Геннадий Мельников

 

К О М А Т О З

фантастический очерк

 

 

Пролог

 

     «Всякий знает Большую Медведицу, если

     через две крайние звезды ее квадрата (ковша)

     провести прямую линию вниз, к горизонту,

     то она пересечет яркую звезду – Регул.

     Это главная звезда созвездия Льва».

     «Гродненские губернские ведомости», 1899.

 

     Я точно помню, что в 1966 году сам не наблюдал и от других не слышал, что Земля пересекала метеорный поток под названием Леониды. Возможно, что этот поток был настолько незначительным, что не представлял интереса, и не остался в памяти, а, может быть, в тот год осень была ранняя, дождливая, и наблюдать «огненный дождь» было затруднительно.

     Но, скорее всего, не это…

     Тридцать три года назад я был молод, здоров, и совсем недавно обзавелся красивой женой, сразу же после смерти моей матери, и мы зажили в частном доме с огородом шесть соток, большую часть которого занимали двести кустов винограда. Отец до своей гибели воткнул эти двести саженцев (в буквальном смысле слова: в ямки, проделанные ломом в мягкой земле) из расчета – четыреста литров вина в год. Но что значит литр почти сухого (пачка сахара на двадцатилитровый баллон – разве сделает погоду) для здорового мужика? Баловство это – считал мой отец и приударял  за более крепкими изделиями, что кончилось для него трагически…

     Мы с женой поначалу с энтузиазмом принялись ухаживать за огородом (кроме виноградника были еще грядки со всякой всячиной), но нашу охоту напрочь отбила филлоксера, которая постоянно появлялась на виноградном листе. Жизнь превратилась в каторгу: после работы, если был дождь, я надевал опрыскиватель, как огнемет, за спину и айда по рядам… Вот и вспомнил, почему я тогда не видел Леониды: дожди были и летом и осенью.

     И мы продали «домик в деревне».

     Так, что пялиться в ночное мне тогда не было резона не то, что сейчас, когда Леониды завершили очередной, второй в моей жизни, период обращения вокруг Земли. Следующей возможности увидеть «огненный дождь» у меня уже не будет.

     Правда, не скажу, что до вчерашнего вечера, она меня вообще волновала, но, посмотрев в программе «Новости» фейерверк, больше похожий на компьютерную графику, чем на метеорный дождь, задумался о бренности человеческой жизни, в которой всего лишь  две –три, редко у кого четыре, яркие вспышки, да и те их не все замечают.

     Вот сейчас и думаю, какого года запись «огненного дождя» нам показывали по телику? Получается, что 66 года: раньше нечем такое было заснять. Если мне показали в записи это явление, то могу ли я пропустить его просмотр «в живую»?

    

    

     Часть первая

     ВЗОРВАННЫЙ  СОН

    

     1

                                                                         

                                                                                     Ради такого хилого дождика не стоило

                                                                           ночью торчать на балконе, а потом

                                                                        вести безрезультатный разговор

                                                                                  через дверь с наброшенной цепочкой.

    

     После вечерних выпусков телевизионных программ новостей по обоим каналам я уточнил, что метеорный поток ожидается сегодня ночью между двумя и пятью часами московского времени.

     Пока жена до полночи смотрела свой нудный сериал, я прочитал  14 том энциклопедии и узнал, что даже через тридцать три года не всегда поток выпадает в виде «огненного дождя», а бывает просто проскакивает незначительное количество метеоров.

     В любом случае не будем расстраиваться.

     Чтобы не будить жену, закрылся в своей спальной, заведя будильник на два часа и, поставив его в ящик стола, чтобы только мне  было слышно, как загремит.

     Кажется, почти и не спал, как сработал механизм. Дождавшись, пока ослабнет пружина боя, поднялся и зажег свет. Достал будильник. Все верно: два часа.

     Надев трико и свитер, прошел на кухню и открыл балконную дверь. Дождя нет – это уже хорошо, а то с вечера слегка моросило. Выхожу на балкон. Слегка прохладно.

     Когда глаза привыкли к темноте, я стал рассматривать участок неба над ближайшими девятиэтажками нашего двора и был вначале разочарован: со стороны завода «Красный октябрь» огни высвечивали низкую облачность, но, обнаружив над кровлей соседнего дома несколько звезд, воспрянул духом.

     Сел на дверной порожек, стал ждать.

     Настроенный критически статьей, я не очень переживал, когда после тридцатиминутного бдения не заметил на видимом мне клочке неба ни одного огненного росчерка: значит, кометная  масса пролетает мимо атмосферного слоя нашей планеты.

     Но важно не то, что я не увидел пока ни одного метеорита, а главное – что пытался наблюдать, быть участником события. Как олимпиец, для которого, якобы, важна не победа, а участие. Сомневаюсь в искренности этого утверждения: так говорят только проигравшие, которые остались без медалей. Вот и я – торчал бы среди ночи на балконе, зная, что Леониды пролетят мимо?

     Хотя не было ветрено, но сыро, и осень давала о себе знать: было прохладно даже в свитере.

     Возвратившись на кухню, поставил на газовую плиту остывший чайник. Достал из пенала баночку растворимого кофе. Когда кипяток согрелся, налил в свою чашку и всыпал ложку кофе. Вечно замечает жена, что, якобы, не правильно растворяю, а мне так больше пахнет. Люблю кофе хоть и давление зашкаливает.

     Щелкает выключатель, на кухне загорается плафон.

     – Ты что здесь делаешь? – раздается из коридора голос жены.

     Я размешиваю ложечкой сахар (неужто не слышно,   как звякает?)

     – Кофе пью.

     – Это в три часа-то ночи?

     Не говорить же ей о Леонидах, не поймет. Жена заходит в ванную. Что ей там нужно?

     – Уж, не на рыбалку ли собрался? – достает она меня, выходя.

     – Нет. У меня уже закончился сезон.

     – А я думала, что ты вчера удочки строгал. Целое ведро щепок.

     Я вчера забыл вынести после себя ведро в мусоропровод, а вот она  усекла и вспомнила даже среди ночи.

     – Кофе попью и вынесу, – недовольно пробурчал я: можно подумать, что в мусорном ведре не бамбуковые стружки и обрывки лесок, а чешуя рыбы и  жабры с внутренностями, как бывало летом после рыбалки.

     – Да зачем же выносить сейчас? – возразила жена, почувствовав, что я болезненно отреагировал на ее замечание. – Утром и вынесешь.

     – Как–нибудь разберусь сам. 

     Жена, поджав недовольно губы, ушла к себе.

     Что я так раздражаюсь по пустякам? Она же не виновата, что метеорный дождь не оправдал моих, да и не только моих, ожиданий. Да и не в этом дело: я даже доволен, что супруга завела разговор про мусорное ведро и избавила меня от объяснений, чем я занимался на балконе.

      Чтобы как-то скрасить «рекламную паузу», решил выкурить сигарету, но пачки на обычном своем месте (на одежной вешалке в коридоре) не оказалось.

     Решил, что этот факт относится к ряду сегодняшних неудач, как Леониды, мусорное ведро, разговор с женой, но вовремя вспомнил про рыбацкую куртку, в кармане которой оказалась мятая пачка  с несколькими сигаретами.

     Подумав, надел куртку, выключил свет на кухне, чтобы не торчать при иллюминации, и вышел на балкон.

     За время моего отсутствия никаких особых изменений не произошло, даже прогалина в тучах с несколькими звездами была на тот же месте, но она  меня больше не интересовала.

     Пристроившись на порожек, я отыскал в пачке целую сигарету (две высыпавшиеся, пришлось выбросить в пустую консервную банку, которая здесь у меня на балконе издавна играла роль пепельницы) и с удовольствием закурил.

     Посидел, прислушиваясь к шуму никотина в голове – результат чистки (на мой взгляд) мозговых извилин, после чего наступает острота мышления, на что я еще раньше обратил внимание, но не находил этому объяснения. Но неожиданно для себя я прочел в одной статье, что никотин не только вреден для здоровья, что никто не оспаривает, но и является сильнейшим щитом, ограждающим мозг курильщика от  деменции… А лучше, как мне кажется, умереть от рака легких, чем от старческого слабоумия. Но это дело вкуса.

