ЦИРК УЕХАЛ, А КЛОУНЫ ОСТАЛИСЬ

    

      Приемный пункт не работает: нет тары.

      Администрация.

     

     Цезарь Кондратьевич Недосекин – семидесятитрехлетний, полный мужчина, невысокого роста – поднялся, как обычно, в пять часов утра и начал собираться на работу. Вставив зубные протезы, отмокавшие всю ночь в пол-литровой банке на подоконнике, он сразу помолодел и, если бы только не до конца разгибающиеся в локтях руки, отставленные назад, как у пловца на стартовой тумбочке, то ему можно было бы дать не более шестидесяти лет.

     Ежедневный заработок  Цезаря Кондратьевича зависел не только от таких, казалось бы, мелочей, как день недели, на который пришлась выдача аванса в тресте «Южсантехмонтаж», или от недомогания соседа по участку, такого же «изыскателя», как и он, но и от таких глобальных факторов, как времена года, дождливый день, указ  Правительства «О борьбе с пьянством, алкоголизмом и самогоноварением».

     Вот и сегодня, перекинув через плечо ремень спортивной сумки, Цезарь Кондратьевич вышел из третьего подъезда девятиэтажки на скудный ландшафт двора навстречу расширяющемуся рассвету. Троллейбусы еще не ходили, да он и не пользовался ими: до его участка всего одна остановка.

     Зеленая зона между проезжей частью Второй продольной магистрали и Северным городком шириною около пятидесяти метров протянулась от Одиннадцатой больницы до проспекта Металлургов. Наличие специализированного магазина, и недостаточная освещенность в ночное время, превратили этот участок в своего зеленый ресторан для «аликов» и в Эльдорадо для «изыскателей». Но ненадолго…

     Указ, о котором почти все газеты ошибочно (по мнению Цезаря Кондратьевича) писали, что он вызвал всенародное одобрение («алики» и «изыскатели» не одобрили ведь, а это не такая уж и малая часть не только РСФСР, но и всего Союза), ураганом  пронесся по зеленому массиву, произведя опустошительные разрушения. Некогда оживленное место стало мертвее Мертвого моря. А когда на аллее стали безбоязненно появляться  женщины с детьми, соседка Цезаря Кондратьевича забросила свой участок и подалась в проводники Министерства путей сообщения. В распоряжении Недосекина оказалась почти вся территория. Да что толку? Теперь за день он собирает урожай в десять раз меньше, чем было раньше.

     Так и сегодня. Обойдя свой участок по замысловатой замкнутой, не самопересекающейся кривой кратчайшей длины, Цезарь Кондратьевич между делом, сам того не подозревая, решил дотоле не решенную математикам проблему комивояжера и парочку задач из теории  плоских графов. А награда за это? Всего лишь две бутылки из-под «бормотухи», оставленные а разных углах парка, вероятно, одичавшими «аликами».

     Итого – сорок копеек.  (Низкий поклон тому начальнику, который своим мудрым решением повысил стоимость пустых советских бутылок до двадцати  копеек, спасибо его жене, или теще, если они работают в приемном пункте стеклопосуды).

     А что можно купить на сорок копеек из продуктов питания? Не так уж и мало: булку хлеба за шестнадцать копеек и литр молока, или пачку закусочных пельменей, или килограмм картошки и двести грамм жира. Возможны еще вариант с сахаром, растительным маслом, вермишелью, но для этого нужно накопить деньги за несколько дней походов в зеленую зону.

     Особенно помогают экономике ливерная колбаса, соленая килька, летом овощи. Так что прожить на сорок копеек в день вполне реально, а если сравнить его материальный потенциал с потенциалом дикаря самого захудалого племени в бассейне Амазонки, где и понятия не имеют от этих самых копейках, то вообще…

     Возвращался домой Цезарь Кондратьевич уже засветло. Искрили дугами трамваи, шелестели шинами по мокрому асфальту автомобили, тоскливо гасли звезды.

     С двумя бутылками Цезарь Кондратьевич в приемный пункт не идет: так поступают только совсем опустившиеся алкоголики, у которых «трубы горят» и не хватает этих самых сорока копеек на кружку пива. Он идет сдавать бутылки, когда их накопится  не менее десяти, и идет в приемный пункт в будний день, когда в очереди в основном пенсионеры.

