамзаев?

     – Я! – ответил дед Леня, как пионер на перекличке.

     – Идите, вам звонят.

     – Наверное, из политбюро, – шутит дед Леня, направляясь к двери.

     – Хороший у тебя дед, – говорит Серафима, когда он ушел.

     – Я это знаю,  – холодно подтвердил я, опуская его рюкзак.

     – Да ты не обижайся, – дотронулась она до моего локтя (жест Нюрки). – Наговорила я тебе три короба лишнего.

     – Ничего страшного, всего лишь два-три покойничка, – съязвил я.

     – Но я твоему деду ничего не говорила, – шепотом, будто передавая великую тайну, сообщила Серафима.

     – И за то спасибо.

     Поняв, что я не расположен с нею больше разговаривать, Серафима замолчала, отошла ближе к дороге и стала смотреть в сторону коровников.  Высматривала оставшуюся Нюрку. Я с нетерпением ожидал появления деда Лени. Что там могло случиться. Кроме, как из дома, никто звонить нам  не мог. И каких трудов, вероятно, стоило дозвониться: знали только приблизительно, куда мы собирались ехать. По пустякам не звонили бы.

     Появилась Нюрка, поговорила чем-то с матерью и, вскочив на ее велосипед, умчалась к хутору. Серафима подошла ко мне.

     – Послала за доярками. Сколько можно того быка растаскивать? Пора и за работу. Коров то у нас прибавилось.

     Интересно, подумал я, а молоко от галлюцинаций пить можно.

     Появился, наконец, дед Леня. По его лицу я понял, что вести у него хорошие.

     – Звонил Евгений Филиппович, – только и сказал он, подставляя спину для рюкзака.

     Я не стал задавать вопросы, и мы разобрали свои вещи.

     – Всего вам хорошего, Серафима Ивановна, – распрощался он с женщиной. – Извините за беспокойство, если причинили. Мы пошли.

     – Счастливого вам пути. Когда еще будете в наши местах, то заходите. Рады будем. 

         

     Эпизод  двадцать  третий

     НЕБО  В  КЛЕТКУ

     

     – Звонил Евгений Филиппович, – повторил дед Леня, когда мы вышли за шлагбаум на гравийную дорогу вдоль распределительного канала, и движение наше стало установившимся и целенаправленным.

     – А что случилось? – забеспокоился я.

     – Абсолютно ничего! – успокоил меня дед Леня. – Просто он по работе едет в эти места и  решил с нами состыковаться.

     Приятные мелочи нашего бытия! Теперь нам, по крайней мере, не придется ловить попутную совхозную машину, втискиваться в тесную кабину и беречь коленки от рычага  переключения скоростей. Здесь водители, отвыкшие от сотрудников ГАИ, не строго соблюдают правила перевозки пассажиров. Год или два назад нас с дедом Леней подвозили в хлебном фургоне, та я, вообще, стоял на подножке, мой напарник сидел в кабине со шмотками и все твердил: «Ты держись крепче, держись!»

     – У Евгения  здесь по отделениям заочники практику проходят, и он раз в неделю ездит проверять

     – А разве сегодня не воскресенье? – задумался я

     – Я тоже, как на пенсию пошел, первое время путал дни недели, а сейчас для меня  сплошное воскресение.

     – Я еще не на пенсии…

     – Отпуск тоже, как маленькая пенсия.

     – Как Краснодар – мой маленький Париж, – процитировал я Лихоносова.

     – А что?– оживился дед Леня, – когда захотел, то лег, или встал. Куда хочешь, туда и пошел…

     – И в каком месте договорились с Евгешей (так неофициально мы называли нашего общего  друга) состыковаться? – прервал я мечтания пенсионера.

     – Вон там, на асфальте, – кивнул дед Леня в сторону двадцать второго узла.– Евгений хотел заехать прямо на ферму, но я забыл какого она  отделения, а бросать трубку и спрашивать у Серафимы не стал, чтобы не искал нас: дорогу-то на совхоз «Славянский» всякий знает.

     – Жениться-то он еще не надумал? – с усмешкой спросил я деду Леню, зная, что Евгений Филиппович болезненно реагирует на этот вопрос.

     – Да уж куда ему! – воскликнул деда Леня и что-то забормотал.

     – Ты о чем это, деда Леня? – переспросил я его.

     – Не соображу, сколько ему сейчас лет…

     – Забыл, что ли, его год рождения?

     – Да не забыл! – как мне показалось, с раздражением ответил дед Леня. – А как дальше, не знаю… Какую вторую дату брать?.. Вот с тобою ясно, ты объяснил… Но Евгений Филиппович, действительно, умер! У себя на веранде… Студенты на одеяле вытаскивали. Гроб в спортзале техникума стоял… Это же мне не приснилось? А его квартиру вскоре отдали молодым специалистам… Из родни приезжал племянник из Красноярска. Он вещи раздал соседям, а Клавдии Самойловне дал денег на памятник и его холодильник.

     – Но, если бы Евгений Филиппович умер, то я знал бы об этом, – привел я не совсем убедительный аргумент и сразу же пожалел об этом.

     – Но..., – дед Леня с трудом подыскивал слова. – Он же умер после того…как мне приснилось…про тебя.

     Действительно, если он умер после того, как я утонул, то я не мог знать о его смерти. Вот что хотел сказать дед Леня! И сказал деликатно, завуалировано, но парадокс остался. Он все это время с самой ночи старался осмыслить мои разъяснения, поверить им настолько, чтобы после не возникали сомнения в нереальности его временного помутнения в голове. Он уже почти пришел в норму, и этому, кажется, не помешали странные события на ферме, от которых я старался его оградить. А вот разговор по телефону с Евгением Филипповичем снова нарушил зыбкое равновесие его психики.

     Несколько десятков метров мы прошли молча, я, как обычно, чуть позади деда Лени.

     – Вот еще хотел спросить тебя, – снова заговорил он. – Не попадалась ли тебе книга про мужчин старше шестидесяти лет?

     – Художественная? – не понял я.

     – Да нет, скорее медицинская. Чтобы популярно было написано про последнюю четверть жизни.

     – Что так мало отпускаешь себе срока?

     – Но это не от меня зависит. По статистике я уже живу лишнее, и больше половины моих одногодков ушли в мир иной. Так что восемьдесят лет, которые я себе запланировал – это даже очень неплохо.

     – Живут же люди и после девяноста.

     – Да это исключение. После восьмидесяти уже не жизнь, а мучение и себя, и своих близких. Ты посмотри на дедов, которым за восемьдесят. Мне их просто жаль

     – По телевидению часто показывают бодрых стариков преклонного возраста: писатели, артисты.

     – Да потому и показывают, что они бодрые и знаменитые. А кто много физически работает, тот долго не живет. Даже взять тех же известных спортсменов. Кто-то, я не помню уже, сказал приблизительно следующее: если можно стоять, или сидеть – я сижу, если можно сидеть, или лежать – я лежу. И, кажется, долго прожил

     – Так и пролежни  образуются, – засмеялся я, – если сто лет не слазить с дивана.

     – Это крайность, конечно, и прямой зависимости между сном и продолжительностью жизни наверняка нет: медведи  всю зиму спят, а живут до сорока лет, да и спят потому, что зимою есть нечего. Что-то мы уклонились в разговоре в сторону. С чего я начал то?