     Обычно утром после первых затяжек я жду, что оригинальное выдаст моя  голова с прочищенными извилинами, но на этот раз ничего путного не было. Только почему-то мелькнула мысль о Ги де Мопассане, которой я не нашел связи с настоящим моим пребыванием на балконе. Вероятно, здесь была ассоциация более сложного порядка, добраться до которой помешали три метеорных следа над девятиэтажкой.

     Леониды!

     Я вскочил и схватился за холодное ограждение балкона. Неужто не зря колготился?! Но радость моя была напрасной… Пять, десять секунд… Минута, две – никакого результата.

     Направил циферблат ручных  часов через оконное стекло на конфорку газовой плиты, которую оставил включенной. Десять минут четвертого.

     Теперь ломай голову: настоящий ли это метеорный дождь, поток, под названием Леониды, или обычная засоренность небесного свода?

     Будем считать так, что эти три прочерка – следы периферийных пылинок с кометы-1 1866 года, как считает официальная астрономия, и я это подтверждаю: такую одновременность и густоту мне никогда не приходилось видеть, даже в детстве, когда загадывали желания, или, отмечая, что чья-то жизнь закончилась.

     Еще что-то я хотел вспомнить связанное с первой затяжкой сигареты, да забыл. А тут еще отвлекла подъехавшая к соседнему подъезду «Газель». Чтобы не  выглядеть странным на темном балконе, снова присел на порожек.

     Просвет в облачности над девятиэтажкой исчез, и звезды больше нигде не просматривались. Пора заканчивать наблюдения, да и сам метеорный поток по времени, наверное, уже разошелся с Землею на следующие тридцать три года. (Хотя я где-то читал, что на следующий год иногда можно наблюдать падение «огненного дождя»: метеорная туча размазана на два–три года. Проверим в 2000 году.) 

     Решил еще напоследок выкурить одну сигарету. У соседнего подъезда выгружали из машины то ли ящики, то ли мешки (не разобрать в темноте). Это, скорее всего, наши соседи через стенку на третьем этаже собрали с брошенного  поля лук, или картошку. И, чтобы не афишировать свое «браконьерство», в машине убрали свет и переносили  тяжести при полном молчании.

     Чтобы не заметили, что я наблюдаю, ушел с балкона.

     Зашел на кухню, выключил горелку газовой плиты.  Решил вынести, чтобы не было лишних разговоров, мусорное ведро.

     Зажег бра в коридоре. И сразу же вспомнил о Мопассане.

      Когда я сделал первую затяжку сигаретой, то не сообразил, отчего этот француз втемяшился мне в голову, а сейчас понял. Подспудно я искал ответ на следующий вопрос: курил ли писатель? Если нет, то не связано ли его помешательство с деменцией.

     Меня это занимало еще с тех пор, как я прочел в одной из газет о странностях в поведении некоторых государственных деятелей разных стран в разное время: Брежнева, Рейгана, Сталина. Запомнился Черненко, который в своем кабинете «обстреливал» люстру косточками из компота.

     До этого мне вбивали в голову Минздравом, что «курение опасно для моего здоровья», но, что оно иногда оказывается и полезно.

     После этого я не стал больше курить, осталась вся та же пачка в день, но я стал воспринимать этот факт спокойнее, без излишней нервозности, когда раньше предпринимал безрезультатные и болезненные попытки бросит курить.

     Еще не доказано, что вреднее – курение, или сама попытка бросить это занятие.

     Жизнь моя значительно упростилась, и хотя я не убедил своих близких, особенно жену, в правоте такой установки, но мне не требуется доказывать: если хочешь убедиться, то читай медицинскую статью в газете, которая у меня в столе.

     Взяв на кухне мусорное  ведро, и сменив шлепанцы на туфли, я снял цепочку и открыл дверь.

     Щелкнул английский замок, а я даже не успел сообразить, что не захватил ключей. Такой ситуации у меня не было уже больше десяти лет, когда мне пришлось перелазить из лоджии соседей на свою и выдавливать оконное стекло, чтобы открыть дверной шпингалет.

     После этого случая я никогда не выходил из дома без ключей в кармане и сейчас был уверен, что они в боковом кармашке джинсов. Но я был в трико, в которых ходил только в квартире, но это не оправдывало мою промашку, хотя  дома и была жена. Расслабляться в таких случаях нельзя.

     Но главное – я никак не прореагировал, когда сработал замок и спокойно поднялся на площадку между третьим и четвертым этажом, где находился мусороприемник.

     Он был забит до отказа, даже крышка не закрывалась от выпиравшей картофельной шелухи и мятой бумаги. Такие случаи у нас бывают, когда утром не освобождают накопитель, и нижние испытывают затруднения с выбросом мусора. Особенно в выходные дни и прочие, когда рабочий, отвозящий тележку с похожими на большие кастрюли емкостями к бетонированной площадке в торце  дома, испытывает головные боли.

      Придется подниматься на пятый этаж, что я и проделал. Мусороприемник был свободен и я опростал в него свое ведерко и только, появившись перед своею дверью, обнаружил, что на мне не джинсы, а трико…

     Лихорадочно, хотя и знал, что там ключей нет, обшарил карманы  куртки, обдумывая  неприятные варианты  разговора с разбуженной женой: «Ведь говорила же тебе, чтобы не колготился до утра, но ты упрямый, как осел… тебе, если шлея под хвост попала, то…»

     Не перечислив про себя и малой доли «изящной» словесности моей супруги, используемой ею в подобных ситуациях, я нажал кнопку звонка. Осечка. (Читал у одного фантаста: «Он нажал курок бластера. Осечка»). Но мне было не до юмора: звонок не работал ни после второго, ни после третьего нажатия.

        Отключили свет? А лампочка на площадке горит… Значит, выбило фазу. Такое бывает. Подошел к металлическому ящику и открыл (хорошо, что не заперто). Так и есть: один тумблер у квартиры 84 выбит. Переключил в нормальное положение.

     Звонок заработал, но мне пришлось после продолжительной паузы нажать вторично: жена разоспалась после своих сериалов. Теперь точно – без капитальных пререканий не обойтись на сегодня.

     Слышу, открыла первую дверь, которая стоит еще с момента вселения, смотрит в глазок металлической, установленной недавно после того, как обворовали соседей. (Я еще ломал голову, как сделать такой глазок, чтобы смотреть сквозь обе двери, но чтобы он  был проще перископа? Вопрос пока остался открытым)

     И надо же мне было, словно леший подтолкнул локоть, подушечкой большого пальца  надавил бусинку объектива глазка. Слышу, как жена засопела за дверью. Поняв, что не ко времени мои шутки, отдернул палец.

     – Кто это? – раздался хрипловатый от сна голос жены.

     – Я, – произношу  голосом человека, переносившего тяжесть мусорного ведра.

     – Кого ищете? – спросила она, оставаясь в полуочнувшемся состоянии.

     – Клаву Рамзаеву, – назвал я имя и фамилию своей тещи.

     Я шучу, в надежде, что жена оценит мою, пусть и глупую шутку. Но она прореагировала на это слишком серьезно:

     – Рамзаева уже семь лет на Краснооктябрьском кладбище.

     Это я и без нее знаю.

     – Ну, извини. Глупо пошутил.

     – Что, что?…

     – Пошутил, говорю. Открывай!

     – Кто вам нужен? Говорите.

     – Меликов Геннадий Данилович, – с интонацией участкового назвал я свои паспортные данные, что показалось мне более остроумным предыдущей шутки.

     Но что мое остроумие по сравнению с ее репликой?

     – Здесь такой не проживает, – заявила моя жена, захлопнув деревянную дверь, и повернула на два оборота замок.

     Такого юмора я не ожидал от нее за столько лет совместной жизни. Надо же выдать на исходе ночи: здесь такой не проживает! Я с трудом  сдерживал смех, опасаясь, что он перейдет в нервный кашель.

     Но шутка жены затягивалась, и она уже не казалась мне такой остроумной, как поначалу, а сейчас даже начинала и злить. Я сделал протяжный звонок и, передохнув, еще раз. Хватит мол, дурью маяться!

     Жена завозилась с первой дверью и так резко открыла ее, что в небольшом пространстве создалось разряжение, и металлическое полотно наружной двери грохнуло об уголок обрамления.