     Дома Цезарь Кондратьевич поставил найденные бутылки за газовую плиту. Там уже стояло четыре. Еще захода два и… нет, вероятно, придется нести их завтра: до пенсии еще девять, а у него осталось тридцать  копеек и четвертинка серого хлеба.

     Да, кстати, Цезарь Кондратьевич задумался. Он каждый день в это время задумывался над одним и тем же…

     Что-то непонятное с ним происходит, вернее – даже не с ним, а с его пенсией. С его ста тридцатью двумя рублями. Куда они деваются? Не проедает же он, тем более, не пропивает? На еду он собирает бутылки… а зачем? А пенсия?..  Почему ему постоянно не хватает денег? Квартирная  плата? – ерунда: шесть восемьдесят. Свет нагорает на полтора рубля. Ну и по мелочам – мыло, спички, электрические  лампочки… да, лампочки!

     Цезарь Кондратьевич прошел в угол комнаты, где за сервантом стояла картонная коробка из-под телевизора, открыл ее… Почти  на треть она была   заполнена электрическими лампочками. И хотя он видел их не впервые, выражение недоумения появилось на его лице, как появлялось ежедневно, когда он поднимал крышку. Зачем ему столько?.. «Нет, – подумал он, как   вчера, позавчера и год назад, – нужно проконсультироваться у психиатра. Что-то со мною творится неладное».

     Ровно в одиннадцать часов Цезарь Кондратьевич сел в кресло, сделал глубокий вдох, закрыл глаза и… умер, как он делал ежедневно на протяжении вот уже почти трех лет. Тридцать минут Цезарь Кондратьевич находился в состоянии клинической смерти, и все это время радиосвязь между спутниками и  станциями слежения происходила на фоне незначительных, но, все-таки, заметных помех.

     В одиннадцать семь тело Цезаря Кондратьевича стало биться в конвульсиях, будто все его конечности начали дергать за привязанные невидимые нити. Не переставая корчиться, словно исполняя  дикий танец, тело поднялось из кресла и ломающейся походкой поплелось на кузню. Там оно взяло пластмассовое ведро для мусора и возвратилось в комнату к коробке с электрическими лампочками. Руки дергающейся марионетки, неожиданно приобретя плавность, осторожно вытащили из ящика и положили в ведро двенадцать лампочек по сто ватт. С ведром тело подошло к креслу, село в него, наклонилось… Раздались хлопки лопающихся баллонов, хруст стекла.

     Придя в себя, Цезарь Кондратьевич долго сидел над ведром, рассматривая крошево на дне его.  «Что со мною? – с тревогой спрашивал он себя, теряясь в догадках. – Ясно, что схожу с ума. Нет, идти  к врачу нужно, не откладывая».

     Приняв это решение, Цезарь Кондратьевич отнес мусорное ведро  на кузню и успокоился до следующего дня.

     Назавтра Цезарь Кондратьевич добыл пять бутылок и, присоединив те шесть, что были за газовой плитой, отнес их в приемный пункт. На полученные два рубля (одну бутылку забраковали) он купил неизменную булку хлеба, пачку маргарина и… три электрических лампочки.

     За два дня до пенсии в коробке из-под телевизора  лежало всего лишь четыре лампочки, а в  хлебнице черствый кусок хлеба. В одиннадцать часов Цезарь Кондратьевич, как обычно, умер, и приборы вновь фиксировали  непонятные радиопомехи. Затем конвульсии, уже привычная операция с ведром, но на этот раз произошел сбой в четко налаженной  процедуре: в ведре лежало четыре лампочки, а требовалось двенадцать.

     Три лампочки Цезарь Кондратьевич выкрутил в комнате, на кухне и в ванной. Итого семь. Раздавив их в ведре, он ожил, походка его сделалась менее дерганной, но все еще напоминала походку сильно выпившего человека.

     Одевшись, как обычно он одевался для улицы, Цезарь Кондратьевич вышел на лестничную площадку. Лампочка над электрощитом, горевшая круглые сутки, находилась под самым потолком. Цезарь Кондратьевич возвратился в квартиру и, порывшись в захламленном встроенном шкафу, достал оттуда неизвестно каким образом попавшую к нему рейсшину. Снова вышел на площадку.