     – О книге для шестидесятилетних людей.

–  Которым за шестьдесят, – уточнил дед Леня.

     – Нужно спросить у Светланы: она же библиограф по образованию. А что ты конкретно хотел в этой книге узнать?

     – Про свой возраст, конечно. Вот я стал замечать у себя, что голова моя бежит быстрее, чем ноги, ну это условно. А может так и нужно, чтобы тело старело быстрее, чем мозг? Да много еще вопросов неясных. Вот и сегодня ты со мною намаялся, а все из-за моей головы. Затуманилась что-то она… А так бы знать, что это такое, может таблетки какие требуются, витамины…

     Мне и самому какая-нибудь таблетка не помешала бы, чтобы очистить  мозги от бредовых образов и наваждений, не опасаясь, что после них останутся пустоты, которые нечем будет заполнить.

     В фантастических видениях деда Лени, в рассказах Евсея и Серафимы, да и в моем жутком сне место действия одно и то же – двадцать второй узел. Он как эпицентр невидимого взрыва, волны которого поразили психику, попавших в зону людей, вызывая у них комплекс второго пришествия, как лучевая болезнь после атомной бомбардировки. Может быть, мы стали свидетелями испытания нового психотропного оружия, но его не специально сбросили над этой рисовой системой, а ракета зарулила сюда может быть потому, что при ее сборке кто-то из техников кашлянул, и молекула винного спирта внесла свою корректуру в схему электронной платы.

     Нет, гипотеза воздействия биополя рисовой системы на все  живое, как наиболее подтверждаемая практикой (двухголовые телята, олигофрения среди населения) предпочтительнее и поэтому не будем отвлекаться.

     – Ну, как там наши? – спросил я деда Леню.

     Мысли деда Лени двигались параллельно поверхности гравийной дороги и, очевидно, были близки с моими по тематическому содержанию, и он не понял содержание моего вопроса, прервавшего их поток.

     – Как? – обычная его реакция, если вопрос не понят.

     – На улице Стаханова двести десять, – расшифровал я. – Ты же говорил по телефону с Евгением Филипповичем.

     – Да все нормально. Баба Клава вначале напугалась, а затем отошла…

     Вот так «нормально»! И как это можно напугаться,  чтобы после отходить? Но уточнять у него не стал.

     – Все живы–здоровы, – нахмурившись, ответил дед Леня, который почувствовал, что насчет бабы Клавы сказал не совсем удачно. – Вот приедет Евгений и все расскажет. Ты только не рассказывай ему, что со мной приключилось…

     – Что ты, деда Леня! Ты же знаешь, что я не из болтливых. Но и ты следи за своими словами, мимикой, чтобы Евгений Филиппович не заподозрил, что мы говорили о нем не очень приятные вещи.

     – Да это уж я постараюсь, – сказал дед Леня. – Да я и сейчас о нем так не думаю. К хорошему привыкают быстро.

     – А ты то сам себя, как чувствуешь?

     – Как обычно, даже ноги не болят: ходили то мало, все на завалинке сидели. В голове только гул какой-то появился…

     Я с озабоченностью посмотрел на него и, действительно, уловил едва различимый низкий гул, но не из головы деда Лени, а с той стороны, куда он уже смотрел. Я тоже поднял голову.

     Солнце еще не вышло из плотной пелены облачности, четким сегментом прикрывающую восточную часть небосвода. Вся остальная часть его представляла собою настолько чистое пространство, что в одном месте крошечной  точкой была еще видна звезда.

     И вот эту голубизну пересекало несколько реактивных истребителей, оставляя за собой четкие дисперсные следы. Они шли на большой высоте, и гула от них мы не могли слышать. То, что его издавало, шло следом – десятки тяжелых самолетов.

     – Гудят как на войне перед бомбежкой, – заметил дед Леня.

     Я помнил, как тогда гудели самолеты. Мы с матерью жили в то время в станице Крыловской Краснодарского края у родственницы, занимавшей половину длинного деревянного дома. Мне было пять лет. С этого периода жизни в памяти остались осмысленные фрагменты  событий  и даже отдельные детали. Вторую половину дома занимали две молодые женщины, которых забрали за любовь к немецким парням, после прихода наших от Сталинграда. Но в ту ночь, когда наши войска отходили, подожгли большую кирпичную мельницу, которая была через площадь от нашего дома. Я на всю жизнь запомнил отблеск огня на низких тучах и гул самолетов, летевших, как бабочки на огонь. А затем начали сбрасывать бомбы, и нас – детей потащили в землянку, которая была отрыта в саду. Мать набила мне шишку на лбу о косяк входа, но это мне уже не запомнилось. Помню только колеблющееся пламя, гул самолетов, да треск  лопающихся стекол в окнах мельницы. После я ходил с мальчишками и рассматривал оплавленные сосульки.

     Истребители над нами уже пролетели, а тяжелые самолеты, казалось, уже миновали высшую точку и снижались к горизонту.

     – В сторону Турции полетели,– сделал вывод дед Леня.

     Я мысленно представил карту нашего Закавказья и возразил:

     – Нет, Турция западнее, а там, скорее всего Иран или Афганистан.

     – В Афганистане мы уже были…

     Из плотного, как войлок, сегмента облачности вынырнули еще  пять истребителей и пролетели поперек направления движения армады, перечеркивая их следы своими.

     – Вот и небо в клетку стало, – задумчиво произнес дед Леня.

     Такого количества военных самолетов мне не приходилось видеть. Отставшие истребители в крутом вираже сменили курс и последовали вдогонку за остальным.

     На двадцать втором узле прикрыли гидрозатвор и воды в распределительном канале, в котором я поймал сазана, не было. На обнаженных стеблях камыша повисла тина и что-то похожее на мокрую паутину. С другой стороны гидрозатвор подпирала вода Головного оросителя, но только той страшной воронки в нем не было, а ржавый трос был вытащен из лотка и лежал на мощеном откосе канала.

     – Как только сойдет вода с чеков и подсохнет земля, запустят комбайны, – пояснил дед Леня. – Риса в этом году будет много.

     Мы вышли к асфальтовой  дороге.

     – Евгеша когда обещал подъехать? – спросил я.

     – Он должен еще заехать на третье отделение, но говорит, что к одиннадцати часам будет, – дед Леня посмотрел на часы. – Девять тридцать. Еще полтора часа.

     – Может, размотаем удочки и посидим на бережку? – предложил я

     – Ты как хочешь, а я здесь под деревьями прилягу. Устал страшно. Считай, всю ночь канителились.

     Я достал палатку и постелил ее на траве в тени. Под голову ему положил рюкзак с матрасом.

     – Ложись, деда Леня, отдыхай. Здесь в термосе вода еще осталась. А насчет еды – извини, придется до дома потерпеть.

     – Евгений в командировку без закуски не поедет, – засмеялся дед Леня.

     – Ну, тогда не умрем с голода. Ложись, деда Леня, отдыхай. А я здесь рядом с тобою на этом оросителе посижу. Может, что и клюнет.

     – Ты только не ходи туда, – кивает дед Леня на двадцать второй узел.– Там хотя и прикрыли, но… от греха подальше.

     Он присел, затем, опираясь на руки, лег на бок. Видно было, что он смертельно устал.