     – Что вам еще не ясно?! – голос ее почти перешел на крик.

     Так и соседей разбудит.

     – Да ты что, Люда? – засмеялся я. – Чего орешь?!

     Услышав свое имя с энергичным отрезвляющим глаголом, жена на мгновение затихла и уже не с таким напором произнесла:

     – Извините, но я вас не знаю… Откуда вы приехали?

     Меня чуть кондрашка не хватила.

     – Люда!.. да это я – Геннадий! Мусор только сейчас вынес, – и для убедительности поднял пустое ведро.

     – Ничего не понимаю. Какой  мусор?! – жена опять перешла на повышенный тон. – Я же вам объяснила, что никакой Геннадий здесь не живет и никогда не жил.

     – А я кто, по твоему? – и дотрагиваюсь до головы, так как по ней легче всего узнать человека, и она ближе всего к глазку.

     Но жена превратно меня поняла:

     – Я не виновата, что у вас с головою не все в порядке, но из этого не следует, что  свои проблемы можно решать, вламываясь в чужую квартиру среди ночи.

     – Опомнись, Люда! – испугался я потому, что понял: с женою что-то случилось. – Успокойся, дорогая и открой дверь.

     – И нечего меня успокаивать! – крикнула жена. – Сам успокойся и иди ложись спать. Может, проспишься.

     – Вот открой дверь, и я лягу спать.

     – Еще чего надумал, алкаш! А ну, давай убирайся по быстрому, пока я милицию не вызвала!

     Еще и додумается позвонить, стыда не оберешься, подумал я, а потом до меня дошло, что пускай лучше милиция заставит ее открыть дверь, а когда я войду, то, рассмотрев меня, может быть, жена успокоится и ее нервное расстройство пройдет. В крайнем случае, можно вызвать скорую помощь, чтобы дали что-нибудь успокаивающее. Ведь у нее и раньше, когда мы были помоложе, случались пару раз срывы, которые я принимал за элементарную истерику, выпендреж, но такого еще не было.

     – Ну и вызывай! – разозлился я, хлопнув ведром о пол.

     Услышал, что жена безрезультатно пытается набрать номер (какой? Мы ни разу не вызывали милицию). Точно блефует, набирая любые цифры на диске. А ведь можно сделать проще…

     Я еще раз коротко нажал на кнопку звонка. Жена подошла к двери сразу, так как телефону нас рядом на прихожей.

     – Ты еще не ушел? Сейчас милиция приедет.

     Можно подумать, что я не слышал, как она ни с кем не говорила. Наивная, как пионерка, которую одну оставили дома и наказали, чтобы никому не открывала дверь.

     – Соседу Малахову позвони, – посоветовал я.

     С ним мы живем дверь в дверь, которые в самом начале нашего вселения какой-то шутник ночью связал за ручки куском веревки.

     – Это зачем еще? – не поняла жена.

     – Малахов увидит меня и растолкует тебе, кто я, если ты такая не сообразительная.

     Жена была оскорблена.

     – Не глупее тебя, – и, помолчав, добавила, – и чего это я буду из-за всякой ерунды соседей беспокоить?

     Под всякой ерундой я сообразил, что она подразумевает.

     – Сейчас уже утро, и соседи уже поднялись: свет горит у них в глазке. Анатолий рано на работу уезжает.

     Знание мною имени соседа поколебало упрямство жены.

     – А что я им говорить буду?

     – Скажи, чтобы посмотрели в глазок и только.

     – Не серьезно как-то…

     – Тогда звони в милицию! – вспылил я: надоело мне все это.

     Жена стала набирать шестизначный номер – соседский, значит. Я боком стал, чтобы Малаховы могли зреть мою физиономию и изобразил снисходительную улыбку, как у Моны Лизы: мне, мол, и самому не ясно, что это с моей супругой, так что не обессудьте.

     Дверь открылась у соседей сразу, будто ее не запирали ни на ключ, ни на цепочку. В дверях появился Малахов Анатолий в полосатой пижаме. Такому, как он, здоровяку не нужно было изучать через глазок, кто за дверью: не прошеный гость сам уйдет от одного внешнего вида хозяина.

     – Доброе утро! – бодро приветствовал я соседа по лестничной площадке, с которым я прожил около тридцати лет, но всего пару раз переступал порог его квартиры, да и то, когда жена уговорила меня посмотреть, как он застеклил лоджию: тогда это было в новинку.

     – Привет, коли, не шутишь, – и во взгляде его отчужденность.

     Он вообще не отличался общительностью, хотя  это можно сказать о многих жильцах многоэтажек. Я, например, редко с кем останавливаюсь на улице, чтобы поговорить, тем более – напроситься в гости. Это качество присуще больше жителя сельских населенных мест, чем городов. Меня это всегда удивляло: чем кучнее живут люди, тем они больше отделены друг от друга, а, казалось бы, – должно быть наоборот. Видно, что железобетонные междуэтажные перекрытия и перегородки многоэтажек надежнее разделяют людей, чем живая изгородь сельских подворий.

     – Звонила? – ткнул я в  дверь своей квартиры через плечо большим  пальцем, которым  затыкал глазок.

     – Звонила, – подтвердил Малахов, – только я не понял, в чем у нее проблемы.

     – Она разве не объяснила? 

     – Сказала, чтобы я посмотрел на  тебя, – Малахов поднял плечи и поджал расквашенные губы, видимо, изображая недоумение и добавил: – чтобы посмотрел через глазок. А зачем, когда можно и дверь открыть? Это бабы и кто боится грабителей, пусть целится через глазок, а мне бояться некого. Согласен?

     Я широко расставил руки, словно для объятия и скопировав у соседа улыбку, но уже с другой целью: изображая радушие, граничащее со счастьем (даже самому противно) – вот какой я хороший!

     – Я дико извиняюсь, что пришлось побеспокоить, – выдал я избитую фразу еще студенческих лет.

     За спиною  Малахова промелькнуло лицо его жены – сосредоточенное, симпатичное и злое.

     – Ничего, – махнул рукою сосед, – бывает.

     Разговор наш явно буксовал, потому что оба не знали, о чем говорить.

     – Ну, тогда скажи ей, – кивнул я на свою дверь.

     – Кому сказать? – не понял Малахов.

     – Людмиле, она не звонила! – я начал раздражаться.

     – А что ей говорить? – сосед повернулся от меня вглубь коридора: – Рая! Слышь?! О чем вы там договорились?

     Жена Малахова подошла к двери и уставилась на меня, как на бедного родственника.

     – Людмила просила посмотреть на него.

     – Ну и что?! – Малахов заводился.  – Ты посмотрела, я посмотрел. А что дальше?!

     Глаза Раисы забегали то на меня, то на мужа.

     – Я его не знаю, – вынесла она вердикт.

     – Вот видишь! –обрадовался Малахов. – И она тебя не знает.

     – А еще кто? – съязвил я. И зря.

     Малахов скрестил руки на груди и насупился. Губы и  нижняя челюсть у него задвигались, будто он жевал жвачку.

     – Ну, допустим, и я тебя не знаю, если это так важно для следствия.

     – Анатолий! – взвизгнула Раиса. – Да гони ты его отсюда! Не видишь что ли – чистокровный алкаш, а ты с ним базаришь! Закрой дверь, а то проскочит и не выгонишь!

     Уже разговор, как о бездомном котенке.

     Реплику жены Малахов принял на свой счет и взъерепенился.

     – А это уж ты мне не указывай, что делать! Без тебя знаю! – и уже обращаясь ко мне: – Так, на чем мы остановились?

     Раиса ушла в ближайшую спальную, но дверь за собой не прикрыла: прислушивается – это точно.

     Я понял, что попал в колесо мистификации, которое непонятно кем и для чего  организованно. Розыгрыш исключен: моя жена, да и семья Малаховых не из той категории людей, которая воспринимает юмор до такой степени. Здесь, очевидно, совсем другая причина. Поэтому спокойно, без нервозности разберемся, где собака зарыта.

     – Так значит, я не похож на Меликова Геннадия? – спросил я напрямик.

     – Я этого не говорил, – ответил Малахов. – Может ты и значишься им по паспорту, но я тебя не знаю.