     Постояв несколько секунд неподвижно, прислушиваясь, не шаркает ли кто по лестнице, и не слышно ли голосов, затем размахнулся и стукнул рейсшиной по лампочке. Посыпались осколки, погас свет. Для верности он еще раз ударил по цоколю, а затем присев, начал втирать ладонью стекло в бетон площадки.

     Звякнула цепочка на одной из дверей. Цезарь Кондратьевич, держась за перила и цепляясь каблуками о ступени, торопливо поспешил вниз.

     Девятую лампочку Цезарь Кондратьевич  разбил во втором подъезде. На десятой его задержали: сбежались жильцы, позвонили в милицию, которая приехала, на удивление, почти сразу.

     Оперативники отвезли (теперь уже гражданина) Недосекина в ближайший районный  пункт правопорядка и сдали дежурному лейтенанту, который без лишней волокиты приступил к оформлению протокола.

     – Фамилия, имя, отчество, год рождения (пенсионер?), адрес…

     Цезарь Кондратьевич отвечал на вопросы, а сам бледнел и заваливался на спинку стула.

      – Вам плохо? – засуетился лейтенант и звякнул графином о стакан. – Выпейте воды!

     – Не нужно, – прошептал Цезарь Кондратьевич. – Разрешите вот только…

     Задержанный протянул руку к настольной лампе (лейтенант даже не успел среагировать на это движение), хрустнул баллон электролампочки, посыпались осколки на полированный стол и бумаги.

     – Прекратите хулиганить!– крикнул лейтенант. – Карпов!

     Это он позвал кого-то из соседнего кабинета (мало ли чего можно ожидать от ненормального пенсионера?) Вошел рослый сержант.

     – Ты только посмотри, что этот папаша вытворяет! – указал лейтенант на Цезаря Кондратьевича.

     – Извините, – тихо сказал тот, – но иначе я не мог… поверьте. Сейчас мне стало лучше.

     Лейтенант и сержант в недоумении переглянулись.

     – А теперь можно и выпить, – ожил задержанный и взял стакан с водою, но не сразу поднес его ко рту, а зажал между ладонями, будто грея озябшие руки о стакан с чаем.

     И здесь произошло совсем уж непонятное: из стакана неожиданно потянулась вверх резвая струйка пара, и раздалось характерное бульканье кипящей жидкости. Цезарь Кондратьевич взял стакан двумя пальцами  и приподнял его на уровень глаз, чтобы присутствующим было видно, что вода кипит без обмана.

     – Мне противопоказано пить холодную, – сказал он и медленно выпил кипяток, а чтобы не попортить полировку стола, поставил пустой стакан на подоконник.

     – Клоун, – вытаращив глаза, с тихой радостью произнес сержант и, пальцем дотронувшись до стакана, отдернул руку. – И, правда, горячий!

     – Это не фокус, молодые, – сказал Цезарь Кондратьевич. – Это слишком даже серьезно. И дальнейший разговор, вернее – монолог, мне удобнее записать на пленку, или бумагу (как вам будет угодно).

     Лейтенант предпочел бумагу, так как  магнитофона в районном пункте правопорядка не было, да и смешно, если бы он там был. Он протянул задержанному листок бумаги и шариковую ручку, которую тот не взял.

     Цезарь Кондратьевич сделал несколько маховых движений ладонью по листу бумаги, будто стряхивая с него невидимые пылинки, и поднял лицо на лейтенанта.

     – Еще, пожалуйста, один листок…

     – А Вы… – начал лейтенант и осекся: лист на столе перед Цезарем Кондратьевичем был полностью заполнен ровными строчками типографского шрифта Times New Roman.

     У старшины, смотревшего через плечо лейтенанта, отвисла челюсть.

     – Вот это да! Цирк, да и только…

     Лейтенант вытащил из ящика стола несколько листов бумаги и протянул их Цезарю Кондратьевичу.

     – Нет, спасибо, мне хватит и одного, – поблагодарил он.

     Через две–три секунды второй лист был заполнен в том же стиле, но только на три четверти.

     – А этот ля меня, пожалуйста, – умоляюще попросил сержант, подавая третий лист.

     – Сколько угодно, – весело сказал Цезарь Кондратьевич и выполнил его просьбу.

     – Не будем отвлекаться, – строго заметил лейтенант, забирая все три листа и начиная читать:

     «Цезарь Кондратьевич Недосекин скончался девятьсот восемьдесят два дня назад на семьдесят первом  году жизни. Я занял освободившееся  тело, успев его интеллект до наступления второго порога клинической смерти.