     – Я немного…–  не закончив фразы, дед Леня заснул.

     Я всегда завидовал его способности к такому мгновенному засыпанию.

     Достал из чехла легкую трехколенную удочку, я с трудом отыскал коробку из под «Пальмиры», с червями. Тряпка, в которой была коробка с отверстиями в крышке, не высохла и черви хорошо сохранились. Я их накопал вчера на огороде Евгения Филипповича, куда с бетонированного пятачка водоразборной колонки постоянный сток на грядки, на которых кроме крапивы ничего не растет, к всеобщему возмущению женского населения коммунального двора.

     Наживив червей на два крючка, я без всякой надежды (в оросителе ловить считается у рыбаков верхом безграмотности) забросил поплавок на гладкую поверхность воды. Течения не было, но поплавок лег плашмя. Вытащил удочку  и передвинул его по скрипучей леске, уменьшая глубину. Вот теперь то, что надо! Положив конец удилища на  сгиб камыша, собрался было присесть, но еще не установившийся поплавок повело, и он ушел под воду. Я, как обычно, засуетился, вскочил и дернул удилище. На крючках трепыхались два карасика величиной с ладошку. Оставив их не отцепляя в траве, вернулся  к деду Лене и достал из своего рюкзака садок, а из чехла нижнее колено от второй удочки. Воткнул его возле берега и за пропускное кольцо прицепил горловину садка, а сам садок опустил в воду. Теперь его каждый раз не придется вытаскивать на берег. Когда собрался класть в него рыбу, увидел, что один карась сорвался с крючка и подпрыгивает у самой воды. Я бросился за ним так, будто, если он уйдет, я окажусь на грани голодной смерти. Несколько раз скользкое животное отпрыгивало от меня, пока я не прикрыл карася в самой воде,  придавив его к илистому грунту. Но в воде оказался и левый мой ботинок. Вот до чего доводит неуправляемый азарт!

     Опустив рыбу в садок моей конструкции, сел на траву и разулся. Выжал носок и повесил его на кустик, из ботинка вылил воду и поставил его так, чтобы  во внутрь попадали лучи солнца, которое уже появилось из-за кромки «войлочного» сегмента. Вот теперь и можно заняться крючками.

     Черви на них были целы, только оголились острия. Я не стал насаживать новых, только слегка сдвинул наживку с цевья. На каналах рыба не такая привередливая, как на реках, и на одного червя можно поймать несколько карасей. На «долгоиграющего» червя, по определению деда Лени, можно ловить до тех пор, пока он не станет тоньше презерватива.

     Вторая поклевка произошла где-то с пятиминутной задержкой, и вытащил я карася на нижний крючок. Но, какого! Грамм на четыреста. Здесь мне еще такой не попадался за все годы поездок с дедом Леней. И почему-то жалко стало выброшенного ночью сазана. Сейчас мой поступок казался менее обоснованным, чем в тот момент.

     Затем клевать стало чаще, и я минут за сорок натаскал около трех десятков карасей и гибридов, стандартных для этих мест размеров. Килограмма четыре будет. С удовольствием представил, как после нашего приезда женщины будут чистить рыбу во дворе, на грубо сколоченном столе, а рядом будет ходить кругами и тереться об ноги нагловатая кошка Ксюшка.

    

     Эпизод двадцать четвертый

     ВЫВИХ ВРЕМЕНИ

    

     – Привет, профессионал! – раздался знакомый голос, но все равно я о неожиданности вздрогнул.

     Повернулся к дороге и вижу: на обочине, возле тополя с обломанной вершиной, стоит Евгений Филиппович. Правая рука, со сжатой в кулак ладонью, поднята в знак приветствия. На нем серый костюм, белая рубашка без галстука и такая же, как у деда Лени, шляпа из капроновой сеточки. Увлеченный рыбной ловлей, я не услышал, как подъехал старинный техникумовский автобус (если не ошибаюсь, ГАЗ-55 военного времени). Он остановился по ту сторону высокого полотна асфальтовой дороги, и от воды мне видна была только его зеленая крыша. Водитель, пожилой мужчина, вышел на проезжую часть и, как мне показалось, внимательно смотрел на меня но, заметив мой взгляд, повернулся и ушел к автобусу.

     Я отряхнул песок с босой ноги и натянул уже подсохший носок. Ботинок был еще влажный, но терпимо.

     – Ты не торопись,– махнул рукой Евгений Филиппович,– я сейчас схожу к автобусу и спущусь к тебе.

     Я сложил удочку, обернул коробку с червями влажной тряпкой и положил в целлофановый пакет. Вытащив приятной тяжести садок из воды, положил в траву, чтобы стекло.

     Сверху, скользя по заросшему откосу, спустился Евгений Филиппович со своим коричневым портфелем. Обнял меня и похлопал ладонью по спине.

     – А где Алексей Васильевич?– спросил он.

     – Да вон он лежит. Сейчас разбужу.

     – Нет, нет, нет, нет!– замахал руками Евгений Филиппович.– Мне сначала нужно поговорить с тобою, а после уже с ним. Это даже хорошо, что он спит. А мы сейчас… он присел на корточки, расстегнул портфель и начал в нем рыться. Шелестя газетой.– Пока Прокопьевич заменит камеру, мы посидим на лоне природы…

     Он расстелил газету и стал доставать из портфеля свертки. Целлофановые пакеты, бутылку «Московской», две разнокалиберные стопки. Затем развернул один сверток с нарезанной (видать в спешке) вареной колбасой, а из пакетов вытряс хлеб и зеленый лук с редиской.

     Импровизированный стол был готов. Меня только слегка удивило то, что Евгений Филиппович не пожелал будить своего друга. Ему бы тоже не помешало позавтракать. Вероятно, баба Клава знала о нашей предстоящей встрече и наказала ни в коем случае не давать спиртного деду Лене.

     Пока Евгений Филиппович наводил для него только понятный порядок на «столе», я присел рядом и спросил:

     – Что, после вчерашнего голова болит?

     Он с недоумением уставился на меня, и я понял свою ошибку.

     – Не вчера, а позавчера!– хлопнул себя по лбу.– Вчера мы с дедом Леней ужинали возле костра.

     – Позавчера я был в Краснодаре, на семинаре…

     – Ты что, забыл?– удивился  я.– Как после нашего приезда из Волгограда, мы сидели допоздна под беседкой и говорили о Красноярских столбах. Я обещал привезти один во двор на Стаханова двести десять, если оплатите командировочные.

     Евгений Филиппович смотрел на меня с тем же недоумением, и на его лице отражалась усиленная работа мысли.

     – Под беседкой?.. А я уже и забыл… Это тогда еще было? Последний раз… Припоминаю… Ты тогда еще говорил что-то про тень от виноградных листьев на двери моей квартиры.

     – Правильно,– согласился я, обрадовавшись, что память к нему вернулась, но осталось какое-то сомнение…

     Евгений Филиппович наполнил стопки и долго приноравливался, куда поставить откупоренную бутылку, чтобы она не опрокинулась на поверхности откоса. Наконец нашел вмятину и установил.

     – Ну, давай выпьем за новую жизнь!– произнес он.