     – Не смотря на то, что мы почти тридцать лет соседи по лестничной площадке?

     – Не городи ерунду! На этой площадке всего только два мужика – я и мой сосед Борька Утинов. Знаешь такого?

     – Еще бы! Кто Бориса не знает? А кто же муж у вашей соседки Меликовой Людмилы?

     Малахов уставился на меня в недоумении. На лице отпечаток усиленной мозговой деятельности.

     – Сейчас?.. никого, – был его ответ.

     – А раньше? Вчера, позавчера, год назад…

     – Про год не скажу: были у нее раньше.

     – И все незаконные, – прошипела, выглянув, Раиса.

     – Ты что, паспорта у них проверяла? – окрысился Анатолий. – Порядочные мужики были.

     – Да ты их не защищай! Сам, видно, был не прочь за ними пристроиться в очередь к Людке.

     – Одурела совсем на сексуальной почве! – возмутился Малахов. – Да я с нею не сяду рядом на одном гектаре по большой нужде.

     В это время загремела дверь моей квартиры и на пороге показалась моя жена.

     – Да я бы тебе и не разрешила садиться рядом, даже если бы ты и просил, – выдала она, и я с величайшим удовольствием воспринял ее злость и обескураженность соседей.

     Хорошая слышимость через металлическую дверь, если осторожно приоткрыть деревянную.

     – А ты помнишь, сосед, – продолжила моя жена, – когда твоя дражайшая супруга ездила с детьми на море (давно это было), и ты пригласил на выходные своих сослуживцев и вы целые сутки гудели? 

     – Ну и что? – зло спросил Малахов. – Не спросили у тебя  разрешения, или тебя забыли пригласить?

     – Забыл ты, сосед, или заспал после большого возлияния, иначе не язвил бы так.

     – А что? – подключилась Малахова на помощь к супругу. – Что он такое сказал крамольное? Насчет гектара? Так эту шутку даже в госдуме муссировали.

     Это надо же, такое слово произнести соседке! И не подумаешь, что у нее образование всего лишь семь классов.

     – Да не музицировали в парламенте о соседе, – специально исказив смысл слова, завелась моя жена, – который внес удобрения на участке соседки, а ночью скребся в ее дверь, надеясь получить натуроплату.

     Я сомневаюсь, что Малахова раскусила смысл сказанного, но ее муж, толкая супругу в спину, зашел в коридор и захлопнул дверь, признавая тем самым свою капитуляцию.

     Вскоре от соседей раздался истошный женский крик, и не внятное мужское бормотанье. Значит, раскусила Раиса Андреевна. Зря я о ней так плохо думал. Теперь у них надолго репетиция сценария многосерийного фильма «Бытовуха».

     Это ж как нужно было задеть мою жену, чтобы так выдать Толю Малахова! Даже мне про тот случай не рассказывала. А где я сам был в это время? Нужно спросить об этом жену, но только с юмором, чтобы не подумала, что я ревную.

     И в это  время с лязгом захлопнулась дверь моей квартиры. Я остался один на лестничной площадке.

    

     2

     

                                                                           Пробежка аллюром вниз по лестнице,

                                                                                  вдоль асбестоцементного мусоропровода,

                                                                                 мимо множества ритуальных аксессуаров.

    

     Когда моя жена пререкалась с соседями, я воспринимал свое положение между воюющими сторонами, как нормальное, обыденное, понятное, но этот металлический лязг отделил реальность от абсурда.

     И если вправе я мог предположить, что у моей жены что-то стряслось с головой, то не было и мысли, что соседи помешались на той же почве. Значит, о них пока и не думать, а сосредоточиться на супруге. Но сам я ничего сообразить  не смогу. Лучше всего, пригласить Лиду Лободину. Она – рентгенолог нашей районной поликлиники и  наш семейный доктор. Моя жена почти каждый вечер поднимается к ней на восьмой этаж измерять себе артериальное давление и за консультациями. Ее муж, Александр, снабжает меня новыми поступлениями книг Резуна, начиная с «Ледокола», потрясшего меня. Так к кому же я могу еще обратиться в данной ситуации,  если не к ним?

     Чтобы не стоять под «обстрелом» мигающих дверных глазков, спустился на первый этаж и вызвал лифт.  Он где-то находился рядом.

     Захожу в кабину, нажимаю кнопку восьмого этажа. Чувствую, как подымаясь, площадка лифта толкает мои подошвы ног, наглядно демонстрируя увеличение силы тяжести, которую здесь выполняет не гравитация, а инерция – пример, который приводят  почти во всех научно-популярных брошюрах по теории относительности для миллионов. Пример, правда, не совсем корректный, так как поле инерции идентично полю инерции в бесконечно-малых объемах. Но если сказано со ссылкой на Эйнштейна, что гравитация – это инерция, то совсем другое дело. Тогда становится понятным, что никакой силы тяжести нет, и ничто никуда не падает, а все в Природе сводится к взаимному ускоренному перемещению без пресловутой гравитации. Гравитация – это миф.

     Я и раньше обдумывал следующую ситуацию: если бы дома были по тысячу этажей, а лифты имели скорость движения, как и сейчас, то сколько бы времени уходило на поездку в лифте у человека, живущего на последнем этаже? Уйма! Наверняка, его бы хватило, чтобы решить не только задачу тяготения, но и проблему нуль-транспортировки, чтобы лифты ходили пошустрее.

     Лифт щелкнул кнопками и остановился.

     Но дверь не открывалась. Более того,  погас свет.

     Такое у нас бывает, но и как на ключи у меня существует закон и на лифт – никогда в нем не подниматься до третьего этажа, а топать пешком. Как-то на вечеринке я похвастал своими магнитофонными записями, решил принести и прокрутить. Не поленился встать из-за шикарного стола, пройти два квартала, и под конец, уже дома, вызвать лифт, чтобы подняться на третий этаж. И застрял возле второго… Пока жена не пришла и не отыскала лифтера, я два часа сидел в кабине и многое о чем передумал.

     Сегодня исключительный случай: не каждый день пролетают мимо Земли Леониды, не каждый день расстраивается психика жены, и, кроме того, стопорится лифт. Это редкое совпадение, но я особенно не паниковал: дождусь до пяти часов, когда будут идти на работу, или с работы, тогда и вызволят.

     От нечего делать стал на ощупь, как царь Иван Грозный в фильме Гайдая нажимать на кнопки этажей, авось сработает. И получилось! Загорелся свет, и кабина дернулась пару раз. Дверь открылась. Я излишне поспешно покинул западню. Восьмой этаж.

     Сто первая квартира рядом с лифтом. Но на мои звонки, – сначала осторожные, а затем настойчивые, – никто не реагировал. И вдруг вспомнил, что жена вечером говорила, якобы Лободины собираются сегодня рано утром ехать на своей машине в Палассовку к кому-то на свадьбу. Вот невезуха! Для меня, конечно.

     Придерживаясь за перила (свет горел не на всех площадках) потопал вниз. После инцидента с лифтом, глупо было еще раз испытывать судьбу. Решил, что так надежнее и спокойнее. Но на освещенной площадке седьмого этажа меня ждала неожиданность…

     Между второй и третьей квартирой, рядом с металлическим ящиком  с электросчетчиками, стоял гроб. Вернее – только одна крышка, которую оставляют на площадке, а в сам гроб уложен покойник в квартире.

     Замешкался слегка на лестничном марше, соображая для кого это привезли домовину: сколько лет живу в этом доме, и хотя уже многих знаю  в лицо, но затрудняюсь сказать, кто в какой квартире живет. По этому вопросу  жена моя больше в курсе. Утром узнаю. Хотя странно, что она еще вчера об этом не знала: человек умер и даже гроб уже привезли… а ведь вечером моя супруга, как всегда, сидела среди пенсионеров возле второго, а уж там обо всех и всем знают.

     На следующей лестничной площадке не горела лампочка, но кромешной тьмы не было: отсвечивало с верхнего этажа, так что я свободно разглядел то, что стояло у дверей каждой квартиры – крышки от гробов.

     Их было много. Крышками был даже заставлен простенок с лифтовой дверью. Некоторые даже стояли на лестничных маршах.