     Кто я? – мне неизвестно. Очевидно, в моей осведомленности не было необходимости. Скорее всего – я автомат, робот, предназначенный для выполнения четко поставленной задачи: сбор информации, характер которой мне так же не определен.

     Я не знаю, сколько лет, или тысячелетий назад меня оставили на Земле: по совершении очередного перехода в новое тело, я забываю о предыдущем.

     Так и сейчас, используя запись интеллекта Цезаря Кондратьевича,  я обязан командовать его телом таким образом, чтобы никто из его подобия не заподозрил что-то неладное в его поведении, не догадался, что он мертвец. Вот поэтому я и предпочитаю тела одиноких людей, поэтому и обхожу стороною, стараюсь, по крайней мере, собак, которые каким-то чувством угадывают, что я не человек.

     Для поддержания жизнедеятельности оболочки, я должен был поддерживать ее пищей, теплом и сном. Моя же субстанция – это пакеты волн, невидимые и неосязаемые, как ваши радиоволны, которые можно принять за грубую мою модель.

     Для передачи информации я ежедневно перестраиваю организм Цезаря Кондратьевича в своего рода разрядник-излучатель, а для этого мне необходим определенный количественный и качественный набор  химических элементов. Почти все они оказались в теле моего избранника, а недостающие я пополнил, изменив рацион питания. Все было отлажено и работало четко. Но произошел сбой: разладилось что-то в моей схеме, и мне потребовался вольфрам, точнее – его изотоп 180. В земной коре его по сравнению с другими элементами ничтожное количество. Поступать в тело Цезаря Кондратьевича ему практически неоткуда. Моя миссия была на грани провала.

     Тогда-то я и обнаружил (как? – не буду отвлекаться: так всякое зверье находит себе для лечения  нужные травы и коренья), что вольфрам – это нить накаливания в электрической лампочке. Вопрос отпал, но я сразу же столкнулся с другого рода трудностью: пенсия Цезаря Кондратьевича в сто тридцать два рубля хотя и превышала средний уровень, но не соответствовала его громкому  имени. При  жизни ее вполне хватало, а после смерти у Цезаря Кондратьевича появилась такая большая статья расхода, как электрические лампочки, на приобретение которых уходило около ста тринадцати рублей. После уплаты за квартиру и коммунальные услуги, на пропитание почти не оставалось. Выход я нашел в записи сознания Цезаря Кондратьевича, где было о сборе пустых бутылок.

     Я не знаю, был ли заложен в меня запрет на вступление в контакт с людьми, а теперь он снят, или это возникло в связи с необходимостью продолжения моей программы, но решение открыться во мне, как команда, минут пятнадцать назад, и я это сделал…»

     Лейтенант закончил читать второй листок и посмотрел на Цезаря Кондратьевича. Тот снова начал бледнеть.

     – Это прекратится после двенадцатой порции, – вяло пошутил странный задержанный.

     Лейтенант неожиданно для самого себя выдвинул нижний ящик письменного стола, зашуршал газетами и вытащил упаковку с электролампочкой.

     – Благодарю, – сказал Цезарь Кондратьевич, вынимая лампочку из упаковки. – Чтобы не сорить, я могу и так…

     Он поднес лампочку ко рту и откусил, именно откусил, как грушу, половину баллона.

     И здесь что-то вспомнил сержант, который через плечо лейтенанта тоже познакомился с исповедью гражданина Недосекина.

     – Я читал как-то книжку…не помню название. Там тоже кого-то оставили на Земле, вроде Вас, с каким-то неизвестным заданием… И его в конце пришлось пристрелить, когда он включился на выполнение этого самого задания. И правильно сделали: мало ли что было заложено в его башку… Да, вспомнил! – «Муха в муравейнике» называется.

     – Не муха, а таракан, – поправил более эрудированный лейтенант. – Но здесь совсем другое дело.

     Он машинально глянул на третий, последний листок, и сразу отложил его в сторону: для сержанта Цезарь Кондратьевич отпечатал страницу орфографического словаря на букву К (карп, карповый, карпология, карраген…)

     – Я обязан позвонить начальству, – сказал лейтенант.

     – Пожалуйста, пожалуйста! – заулыбался Цезарь Кондратьевич и пошутил: – Надеюсь, мне зачтется чистосердечное признание?