     Тост не показался мне оригинальным: меня и старая жизнь устраивала, но поднял стопку без комментария, не желая затевать с ним, как обычно, спор – не та обстановка.

     – Я хотел сказать: за новую часть жизни,– уточнил Евгений Филиппович и выпил.

     Я последовал за ним, и в унисон мы захрустели редиской.

     – Ты ешь, ешь,– подкладывал он мне колбасу, хлеб.– Я уже позавтракал. Это я вам с Алексеем Васильевичем привез. Поговорим с тобою и разбудим его. И ему останется.

     Плохой дипломат Евгений Филиппович: вот уже второй раз намекает, что мы должны вначале поговорить с глазу на глаз, а уже после сообщить что-то деду Лене.

     – Не юли, Евгений Филиппович,– сказал я, пока он вторично наполнял стопки.– И не тяни время, а то проснется дед Леня, и ты не успеешь поделиться со мною секретами.

     – Какие там секреты,– поморщился Евгений Филиппович и протянул мне стопку.– Давай вторую  вдогонку за первой…

     Мы выпили. Я закусил ломтиком колбасы, он сжевал веточку петрушки.

      – Нужно подготовить Алексея Васильевича, – сказал Евгений Филиппович и достал пачку своей неизменной «Тройки».

     Вот и произнесено слово, которое из всех его значений  воспринялось мною, как подготовка к сообщению о большой неприятности. Я начал догадываться, что он скажет: подготовка деда Лени началась уже по телефону – «напугалась, а затем отошла».

     – Клавдия Николаевна?.. – спросил я его, ожидая утвердительный ответ.

     Но Евгений Филиппович, в свою очередь, поднял на меня глаз, даже жевать перестал.

     – С нею все нормально, не считая ее привычных странностей. На этот раз мы должны подготовить Алексея Васильевича к реакции Клавдии Николаевны на его приезд.

     – Он к этому уже давно привык,  тем более, что сейчас дед Леня будет трезв, как стеклышко и даже хорошо отдохнувшим.

     – Я не об этом. Не имеется ввиду обычная ругань его супруги, когда он приходил домой выпивши: к этому, действительно,  мы все привыкли. На этот раз реакция будет ее не совсем обычной… Такая же, когда увидела меня и перепугалась.

     – Чем же ты ее напугал? – спросил я, доставая из его пачки сигарету и прикуривая.

     – Ну а как же? – Евгений Филиппович захихикал в какой-то, несвойственной для него манере, что очень ему не шло. – Я тоже бы испугался на ее месте, увидев такое. А она…

     – Увидев, какое – такое? – перебил я его потому, что его ахинея начинала мне надоедать.

     Евгений Филиппович посмотрел на меня вполне трезвым взглядом.

     – Алексей Васильевич тебе ничего не рассказывал, когда переговорил со мною по телефону?

     – Рассказывал, что ты должен подъехать.

     – А  обо мне?

     – После разговора по телефону? Ничего особенного.

     – А раньше? – спросил Евгений Филиппович с раздражающей настойчивостью. – Вы здесь вместе самого… начала. И он обо мне тебе ничего не рассказывал?

     Я был в затруднении: как сказать, что говорил мне дед Леня возле костра после пробуждения и пробежки вокруг сброса?

     – Рассказывал, что видел тебя во сне.

     По выражению его лица я понял, что он ожидал от меня услышать не это, и был,  кажется, разочарован. Поэтому я резко выпалил:

     – Он видел, как тебя мертвого выносили из веранды на одеяле!

     К моему изумлению Евгений  Филиппович хлопнул ладонью о ладонь, и его лицо осветилось неподдельной радостью.

     – Вот, вот! – воскликнул он. – А еще тебе он не говорил, что, когда взломали дверь, я сидел за столом, уткнувшись в тарелку с  салатом?

     – Говорил, – ответил я, немного приуныв от таких подробностей. – Дед Леня пересказал свой сон по телефону?

     – Какой там сон, да еще по телефону?! Я еле дозвонился и успел только сказать, что еду к вам, как отключили. Это хорошо, что Светлана вспомнила через столько лет, куда вы поехали. Она тоже собиралась ехать с нами, но от волнения у нее поднялось давление. А про то, как меня  обнаружили, рассказала соседка Гавриличева, которая утром увидела, что у меня на веранде горит свет, и на стук я не отвечаю.

     Я глянул на бутылку: еще больше половины, а Евгений Филиппович кажется вдрызг пьяным, вероятно от возбуждения. Но он превратно истолковал мой взгляд и наполнил стопки.

     – … Тогда она и позвонила в техникум, а те в милицию. Приехали почти одновременно.  

     – Гавриличевой тоже снился сон? – спросил я и понял, что сморозил глупость

     – Сон? – Евгений Филиппович  расхохотался. – Это Алексей Васильевич так сказал? Хорошо он придумал, чтобы поначалу тебя не волновать. Он и про тебя свой сон рассказывал?

     –- Рассказывал…,– ответил я, как сомнамбул, не замечая, что катаю между пальцами лопнувшую сигарету, и из нее сыплется на газету табак.– И что в трубе застрял…

     – Ну, тогда все в порядке!– обрадовался Евгений Филиппович.– А то я уже начал сомневаться: подумал, что Алексей Васильевич про это не рассказал. И ты не в курсе дела. Теперь нам легче будет вдвоем…

     Я слушал его, как с надетыми наушниками, в которых раздавалась не музыка, а характерный стук монтировки по скату.

     – И что же мы такое должны сообщить деду Лене, чтобы он не расстраивался?– напомнил я, когда потрясение от прозрения сменилось безразличием и спокойствием.

     Теперь я уже не мог подумать, что столько людей помешалось на моей смерти, а затем воскрешении. Проще – это касается меня одного, моей психики, моего комплекса второго пришествия. Тогда Евгений Филиппович не может быть реальным человеком… Но, для галлюцинации, он выглядит слишком правдоподобным.

     То, что я скажу,– Евгений Филиппович стал серьезным,– будет и для тебя неожиданным, но ты молодой, крепкий…

     – В обморок не упаду,– добавил я.

     – Я в этом не сомневаюсь,– хотел улыбнуться он, но передумал.– А сообщить мы должны Алексею Васильевичу, что он тоже умер, как и мы, только и всего…

     «Только и всего»– так и сказал. Подумаешь, невидаль, какая! Взял да и умер. Проще простого.

     Галлюцинации бывают не только зрительные, но и слуховые. Может быть, Евгений Филиппович в данный момент говорит совсем о другом, чем мне кажется? Но это можно проверить…

     – О том, что я бывший покойник, ты третий, который мне об этом сообщает. О твоей смерти мне сказал дед Леня, а вот теперь слышу из первых уст. Но о смерти деда Лени слышу от тебя впервые.

     – Ну, конечно. Сам Алексей Васильевич не мог тебе рассказать о своей кончине, так как,– мы уже когда-то об этом говорили,– мертвые не знают, что оно умерли.

     Я решил поддержать эту тему в юмористической тональности.

     – От чего с дедом Леней случился такой казус? Может, решил нас с тобой проведать?

     Но Евгений Филиппович не принял мою легкомысленность в этом вопросе.

     – Он умер от рака мочевого пузыря. Про это мне сегодня рассказала Светлана: я же отошел в мир иной раньше Алексея Васильевича.