     Разум отказывался это воспринимать в таком количестве. А когда за одной  дверью, мимо которой я проходил (почему-то на цыпочках), раздалось тихое завывание, нервы не выдержали. В считанные секунды я протопал по гулким ступенькам, по освещенным и затененным площадкам, забитым красным, и оказался выскочившим из подъезда, даже не заметил, как пронесся мимо своей квартиры, но к ней я тогда и не стремился.

     Вспомнил о сигаретах в куртке. Достал. Хорошо, что и спички оказались в кармане – закурил… стало легче.

     3

     

      В сухой Мечетке, на Спартановке,

                                                                                                 в разлив «душманы» мечут икру

                                                                                 в бамбуковых зарослях.

    

      По тротуару со стороны шестого подъезда кто-то шел, по стариковски шаркая подкованной обувью по асфальту. Со мной поравнялся не высокого роста мужчина с рюкзаком за спиною и зачехленными удочками в реках.

     – Дай, земляк, прикурить, – вытащил он изо рта папиросу, – а то вышел второпях, а спички не  взял.

     Я протянул ему спичечный коробок со словами:

     – Возьми спички себе, а то, как будешь целый день.

     Мужчина прикурил, освещая поля шляпы со свернутым накомарником.

     – А ты как же?

     – Я дома, а не на рыбалке, – отвечаю я рыбаку.

     – Ну, спасибо! – обрадовался старик. – Я зашел на углу, а торговок еще нет: рано. В киосках же спички дороже хлеба.

     – Далеко собрался, в Рассвет, или Репино?

     – Да нет, на этот раз ближе – на Спартановку. Душман пошел в камыши икру метать. Я в прошлый выходной половину садка натаскал, один даже сазан попался килограмма на четыре, еле вытащил… А ты, все еще на озера ездишь?

     Его вопрос заставил меня присмотреться к нему, и я припомнил того рыбака, с которым по воле случая выпадало ездить в одни места за Волгой. Обычно, мы садились среди рыбаков на первый трамвай до станции «Пионерская», затем марш-бросок к речному вокзалу, где на причале давка на сходнях теплохода, отходящего до Краснослободска. А по прибытию «Москвы» на ту сторону, еще один рывок и давка, теперь уже на автобусной остановке. Тут уж не за сидячие места в «Икарусе», а лишь бы протиснуться в салон. Так вот, с этим рыбаком (не узнал даже, как его зовут, а живет он, кажется, на Северном поселке) и ездил пару последних лет.

     А вот теперь он уходил в сторону троллейбусной остановки, а я стоял и не мог сообразить, что произошло. Хотя и неосознанно чувствовал странность в поведении рыбака, но в чем она заключалась, до меня не доходило.

     Очевидно, я был в шоке, сделав пробежку почти по двум десяткам  лестничных маршев, между которыми площадки были заставлены крышками от  гробов. Но когда неожиданно оказался во дворе нашего дома и встретил старого рыбака, попросившего прикурить, это подействовало на меня отрезвляюще, так как мои  последующие действия и разговор с ним происходили по эту сторону реальности, где все поддавалось осмыслению и логическому восприятию. Так мне поначалу казалось.

     Сейчас, когда ночной рыбак скрылся за углом дома, я почувствовал, что от меня уходит то, что связывает меня с реальностью, и я остаюсь один на один с тем бредом, чем забит мой подъезд. И мне стало жутко.

     Не отдавая себе отчета, что я делаю, быстрым шагом направился к углу дома, за которым скрылся рыбак. Там его уже не было. Не мог он так быстро пройти мимо дворца торжественных обрядов, а проще – загса, за которым метрах в пятидесяти находится остановка. Для этого нужно было бежать, в чем не было необходимости: первый троллейбус идет из парка в шестом часу.

     Пройдя мимо бассейна, из которого на зиму выпустили воду, я уже знал, в чем была странность ночного рыбака, и дальше можно было не идти, но я уже наискосок по траве подходил к крытой остановке.

     На скамейке, сняв рюкзак и прислонив к нему удочки, сидел мой рыбак. Я сел рядом.

     – А что говорил, что ты дома, – узнал меня старик.

     – А я и есть дома.

     – В гараж собрался, или на дачу? – навязчиво затевал разговор рыбак, как с близким  знакомым.

     – Угадал – на дачу, – с непонятным озлоблением ответил я, – бананы еще не все собрал.

     – Не опоздал ли с уборкой: уже заморозки были, – принял плоский юмор полуночный рыбак.

     – Примороженные бананы, как рябина на коньяке. Зачем спешить? Вода только из Волги в Мечетки пошла, еще не прогрелась.

     Мужчина мне на ухо, чтобы другим было не слышно:

     – А у тебя, как я понял, банановая плантация под заливом?

     – Как и у тебя душманы и сазаны в камышах.

     Мужчина насторожился, почуяв подвох.

     – Причем здесь рыба? – с опаской спросил он.

     – Сам же недавно сказал, что едешь на Спартановку. где душман в камыши пошел метать икру. Разве не говорил?

     – Говорил. Ну и что? – старик почему-то отодвинулся от меня.

     –Это в конце октября, когда уже были, как и ты заметил, заморозки на почве, а рыбы метают икру? – наседал я.

     – Гибрид дурак: он круглый год может, – выкручивался дед.

     – В камышах? – задал я вопрос, который для настоящего рыбака прозвучал бы абсурдным.

     – В камышах, а хочешь, в банановых зарослях, – рыбак дал понять, что оценил мою шутку и принимает меня в свой странный мир. – Ведь банан – это тоже трава, только очень большая.

     Возразить было нечем.

     – И в каких же камышах он метает, если вода из Волги туда заходит в начале мая, а выходит в июне?

     Рыбак промолчал, достал сигарету и закурил.

     – Грамотный ты  мужик  настолько, что тебя уже и отстреливать пора, – заявил старик и, затянувшись, добавил: – а если ты такой  умный, то чего же испугался? Из подъезда выскочил, словно покойник за тобой гнался.

     Вот из-за этого я и погнался за ним до остановки. Предчувствовал, и не ошибся. Рыбак подошел, когда я уже закурил возле подъезда и не мог стоять за телефонной будкой, а шаркал от самого шестого подъезда. Может и там ТАКОЕ, и он видел?

     – Хотя я тоже бы испугался, – словно читая мои мысли, продолжил мужик, – зрелище не из приятных для нервных людей, особенно ночью.

     – Ты о чем? – спросил я, хотя и догадывался, что он имеет ввиду.

     – Да о том же. Что тут темнить? Небось, и ты погнался за мною, чтобы выяснить, что не тебе одному померещилось. А то начал про икрометание.

     – Ну, и что ты об этом думаешь? – спросил я, уже уверенный, что дед знает и о гробах и откуда их столько навалило.

     – Последние известия смотреть нужно. Хотя об этом еще не передавали. Завтра…  вернее – уже сегодня к вечеру, прояснится.  

     Мужчина говорил замысловато: что мог он знать, что только к вечеру прояснится. Может его внучка работает в местном выпуске «Курьера» или на радио? Да спит она еще и ничего не знает, чтобы по секрету рассказать деду.

     – Ну и что будут передавать сегодня в вечерних программах.

     У мужчины что-то заклокотало в горле – это так он изображал смех:

     – Да откуда же мне знать? Разве похож я на ясновидящего предсказателя? Вот посмотрим и узнаем. Не обязательно вечером, может и днем, или даже утром.

     – Ты же на рыбалке будешь…

     – На берегу новости распространяются быстрее, чем в городе: отражаются от воды. Да и у купающихся полно приемничков, которые размером с пачку сигарет.

     Какие купающиеся? Я понял, что пора уходить. Похоже, рыбак начал меня разыгрывать в отместку на мои заливные банановые луга.

     Я поднялся со скамьи.

     – Да ты не обижайся, земляк, за мой треп, – извинился рыбак. – Я не хотел тебя  подначивать. Просто так получилось, но без всякого умысла: рыбацкий фольклор – пережиток пионерских лагерей.

     Все ясно. Я пошел.

     – А все, что тебе не понятно, читай в «Гродненских губернских ведомостях», да спроси у своей жены, – сказал мужчина мне вдогонку,– женщинам известно все наперед. Да еще, когда будешь подходить к своему дому, то старайся в левую сторону, где фасад, не смотреть. Да с этой стороны и не видно…

     Я возвращался, совершенно сбитый с толку абсурдным разговором с рыбаком, который не только не связал меня с реальностью, но и добавил больше неопределенности.