     Я полулежа курил «Тройку» и флегматично реагировал на этот бред. Алкоголь уже начал затуманивать мозги.

     – Спокойно ты об этом говоришь. Ни капли эмоции,– заметил я.

     – Какой там спокойно!– ожил Евгений Филиппович.– Ты бы знал, что я пережил за сегодняшнюю ночь, и, особенно, утро! Когда вышел часа в три в наш общественный туалет и шел обратно, Клавдия Николаевна включила свет под беседкой и пошла по моему маршруту, увидела меня и застыла, как статуя. Я только пошутил: «Встреча на Эльбе?», как она с тихим воем бросилась к себе на веранду. Но самое главное было не это, а когда проснулся и вспомнил, что вот уже двое суток нахожусь в Краснодаре, на семинаре, и должен лежать в гостинице под трибунами стадиона «Кубань», а не у себя на диване. Начал припоминать, сколько вчера вечером было выпито с новыми друзьями, тоже приехавшими на семинар из других городов. Вроде много, но не настолько, чтобы меня в бесчувственном состоянии перевезли в Славянск-на-Кубани.

     – И что же ты надумал, лежа на диване?– решил я придать динамичность обещавшему затянуться повествованию Евгения Филипповича.

     – А ничего путного. Командировка в Краснодар больше всего запомнилась, хотя после нее я прожил еще три месяца… У тебя тоже сегодня что-то подобное было, когда ты проснулся?

     – Да нет, ничего подобного, хотя мы с дедом Леней тоже хорошо выпили.

     – Ну, как же?– удивился Евгений Филиппович, расставив ладони с растопыренными пальцами, будто собирался ловить арбуз.– Засыпал ты в одном месте, даже, скорее всего, в Волгограде, а проснулся… где? Вы, ставили палатку? (я кивнул)… А проснулся в палатке.

     Я отрицательно покачал головой.

     – И засыпал я вчера и проснулся сегодня на одном и том же месте – в палатке, на которой сейчас отдыхает дед Леня.

     – Странно…– удивился Евгений Филиппович.– А когда ты утонул? Извини за вопрос.

     – Пустяки,– успокоил я его. – Я сегодня утонул между часом и двумя ночи. И сразу же воскрес. Поэтому у меня нет никакого промежутка времени между этими событиями, как у тебя.

     – Тебе проще,– позавидовал мен Евгений Филиппович.– Ты как жил в восемьдесят первом году, так и продолжаешь. По сути дела, для тебя ничто не изменилось. А как мне, если я дожил до восемьдесят седьмого и вновь оказался в восемьдесят первом?

     – Не понял юмора, дорогой Евгеша,– я уже был слегка поддатый и, казалось, мог так по-домашнему его называть.– Лучше быть живым сейчас, чем покойником сто лет спустя.

     Обдумывая подобную перспективу, Евгений Филиппович потянулся за бутылкой. Увидев, что в ней осталось на два захода, налил по половинке.

     – За это, да не выпить?! – воскликнул он, поднимая стопку.

     Водка была вполне нормальной на вкус, и я не почувствовал в ней наличие каких-либо галлюциногенов.

     – А то я зациклился на работе, – продолжил Евгений Филиппович, закусывая все той же петрушкой (не замечал за ним раньше пристрастия к этой траве: наверное, что-то прочел о ней в «Науке и жизни» – этот журнал он выписывает уже лет десять). – Начальство есть, пусть оно и разбирается, кто на каком месте работал в восемьдесят седьмом году. А то молодые шустрые: раз человек умер, сразу норовят его место занять…

     – Почему ты решил, что восемьдесят седьмой год превратился в восемьдесят первый? – спросил я, сооружая себе слоеный бутерброд из хлеба, колбасы и той же петрушки.

     – Да не я решил! – начал нервничать Евгений Филиппович. – И не восемьдесят седьмой, а девяносто шестой. Это мне уже твоя Светлана прояснила, и уж после я в техникуме узнал, когда пошел туда засветло…вернее, затемно. Но там уже на ступенях лестницы перед входом было полно знакомых и незнакомых, пришедших, очевидно, родственников наших сотрудников. И многим, как я понял, уже все ясно. Кто плачет, кто смеется. Гвалт стоит неимоверный. А я хожу от группы к группе, как слепой котенок, тычась в непонятные фразы, междометия, но вопросы не задаю, боясь показаться тупицей. Но тут подскочил наш Завгородний (не знаешь его, который зимой и летом  ходит в резиновых сапогах?), хлопнул меня по плечу и заорал: «И ты тоже живой?! Ну, мы теперь покажем олигофренам!» и побежал. Все говорят о каком-то важном правительственном сообщении, которое будет в двенадцать часов, как тогда перед войной, а сейчас только по радио торжественная музыка, прерываемая тревожным «широка страна моя родная!», как обычно, перед важным сообщением. Кто-то новенький из слесарей поднялся на верхнюю ступень и предложил, что в такой важный момент всем необходимо находиться дома: мало ли что сообщат из Москвы. Все загалдели с одобрением, и директору пришлось встать рядом со слесарем и объявить двадцать второе августа нерабочим днем, но отработать его в ближайший выходной на сборе яблок в «Сад-гиганте». Затем выступила пожилая женщина, родственница кого-то из бухгалтерии, и заявила, что сегодняшний день – это второе пришествие, назначенное в рассрочку: если воскрешать всех сразу, то слишком большая очередь образуется на прием к всевышнему. Но эта гипотеза не породила теологической дискуссии. Все потихоньку стали расходиться, и я в поредевшей толпе встретил Прокопьевича, который сказал, что едет по своим делам в этот совхоз, и мы договорились, что он за мною заедет.

     – Шел домой, – продолжил Евгений Филиппович, – с Гавриличевой, которая рассказала подробности моей смерти. И еще такая деталь: как только утром проснулся ее муж, умерший за три года до меня, то сразу обнаружил у себя пропажу. Вместо «Москвича» в гараже стоял его старенький мотороллер, который он до покупки автомобиля собственноручно разобрал и продал на запчасти в мастерскую. Он сразу же побежал сообщать в милицию, к радости Клавдии Самойловны, которая тогда еще не привыкла к шастающим по двору покойникам, – Евгений Филиппович засмеялся, – и тоже пошла в техникум, где подрабатывала по старой памяти. Там она и услышала от преподавателя по бухучету, у которого есть японский приемник (а он ловит все и не реагирует на глушители), что наша Земля попала в какую-то зону, или петлю времени, и возвратилась в состояние, в котором была в ночь на двадцать второе августа восемьдесят первого года.

     До меня только сейчас дошло – двадцать второе августа, двадцать второй узел… А Евгений Филиппович продолжал:

     – Когда мы вошли во двор, под беседкой сидели Светлана и Константин Петрович в пижаме. На столе перед ним лежал узкий лист миллиметровки, на котором он при помощи линейки и фломастера что-то чертил.

     Они, как всегда, о чем-то спорили, но на этот раз шепотом. Я сел рядом на скамейке, а Клавдия Самойловна молча прошла к своему дому.  «Ну, что сказали в милиции?» – спросил я, чтобы не молчать. Константин Петрович махнул рукою: «Им сейчас не до меня, только зря ходил. Я понял, что мой Жигуль плакал» – «Получишь по страховке» – «Какая страховка?! Машину еще на заводе не собрали, а ты о страховке! Ты что, не в курсе дела?». Я промолчал.