     Про Гродненскую газету… что-то подобное я как-то слышал от одного любителя шахматной игры, который в качестве присказок любил в разговор вставлять, не совсем к месту по смыслу, фразы вроде: «танкер Дербент», «Беата Тышкевич» и другие.

     От остановки почему-то пошел не мимо пустого фонтана, как было короче, а по тротуару между проезжей частью Второй продольной магистралью и зеленой зоной, примыкавшей к нашему дому, куда ночной рыбак мне не рекомендовал смотреть.

     Что сразу бросалось в глаза, так это освещенные окна всей  девятиэтажки. Были высвечены кроны деревьев, вершины которых доходили кое-где до пятого этажа, а что было внизу на траве, то терялось в тени, пока я не перестал смотреть на окна, и глаза не привыкли к темноте.

     Вначале мне показалось, что это клетки в зоопарке, но, присмотревшись и, сделав шаг с тротуара на траву, увидел окрашенные серебрянкой оградки и памятники, как на кладбище. Даже рассмотрел венки из жести.

     После шока, испытанного мною в подъезде, я перестал остро реагировать на дальнейшие странности, словно все происходящее было во сне. Вот и сейчас, потрогал за угол оградку, где вертикальная стойка, убедившись, что она забетонирована в грунт. Как и положено, констатировал я. И не ломал голову над тем, каким образом возникло кладбище в зеленой зоне под окнами моего дома.   

     Развернувшись, пошел в торец здания с загсом, где на подсыпанной площадке с не очень высокой подпорной стенкой росли молодые деревья, которые часто встречаешь, но породы не знаешь, или затрудняешься назвать. Вероятно, в средней школе мне плохо привили знание ботаники. Я даже не помню, в каком классе ее изучали, и кто был у нас учителем.

     Очевидно, некому тогда было заинтересовать нас  растениями, как физикой и математикой, которые преподавали Коленко и Колычев.

     Случайно еще в пятом классе я обменял у приехавшего отдыхающего лук, который смастерил мой отец, на книгу Перельмана «Занимательная физика», которая потрясла мою детскою душу, и это не преувеличение.

     За школьные годы я собрал почти все занимательные книги этого автора, сыгравшего большую роль в моем самообразовании, и только в пятьдесят лет я прочитал, что Я.И. Перельман  умер от голода в блокадном Ленинграде.

     Раз уж зашла речь об этом, то я считаю своим долгом высказаться   до конца…

     До поступления в институт  не знал, что есть евреи.

     Слышал, конечно, что такие люди есть, но не мог утверждать, что видел хоть одного еврея живьем, хотя сейчас и уверен, что они были среди одноклассников, среди моих друзей. Но я не знал! Просто не было в этом знании нужды. Для меня был кумиром один еврей – Яков Исидорович Перельман. Эйнштейн, Высоцкий, Стругацкие – это уже следующие вехи, а Перельман для меня, двенадцатилетнего мальчишки, был первым.

     Когда я в Одессе подавал заявление в институт, а паренька впереди меня член приемной комиссии спросил о национальности, то, как тот растерялся, даже побледнел и прошептал: «евгей»…

     Чего он испугался? – не понял я. Это значительно до меня дошло, что страх у евреев наследственный, почти на уровне генов, и тому пареньку не нужно было читать об ужасах концлагерей в романах Ремарка и еще не написанных Шаламова и Солженицына: достаточно было послушать рассказы своих родителей, или старших сестер и братьев – война то совсем недавно закончилась.

     Я сел на подпорную стенку возле деревцев, листья которых еще не отлетели от заморозков.  «Уголок России» – так назвал я это место еще летом. Рядом пивной ларек – первая вершина «Бермудского треугольника» (об остальных, чуть позже). Так вот, после посещения этой точки, когда тепло, не сразу идешь домой, неся свой кайф и запах незаинтересованным лицам, а садишься здесь, чтобы отдышаться и прийти в единообразие со своими мыслями. А сегодня, хотя и не было пива, мне это требовалось, как никогда.

     Достал пачку сигарет, в ней осталось только три, да и спички я (добряк) отдал рыбаку. Придется  зайти и занять у дяди Вани. Вспомнив о нем, я улыбнулся. Он моложе меня и не подходит мне для дяди, но так повелось у нас   издавна: дядя Ваня и дядя Гена. Когда были молодые, встречались почти каждый день. Интересы – рыбалка, Высоцкий, шахматы, спиртное. После смерти жены дядя Ваня года три жил с одной женщиной, у которой не наладились отношения с моей женой. Дружба прекратилась, а сейчас, когда он вновь остался один с сыном, выпроводив ту женщину, я иногда заскакиваю к нему на второй этаж, да и он к нам, когда звонит на завод, если у него задерживается пенсия по инвалидности

     И вот теперь, сидя в «уголке России», где изредка капало с листьев, создавая дискомфорт, я задумался. А что это я ни разу ни вспомнил о дяде Ване, когда моя жена и семейство Малаховых морочили мне голову? Нужно было сразу идти к нему,  и вдвоем разобраться, в чем причина дури, а  я зря поднявшись к Лободины и, напуганный гробами, оказался здесь.

      Со стороны проспекта Металлургов показался первый троллейбус. На углу перекрестка у него, сыпя искрами, соскочил токосъемник. Водитель открыл переднюю дверь, побежал натягивать веревку. Долго не мог попасть в троллейный провод. Наконец в салоне вспыхнул свет и заработал двигатель.

     Я так сосредоточился на подъезжающем к остановке троллейбусе, словно на месте заждавшегося рыбака маялся не хуже его. А ведь можно было успеть на этот рейс и поехать с ним на Спартановку. Зачем?.. не знаю, но чувствовал. Вед не зря меня тянуло к нему, как к недосказанной тайне.

     Вот и отошел переполненный троллейбус. Теперь его догнать можно, только перехватив такси. Преодолев не вполне четкую тягу, я зашагал к дому.

     И вдруг вспомнил, что рыбак, когда я подошел к нему на остановке, что-то говорил про «губернские ведомости». Так это из Гродно, где семнадцатилетний Яша Перельман ровно сто лет назад опубликовал свой первый научно-популярный очерк по поводу ожидаемого «огненного дождя» 1899 года.

    

     4

    

                                                                                      

                                                                                      На Второй продольной, дом 96,

      живет дядя Ваня, хвала ему и честь.

     

     Это начало моей песенки, которую я сочинил и спел на магнитофоне на именинах у дяди Вани очень давно, когда мы умирать еще долго не собирались

     И вот я шел поплакать в жилетку дяде Ване, у которого жена умерла пятнадцать лет назад от опухоли в голове, а у моей сегодня вроде короткого замыкания в мозгах. Так, что есть, о чем нам поговорить.

     У дяди Вани на площадке, как всегда не было лампочки. Соседи у него были зажиточные, деловые, но никто не хотел выносить стул и шарить в темноте над щитом в поисках перегоревшей лампочки, или пустого патрона с напряжением. Дядя Ваня не работал и мог бы днем  это проделывать, но не желал из принципа: я, мол, не самый богатый, чтобы за других вкручивать лампочки. Так и жили, пока отсвечивало с первого, или треть этажа, где я приспособил вместо плафона пол-литровую банку.

     Задумавшись, я чуть не прошел на свой этаж, но вовремя остановился возле двери дяди Вани. Выругав про себя богатых, а заодно и бедных, но принципиальных жильцов второго этажа, с трудом отыскал кнопку звонка. Она вдавилась куда–то вбок, и звонок сработал только с третьего раза, но дядя Ваня откликнулся сразу будто стоял и ждал:

     – Кто там раззвонился, бибическая сила?!

     Глазка у него в двери не было.

     – Я, дядя Ваня.

     Дверь у дяди Вани была одинарная, деревянная без всяких наворотов, даже без цепочки. Щелкнул ключом и…

     – Заходи, дядя Гена!

     – Куда собрался? – спросил я, увидев на нем армейский бушлат, одетый на майку.