     Оказывается, на миллиметровке была прочерчена ось времени с равными промежутками с восемьдесят первого по девяносто шестой год. Слева от оси еще были проставлены метки, но только без дат.  «А это зачем?» – указал я пальцем. «Чтобы хватило бумаги, если время еще раз сдвинется» – пояснил практичный Константин Петрович.

     Перпендикулярно оси он писал по годам фамилии родных и знакомых. Светлана ему помогала вспоминать. Тот, кто умер до восемьдесят первого года, и родился позже, по их железной логике не мог существовать в настоящем времени. Мы с Алексеем Васильевичем находились в счастливом интервале, а вот с тобой была неопределенность…

     Когда ты утонул, точно не известно: двадцать первого, или двадцать второго августа. Дело было к середине ночи – так со слов  деда Лени. И поломка времени никому с точностью до минуты и секунды тоже не известна. Может, ее только определяют, поэтому и задерживают сообщение. Но, скорее всего – кому-то выгодно держать людей в неведении. А сколько нервотрепки от этой неопределенности! Вот мы с твоей Светланой переволновались, пока я совершенно случайно не дозвонился до этой фермы и узнал, что вы с дедом здесь. Светлана плакала от радости, а когда успокоилась, то зарыдала по своей внучке, которая еще не родилась. От этого и поднялось у не давление.

     Вот и у Прокопьевича неопределенность: у него на каком-то отделении совхоза в этот день погибла племянница, наша студентка дневного отделения…

     – Римма Коновалова? – спросил я.

     Евгений Филиппович с удивлением посмотрел на меня.

     – Такая фамилия по мужу у сестры нашего водителя. А ты откуда про Коноваловых знаешь?

     – Их дочь проходит практику на ферме, где мы провели ночь с дедом Леней.

     – Это хорошо! – обрадовался Евгений Филиппович, поднимаясь с травы. – Я сейчас. Скажу только Прокопьевичу…

     Он пошел вверх по откосу, скользя по траве и помогая себе руками, как орангутанг. Через несколько минут он вернулся.

     – Благодарит за благую весть, – сообщил он, усаживаясь на свое место. – У него еще работы на четверть часа, – и разлив остатки водки, добавил: – давай, для затравки!

     Я выпил без всякого удовольствия – бывает и такое, когда по непонятной причине меняется настроение и спиртное становится лишним.

     – Лучше бы оставили деду Лене, – поморщился я, хрустя перезрелой редиской.

     – Ему нельзя. У него серьезный разговор с бабой Клавой. Она заявила Светлане, что не желает знаться с покойниками, и  демонстративно ушла к соседке Андреевне.

     – Это мы уладим, – засмеялся я, укладывая в целлофановый пакет еду для деда Лени. – Давай покурим.

     Евгений Филиппович глубоко затянулся, чего я раньше за ним не наблюдал (я не глотаю легкими дым, обычно утверждал он) и заговорил:

     – Однако я не пойму одного, если все в мире соскользнуло по шкале времени на пятнадцать лет назад, то почему у людей  осталось в памяти о прожитом  после восемьдесят первого года? Ведь организм  изменился, помолодел, но почему мозг не вернулся в исходное положение, почему мы должны помнить?

     – Потому, что произошел  ВЫВИХ.

     – Вывих времени, или вывих мозгов?

     – Понимай, как знаешь.

     Евгений Филиппович задумался.

     – Наверное, и то, и другое, – пришел он к выводу. – Я вот обратил внимание, что у детей память возвратилась не полностью, а в зависимости от конечного возраста. Твоя дочь проявляет себя, как нормальный шестилетний ребенок, когда я уезжал, то она прыгала в «классики», и только Светлане сказала, что ей сегодня приснилась, якобы, ее младшая сестренка… Да что там дети! Многие и взрослые не заметили, что произошло  нечто необычное. Им все равно.

     – А этим тоже все равно? – кивнул я поверх деревьев и, чтобы было ясно, добавил. – Кто зачертил небо наше в клетку.

     Евгений Филиппович поднял голову и посмотрел на небосклон, где следы от реактивных самолетов деформировались, но еще не были снесены ветром.

     – Нет! – в его голосе непонятное мне озлобление. – Не знаю, кто сейчас рулит нами, но они времени зря не теряют. Пока мы заправлялись водочкой, они направили армаду вправлять кому-то вывихнутые мозги…

     В это время взревел двигатель автобуса – нам сигнал. Я пошел будить деда Леню. 

    

     Эпизод двадцать пятый

     СТАЛЬНАЯ  БЕЛЛА

    

     Сразу при выезде на трассу Краснодар-Темрюк автобус поворачивает к мосту  через Головной ороситель.

     – А что это мы в Анастасиевскую едем? – спрашивает дед Леня.

     – Студентов домой отвезти нужно, – кивает Евгений Филиппович на заднее сидение: там сидят Римма и Иван.

     Дед Леня обернулся и, вспомнив о них, улыбнулся, помахав рукой. Девушка ответила на приветствие, а Иван сидел очень серьезный, не до конца видно осознав значение своего отъезда, хотя и с позволения мамки.

     На въезде в станицу Анастасиевскую возле опущенного новенького, еще и доски не потемнели, шлагбаума автобус останавливают люди в штатском. У одного из них автомат Калашникова.

     Прокопьевич при  помощи рычага открывает дверь, и в салон заходит молодой парень в казачьей форме.

     – Кто такие и куда лыжи навострили?– в голосе его наигранная угроза.

     Евгений Филиппович начинает пояснять:

     – Ваша студентка из нашего сельскохозяйственного техникума…

     – Говори  покороче, папаша! – прикрикнул вошедший.

     Евгений Филиппович поднялся и произнес с запинкой:

     – Коновалову вашу привезли…

     Парень уставился на сидящих сзади, но видать не узнавал и никак не реагировал.

     – Да я это, я! – крикнула Римма кому-то через окно. Ее, наконец, узнали, и мужчина постарше подошел к двери.

     – Наша это дивчина. Пускай выходит.

     Римма с Иваном пошли к выходу.

     Когда девушка спрыгнула с подножки, «казак» преградил дорогу Ивану:

     – А тебе не говорили выходить!

     – Это жених мой! – крикнула от двери Римма.

     – Женихов и дома полно, –сказал тот, который с автоматом и подошел к дверце водителя с опущенным стеклом. – Видишь тот зерносклад? Да, где машины стоят. Поезжай туда и жди.

     – Да нам в вашу Анастасиевскую и не нужно! Мы в Славянск-на-Кубани едем. Студентку только вашу привезли…

     – Разберемся, тогда и поедете.

     – Времени у нас нет!

     – Делай, что говорю, а то скаты прострелю! – и отошел к своим.

     Мы подъехали к зерноскладу, где в тени под шелковицей сидели люди с оружием. Один подошел к нам, а второй принялся открывать амбарный замок на двери.

     – Выходите!

     Мы вышла на укатанный двор зерносклада, но Прокопьевич остался сидеть за рулем.

     – А ты чего ждешь? – спросил его парень с карабином.

     – Может, кто из ваших служивых куда поедет, – хитро ответил водитель, и парень нашел в этом резон.

     Нас четверых проводили к двери и закрыли на замок. Мы вошли в маленькую коморку со столом и одним стулом. Услышав голоса в зерноскладе, вошли в гулкое наполовину пустое хранилище. Зерно только было в нескольких секциях, отгороженных деревянными щитами. Прямо на пшенице сидели люди и видно, что давно: когда мы подошли, двое, спящих в ворохе, даже не поднялись.

     Мы поздоровались, но нам никто не ответил, только один старик поднялся и подошел к деду Лене.

     – Закурить не найдется?

     Не курящий дед Леня развел руками, и Евгений Филиппович достал пачку сигарет. Подошли еще ребята, и мне пришлось тоже раскошеливаться на «Приму». Отошли к ведерку, забитому окурками и мятыми бумажками.

     – Давно здесь отдыхаете? – просил Евгений Филиппович.

     – В гробу я видал такой отдых! – возмутился парень лет тридцати. – С самого вчерашнего вечера колготимся.

     – А в чем ваша вина? – спросил дед Леня.

     – Какая вина, о чем спрашиваешь дед!? Ты знаешь, за что тебя сюда затолкали? Я тоже нет. И не говорят ничего, разбираются. Хорошо, что флягу с водой поставили, да мы сами ведро под парашу приспособили. Слышишь вонь? А думаю, что сижу я здесь, да и многие, у которых свое дело налажено, не в пример этим выползням, и в этом только причина.

     – А кто эти выползни? – поинтересовался дед Леня у словоохотливого парня, но мужчина, первым взявшим прикурить, не дал ему ответить:

     – Помолчи лучше, Витя, а то доболтаешься на свою голову.

     – Вот, поэтому и так хреново живем, что слова боимся сказать лишнее, – сплюнул в сердцах парень и отошел вместе с товарищами.

     Когда мы остались втроем у мусорного ведра (Иван наш что-то рассматривал в конструкции принудительной вентиляции), дед Леня продолжил расспрашивать пожилого мужчину:

     – Расскажите, хоть вы, что тут у вас произошло?

     Дед Леня, видать, внушал доверие мужчине, скорее всего по возрастным данным, чем по другим параметрам.

     – А черт его знает! Засыпали при одном царе Полуэктове, а проснулись при царице Белле свет Арефьевне.

     – Переворот? – усмехнулся Евгений Филиппович, так как понимал, что нет смысла разъяснять старику о каком-то вывихе времени. – Или заворот?

     – Похоже, что заворот, – неожиданно согласился мужчина, – но непонятно, как за одну ночь все начальство переменилось? И самое главное случилось вчера ночью: сидим мы с кумом у меня на летней кухне и заканчиваем вторую бутылку водки. Вышли вдвоем, чтобы отлить под вишню, возвращаемся, а на столе стоят две  бутылки, даже пробки целые. Как такое может случиться?

     Евгений Филиппович захохотал.

     – Да заодно это можно рехнуться!

     – Вот я и жду, пока решат, что со мною делать.

     – Пусть у кума спросят, – посоветовал дед Леня, – с ним же выпивал. Может он пояснит.

     Мужчина махнул рукою:

     – Да вон он  спит в пшенице, только ботинки и видны.

     Слышно, что гремит засов, и вскоре на пороге появляется мужчина, который нас заводил.

     – Гнатюк кто?! – орет он.

     – Я! – как пионер отвечает Евгений Филиппович и шепчет нам: – вот и настала минута прощания.

     – Ты только не волнуйся, – вполне серьезно напутствует ему дед Леня.

     Евгений Филиппович подмигивает нам и идет за разводящим. Снова гремит засов, оставляя нас в томительном ожидании конца развязки. Слышно было, как заурчал и отъехал наш автобус.

     За два часа, пока Евгений Филиппович отсутствовал, у нас произошли значительные изменения в личном составе задержанных: увели человек пять и столько же добавили, наш знакомый скотник Иван куда-то подевался и не подходил с самого начала нашего заточения.

     Вскоре и нас с дедом Леней позвали к выходу. Там же рядом с охраной, которая сверяла наше наличие с какой-то бумажкой, стоял Евгений Филиппович, который своим видом показывал, будто к нам он не имеет ни какого значения.

     Возле  шлагбаума стояли уже другие вооруженные люди, один даже был с саблей. Они требовали от нас документы.

     – Какие документы, если люди были на рыбалке? – пытался тихо возмущаться Евгений Филиппович, – я же дал вам мандат, подписанный самой Беллой Арефьевной, где указаны наши фамилии.

     – Порядок должен соблюдаться, – насупился  один «есаул». – Андрей, сгоняй в штаб, пусть они допишут, чтобы пропустить без документов.

     – А кто допишет-то? – спросил паренек школьного возраста в папахе и сандалиях на босую ногу.

     – Да секретарша наша Верка, что у бывшего директора была.

     Андрей вскочил на мопед и затарахтел в сторону «штаба», а дед Леня достал удостоверение (видать –пенсионное) и подал его начальнику пропускного пункта.

     – А такой документ вам не подойдет.

     Мужчина сосредоточенно осмотрел его и с уважением вернул деду Лене.

     – Сразу бы и показали… Проезжайте, пожалуйста!

     – Нет, – погрозил пальцем Евгений Филиппович, теперь я хоть сутки буду ждать, пока не возвратится ваш гонец с мандатом, а то не известно, сколько еще таких КПП будет на нашем пути.

     Вскоре прикатил Андрей и, получив мандат, мы покинули станицу Анастасиевскую, про которую ходила легенда, что из нее вышло пятнадцать белых генералов… Вру – это о станице Петровской.

     Когда отъехали от поста, я попросил показать удостоверение, произведшего впечатление на «есаула» и увидел выдавленное на обложке «ВКПб»

     – Ведь уже давно, если не ошибаюсь – при  Хрущеве, производили обмен билетов. Как же тебе удалось сохранить такой раритет?

     Дед Леня, да и друг, который уже привык к этой шутке, засмеялись.

     – И ты, молодой человек клюнул, как и все, на эту старую партийную проделку: билет-то новый, только обложка осталась от тех времен. Внимательнее нужно быть. Старые названия гипнотизируют, лишают воли здраво мыслить. Я знаю одного смелого человека, который обложкой от «КГБ» на билете рыболова приводил в шок работников рыбоохраны.

     Возле одиноко стоявшей фигуры на обочине Прокопьевич притормозил и открыл дверцу салона – «Садись!»

     В автобус вошел Иван, о котором мы уже и забыли.

     – Ты как сюда попал?! – воскликнул дед Леня.

     Иван, разглядев и узнав нас, заулыбался.

     – Иду, иду сам. Никто не берет в машину потом, что знают: у меня денег нет. Мамка не дала.

     – А как ты из склада ушел? – спросил Евгений Филиппович.

     – В зерносушилке нория разобрана для ремонта, вот я и пролез там.

     – А зачем? – поинтересовался я.

     – Потому, что они думают, что я притворяюсь олигофреном, а им  не нравится, что их так дразнят потому, что они больше дебилы, чем мы с Колей.

     Дед Леня не очень разобрался в тонкостях речи Ивана, поэтому и спросил напрямик:

     – Ну и что? Шел бы к своей невесте Римме домой.