     – На дискотеку, конечно, если ветра не будет, – это у него из старых анекдотов о дистрофиках. – Прихлопни дверь и иди за мной, а то у меня яичница сгорит.

     Из кухни, действительно, доносился запах жареной яичницы, как обычно, на деревенском сале. Экологически чистые продукты, подчеркивал всегда дядя Ваня. Их ему привозили родственники из района при каждом визите в город.

     Я пошел следом за ним. На кухонном столе у него был ералаш, видать еще со вчерашнего ужина: нарезанный хлеб, открытая  банка с огурцами, что-то застывшее в жиру на сковороде, ополовиненная бутылка водки.

     – Садись, – предложил дядя Ваня и выключил горелку, – здесь на столе молодежь бардак устроила. Так что, извини.

     – Вова с друзьями? – спросил я, присаживаясь

     – А то кто же! – с радостью подтвердил он. – Вчера его другу очередное звание присвоили. Вот и гуляли. Мне тоже маленько перепало. Вот теперь и  голова трещит. Решил подлечиться.

     Он снял бушлат и постелил на стул, на котором сидел.

     – Хотел мусор вынести, да смотрю, в ведре еще место есть, чего зря бегать.

     – А Вова  себе жену еще не подыскал? – спросил я про сына.

     – А где ее искать, скажи? Порядочных жен не теряют, а хороших с нашими способностями и расторопностью, – дядя Ваня махнул рукой, – не так-то просто найти.

     Он убрал сковороду с жирным мясом на плиту и стал сбрасывать с грязных тарелок остатки в мусорное ведро.

     – Сейчас я немного наведу порядок, а то молодые жрать только специалисты, а тарелки мыть не заставишь,… и мы хряпнем по граммулечке.

     – Не рано ли с утра? – заскромничал я, хотя после того, что я пережил, был даже очень не против этого мероприятия. 

     – По утрам только породистые лошади не пьют, но мы же с тобою не лошади, поэтому нам и не страшно портить масть, – и вдруг чертыхнулся, хлопнув себя по голове.

     – В чем дело?

     – Да никак не привыкну! Ты видишь, дядя Гена, что я без очков?

     Я только сейчас обратил на это внимание.

     – Зрение стало лучше? – пошутил я.

     – С чего бы оно восстановилось? Просто ресница попала в глаз, я пошел в ванную к зеркалу, положил очки на умывальники, стал вылавливать волосок. Вытащил, промыл слезу и, вытираясь, смахнул полотенцем очки в ванную. Обе линзы вдребезги. Теперь приходится на ощупь. А ты заметил, дядя Гена, что с годами руки такие неуклюжие становятся, а без очков – тем более. Мизинец и тот норовит что-нибудь зацепить  и сбросить на пол. Одни ущербы.

     – Да, дядя Ваня, плохие дела. Дал бы я тебе свои запасные, да у нас минуса разные.

     – А ты разве тоже носишь очки с диоптриями?

     – Возьми примерь, – протягиваю свои затемненные очки.

     – Нет, это слишком крутые, –говорит дядя Ваня, возвращая очки, – никогда не знал, что у тебя такие. Я думал, что это от солнца.

     Странно мне это было слышать потому, что когда была  жива его тетя Нина, то мне и ему оптику доставала она в одной и той же аптеке. У меня и сейчас одни очки от нее.

     Дядя Ваня выложил глазунью на тарелку и пододвинул мне.

     – Вот огурцы, где-то и капуста соленая была из Киквидзе, да сейчас трудно найти.

     – И так царская закуска, – успокоил я его.

     Дядя Ваня, будто вспомнив что-то, вышел из кухни и возвратился от холодильника с полной бутылкой водки.

      – У тебя же открытая еще стоит, – напомнил я.

     Он махнул рукой.

     – А это, чтобы не сбиться со счета. Целые удобно учитывать. А начатую используем для затравки, если потребуется. Не бежать же в гастроном, который еще закрыт, а в киосках я самопальную водку не беру, – и добавил: – из принципа.

     Дядя Ваня налил две стопки: мне полную, себе половину.

     – Ты не смотри на меня, – пояснил он, – я еще от вчерашнего не протрух. А то опять завалюсь.

     – А Володя спит?

     – Да нет, он еще вчера уехал с друзьями на дежурство. Говорит, что в вытрезвителе будет дежурить и там выспится. Потом уже ночью с кем-то приезжал, и тоже пили, но я уже спал. Недавно только встал. Ну, давай, поехали!

     Выпили. Взяли по огурцу, которые дядя Ваня выложил из банки в эмалированную глубокую чашку.

     – А что же ты себе яичницу не положил? – спросил я.

     – Я много яиц не ем, от них холестерин получается. Вредно.

     – Так зачем же их тогда жарил, когда меня еще не было?

     – На всякий случай. Слышал такой анекдот? – дядя Ваня подмигнул мне глазом, хрусталик которого травмировал на работе еще в юности, за что и получал инвалидность. – Вот и пригодилась яичница. А для меня здесь другое блюдо.

     Наверное, решил разогреть вчерашнее мясо на сковороде. Так и было. Чтобы не оплавить пластик стола, сковороду он поставил на разделочную доску. Когда закусили и выпили «вдогонку» по второй стопке, дядя Ваня достал сигареты «Космос» в мягкой пачке и включил вентилятор, работающий в форточке на вытяжке. Почувствовалось, как пошел приток из коридора.

     – Не простынешь? – спросил  я,  зная, что у него закоренелый бронхит, больше похожий на астму.

     Он махнул рукою с выражением безразличия на лице.

     – Годом раньше, годом позже, все равно помирать,– сказал, но бушлат накинул на плечи.

     – Лучше позже, – заметил я, – а ты не знаешь, кто это у нас в подъезде умер на седьмом, или восьмом этаже?

     Я именно так и спросил, будто речь шла об одном умершем, а не о том количестве, которое мне привиделось.

     – Не слышал, – дядя Ваня смотрел на меня травмированным глазом, на котором уже намечалось белое пятно, – кто тебе сказал?

     – Да я сам на площадке крышку от гроба видел.

     – А не путаешь ли ты, дядя Гена? Когда ты это видел?

     – Часа два назад, когда мусор выносил.

     – Мусор… на восьмой этаж?

     – Мусоропровод был забит! – повысил я голос, злясь на себя за то, что вынужден был сочинять. Но не рассказывать же ему, зачем я ходил к Лободиным?

     –А чего ты кричишь, до утра не мог подождать с мусором?

     – Ты как моя жена – дотошная! – завелся я.  – Разве это так важно, что ты допытываешься?

     Дядя Ваня придавил окурок в хрустальную пепельницу – тоже чей-то подарок, теперь используемый  по назначению, – и выключил вентилятор.

      – Если спрашиваю, значит важно, – насупился  он, – потому, что вчера вечером допоздна играл в шахматы с Лободиным на восьмом этаже, когда уходил, то ничего не видел.

     – Ты же очки разбил, потому и не видел.

     – Это я после разбил, когда наклюкался с пацанами. А тогда я еще хорошо видел и соображал.

     – Значит, не на восьмом, а ниже, – предположил я.

     Будто предвидя мои реплики, дядя Ваня добавил:

     – Домой я спускался по лестнице потому, что лифт не работал. И никаких крышек я не видел. Может, гроб привезли в полночь, чтобы страшнее было?

     Доконал меня дядя Ваня.

     – Следовательно, мне померещилось.

     Он усмехнулся и налил снова стопки, на этот раз и себе полную: наверное, пошла после первых похмельных.

     Я налег на холестериновую яичницу с солеными огурцами, а дядя Ваня вяло ковырялся вилкой в сковороде с жирным мясом.

     –Ты закусывай,  а то голова болеть будет, – посоветовал я  ему.

     – Не суетись, дядя Гена, я меру знаю, а голова поболит и перестанет. А пока пойдем и песни послушаем, может и твои найдутся, не помню на какой кассете. И на кухне немного согреется, а то выдуло тепло вместе с дымом.

     Мы прошли в зал. Все было, как и при хозяйке, только пыли стало намного больше, да старый телевизор, который  заменен на японский, и диван, кажется, стоял вон у той стены. Я сел на него, а дядя Ваня  стал копаться в нижнем ящике хельги, вытаскивая на палас какие-то детали, радиолампы, кассеты и под конец старый магнитофон.