     – Зачем я ей нужен, такой свиристелке,  кроме того, ее отец стреляет таких, как я в лесопосадке. Сам сегодня там видел не прикопанных людей и без  одежды

     – Что наговариваешь, баламут? –возмутился Прокопьевич, аж автобус вильнул, – вот так и создаются сплетни. Тебя не расстреливать, а лечить нужно в психушке.

     Оказывается, водитель не только рулил, но и прислушивался к разговору. И сразу за  мостом через Главный ороситель Прокопьевич остановился и  открыл  дверцу. Иван, ни слова не говоря, вышел. Я ничего не понял.

     – За что вы его высадили? – спросил я.

     – Я не договаривался везти его до родного хутора, – ответил Прокопьевич и задвинул у себя в кабине створку в окне, отделяющего его от салона, давая тем самым понять, что общение с нами ему не интересно. Тем лучше: можно говорить свободно.

     Дед Леня стал пояснять, словно оправдывая поступок водителя:

     – От моста Ивану идти влево минут сорок до фермы, где мы с тобой провели сегодня ночь, а в Славянск – это нужно ехать прямо.

     – Я уже разобрался деда Леня в геометрии данного участка рисовой системы, и  Прокопьевич поступил совершенно верно, высадив здесь Ивана: не везти же его к бабе Клаве.

     Все засмеялись от нелепости такого  предположения. Душевное спокойствие после не приятного разговора с Иваном было восстановлено.

     – А что это ничего  нам не рассказывает о своем походе Евгений Филиппович?– переменил тему разговора дед Леня.

     – А зачем рассказывать? Все равно многие, особенно молодые, не поймут, если говорить о событиях будущего, до которого они еще не доросли, но которое уже в прошлом.

     Замысловато загнул Гнатюк, имея в виду меня в первую очередь.

     – Намек понял, Евгений Филиппович, и со своей стороны обещаю внимательно слушать, не перебивать и не задавать при первом слушании лишних вопросов.

     Докладчик был удовлетворен заявлением половины аудитории и  начал с простого вопроса, на который и я мог бы ответить, но промолчал:

     – Знаешь Медунова?

     Дед Лена, который «вынырнул» и более глубокого будущего, чем его друг Гнатюк, в недоумении пожал плечами.

     – Вопрос снимается ввиду очевидности ответа на него и заменяется  следующим: кто знает такого работника, как Белла Арефьевна?

     Такого сочетания имени и отчества не знали ни я, ни дед Леня. В голове вертелся лишь Иванов Владимир  Арефьевич – известный строитель рисовых систем в Краснодарском крае.

     – Родная сестра нашего директора  «Кубриса»? – сделал предположение дед Леня,– так не было у него такой…

     – Сдаетесь? – наседал  Евгений Филиппович, как массовик–затейник.

     Не сговариваясь, мы с дедом Леней подняли руки.

     – Была такая студентка в экономической группе Славянского сельскохозяйственного техникума, – начал медленно Евгений Филиппович и у деда Лени завертелись шестеренки в голове  его счетной машинки, и загорелся блеск в глазах, но он тотчас же исчез при заключительной фразе: – на заочном отделении.

     – Хитер, – пробормотал дед Леня, который не имел с заочниками никаких занятий: это было хозяйство Евгения Филипповича

     –Ладно, расскажу про Беллу Арефьевну, раз  ты такой не  сообразительный.

     – Ты говоришь о новом руководстве Анастасиевского района? решил уточнить дед Леня.

     – Конечно, она меня и вызвала,  от кого-то узнала мою фамилию, а когда я предстал пред нею, она вспомнила, что я поставил ей зачет по геодезии, в которой и сам слабо разбираюсь, и отпустила меня вместе с вами, что на ее совсем не похоже, ведь раньше ее заслуженно называли Стальная Белла.

     Дед Леня вздрогнул.

     – Так это она… из Геленджика?

     – Наконец-то дошло.

     Я не понимал, о чем они говорят.

     – А высшая мера наказания Стальной Беллы не касается? – шепотом спросил дед Леня, и Евгений Филиппович также шепотом ответил:

     – Очевидно, тот, кто вывихнул наше время, предусмотрел что «расстреливать два раза уставы не велят»…– и, помолчав, добавил, – Поэтому они такие решительные, что знают: если и на этот раз ошибутся, то третьего пришествия не будет.

 

    

     Июль   1999 года,

     Волгоград

    

       

    

     С О Д Е Р Ж А Н И Е

      

                

     Пролог      1

     Эпизод первый    2

     РИСОВАЯ СИСТЕМА ПРИ ЛУННОМ СВЕТЕ          2

     Эпизод второй     7

     МАРАФОН  ВДОЛЬ  КАНАЛА  С-4-1            7

     Эпизод третий     13

     СТРАННЫЙ  ПОЛУНОЧНЫЙ  РАЗГОВОР   13

     Эпизод четвертый          21

     ОТ ДВАДЦАТЬ ВТОРОГО УЗЛА ДО ФЕРМЫ КРС            21

     Эпизод  пятый     26

     САНПРОПУСКНИК       26

     Эпизод  шестой   32

     КОЛЯ  ИЗ  СЕМЕЙСТВА  ОЛИГОФРЕНОВ  32

     Эпизод  седьмой  38

     НЮРКА    38

     Эпизод  восьмой 45

     ШУТКА  РАСПРЕДЕЛИТЕЛЬНОГО  КАНАЛА        45

     Эпизод  девятый 48

     ПЕРЕВЕРТЫШ    48

     Эпизод  десятый  54

     РИМКА–ВЕЛОСИПЕДИСТКА 54

     Эпизод  одиннадцатый  58

     ИВАН – БРАТ  НИКОЛАЯ        58

     Эпизод  двенадцатый     62

     КУКУШКА,  КОТОРАЯ УМЕЛА СЧИТАТЬ ДО ПЯТИ       62

     Эпизод  тринадцатый     65

     СТОРОЖ  ЕВСЕЙ           65

     Эпизод  четырнадцатый            69

     АРМАГЕДДОН, ИЛИ  ВТОРОЕ  ПРИШЕСТВИЕ      69

     Эпизод  пятнадцатый     73

     ВОЗВРАЩЕНИЕ  ЕВСЕЯ           73

     Эпизод  шестнадцатый   81

     БЫК– ОСЕМЕНИТЕЛЬ  БОРЬКА        81

     Эпизод   семнадцатый    89

     ПРОТИЛ  ЛОМА  НЕТ  ПРИЕМА        89

     Эпизод  восемнадцатый 94

     ДЕД  ЛЕНЯ          94

     Эпизод  девятнадцатый 101

     ДВА  ТЕЛЕФОНА           101

     Эпизод двадцатый          103

     МАТРОС ИЗ БАЛАКЛАВЫ      103

     Эпизод  двадцать  первый         109

     СКОТОМОГИЛЬНИК    109

     Эпизод двадцать второй            118

     МАМКА   118

     Эпизод  двадцать  третий          125

     НЕБО  В  КЛЕТКУ          125

     Эпизод двадцать четвертый      131

     ВЫВИХ ВРЕМЕНИ         131

     Эпизод двадцать пятый 139

     СТАЛЬНАЯ  БЕЛЛА      139

    

      1

     

     

      1