     – Он у тебя еще вертится? – засомневался я.

     – Сам увидишь сейчас, – ответил дядя Ваня, и стал что-то скрести отверткой.

     «Сейчас» пришлось ждать долго: я даже успел задремать, прислонившись к диванному валику.

     Разбудил меня Юрий Антонов… «летящей походкой ты вышла из мая»… а сам  дядя Ваня лежал на паласе перед магнитофоном и, подперев щеку ладонью, заливался беззвучными  слезами. Это он «ловил кайф». Судя по количеству бобин на полу, это надолго.

     Я поднялся с дивана с не ясной, но под конец определившейся целью, но дядя Ваня не правильно истолковал мой порыв:

     – Соловья песнями не кормят. Айда на кухню, а магнитофон и туда слышно.

     – Да я в туалет… по маленькому.

     – Это тоже дело нужное.

     После того, как мы отметились в туалете и ванной, где на вешалке и веревке висела масса не вполне свежих полотенец, перешли на кухню к яичнице и опять застывшему мясу на сковороде.

     Когда дядя Ваня наливал очередные стопки, до меня, наконец, дошло, что с ним все ясно с первого момента, как я зашел к нему: первые его слова были – Заходи, дядя Гена!

     … дядя  ГЕНА!

     Значит, он узнал меня!

     Мы друг друга знаем!

     Значит, наши сознания не вывихнулись из нашей реальности!

     – Чего задумался? Ждешь, пока водка в воду превратится?

     Я посмотрел на дядю Ваню: он уже опорожнил стопку и вилкой в сковороде отыскивал сало с прослойкой. Удобный момент, чтобы произвести еще одну проверку.

     – Пью за Людмилу! – произнес я, а сам про себя шепчу: хотя бы пронесло! А сам смотрю на дядю Ваню, как он прореагирует на это имя. А вдруг спросит, –А кто она? Тогда вообще все запутается. Но пронесло.

     – За Людку? – это можно: твоя баба этого стоит, она молодец. Таких еще поискать нужно.

     – Да вот последнее время не признает меня…

     Дядя Ваня воспринял это не в прямом смысле, а как мое желание, чтобы он хвалил не только мою жену, но и меня: мол, какой я хороший.

     – Домой, говорю, не пустила, – пояснил я.

     – А где ты был?

     – Да я тебе уже рассказывал, что мусор выносил.

     – Целую ночь? – усмехнулся дядя Ваня, раздавливая в хрустале очередной окурок. – Тогда понятно…

     – Что тебе понятно?!

     – Почему она тебя домой не впустила… как Ремика, когда он нашкодит.

     Ремик уже почти четыре года, как сдох, и я закопал его в зеленой зоне, как раз напротив квартиры дяди Вани. Может мне потому и мерещились кладбищенские оградки? –влияние исчезающего биополя моего четвероногого друга.

     – А Малаховы почему меня не признали? – зря спросил я.

–Так ты и к ним сегодня ломился? Мо–ло–дец!

– Да это Людка им позвонила.

– Зачем?

– Чтобы посмотрели на меня и сказали, что это я.

– А если не скажут?

      – Да так они и сделали! В один голос и Рая и Толик: мы его не знаем, он здесь не живет и никогда не жил, он не муж Людки!

      Дядя Ваня наполнил стопки (бутылка стала скорее полупустой, чем полу полной), вторично разогрел мясо в сковороде и что-то стал искать в подвесном шкафу, но не нашел – «обойдемся». Сел.

      – Дядя Гена, а ты оказывается лох. В популярном изложении – простофиля. Давай хряпнем, а то опять мясо остынет…

Пить не хотелось.

– Так говоришь, Людка с Малаховым по телефону говорила о тебе?

Я кивнул, дожевывая яичницу.

– Вот она и уговорила их так тебя встретить.

–А смысл, какой?

     – Это уж ты шевели мозгами, я не Коломбо. Может пошутить решили, а может… Тебе должно быть лучше знать, чем ты насолил своей подруге, если она и соседей подключила для этого дела.

     – Для  какого дела?

     – Когда оно закончится, тогда и узнаем. А пока слушай! – дядя Ваня поднял вверх указательный палец. – Твой «Малиновый звон»…

     

                                            Когда нет дома тети Светы, тети Нины,

      Дядя Гена, дядя Ваня справляют именины.

                                            Миллиона им не надо, хлопает дверь,

                                            В кармане звякает три шестьдесят две.

     

     Раздался мой голос двадцатилетней давности.

     – Хорошие времена были, – размечтался дядя Ваня, – и водка дешевая была, я о такой цене даже забыл…

     – Постой, постой, дядя Ваня, останови ленту!

     – Что случилось?

     – Прокрути еще раз «Малиновый звон».

     – Задело за душу, когда молодость вспомнил?

     – Я не это хотел выяснить, а что твой магнитофон слова стал коверкать от старости.

     – Как ты тогда нашепелявил в микрофон, так он сейчас и воспроизводит. Один к одному.

     Дядя Ваня пошел в зал и долго клацал клавишами, отыскивая начало заказанной песни, где я отбивал такт, шлепая ладонью по табуретке. Он дважды прокрутил песенку и, оставив магнитофон работающим, возвратился.

     – Черт знает, что это такое! – сказал он. – Пятнадцать лет, после смерти Нины, я не прокручивал эту пленку, чтобы не расстраивать сына: там есть и ее первый тост.

     – А что там изменилось?

     – По песне выходит, что твою жену звали Света, а не Люда. Из песни слов не выкинешь.

     – А Володя не мог, балуясь, что-то переписать?

     – У него еще со школы свой двухкассетник, и он не стал бы что-то экспериментировать на моем старье. Да и на ленте твой голос.

     – Значит, я – двоеженец!

     – Дай-то бог! Две жены лучше, чем ни одной, и эту мысль нужно закрепить.

     Дядя Ваня разлил остатки из бутылки.

     – Вот и скончалась, царство ей небесное. Поэтому всегда нужно иметь для затравки, бибическая сила, как говорил деда Миша.

         – Какой деда Миша?

     – Мой тесть покойный уже. Всю войну прокрутил баранку. Даже маршала Жукова приходилось возить.

     Я помнил эту семейную легенду и даже собирался в «Воспоминаниях» посмотреть – был  ли у Жукова водитель Миша, да так и не собрался: то мемуары дал кому-то читать, то забыл девичью фамилию тети Нины.

     Неожиданно дядя Ваня резко поднялся и произнеся: – лента, черт! – быстро пошел в комнату. С магнитофоном что-то, – только подумал, как что-то стукнуло, будто сбросили на пол мешок с картошкой.

     – Кого ты там поборол, дядя Ваня?! – громко спросил я.

     Молчание. Только характерное щелканье конца оборванной магнитофонной ленты.

     – Ты там не упал?

     Снова молчание…

     Тогда я пошел за ним, наверняка, догадываясь, что там плохо. Дядя Ваня лежал на полу, едва пройдя дверной проем в зал. Он словно собирался ползти по- пластунски к тарахтевшему, как пластмассовый пулемет, магнитофону. Не дополз до амбразуры, – мелькнула бредовая мысль.

     – Тебе плохо? – спросил я, дотронувшись до плеча.

     Он никак не реагировал.

     Что делать в первую очередь в таких случаях?

     Я легко перевернул его на спину и подсунул под голову подушку, взятую с дивана. Затем сбегал на кухню и набрал из-под крана кружку воды. Вспрыснул ему лицо и расстегнул на груди синюю трикотажную рубашку, которую он надел вместо  бушлата, когда прослушивал «Малиновый звон».

     Я и не пытался найти  аптечку, в которой мог опознать корвалол, если он есть, потому, что часто приходилось накапывать моей жене, да и не знал, сможет ли дядя Ваня его принять, находясь без сознания.

     Когда я увидел, что  его лицо покрывает бледность, то понял, что нужно срочно вызывать скорую помощь.

    

     5

                                                                                      

                                                                                       Владельца наручников интересует

                                                                                        не ширина запястья задержанного,

      а наличие или отсутствие кистей рук

     Я надел свою куртку, которая  висела на вешалке у входа, и открыл защелку на дверном замке.

     Что-то непонятное происходило с освещением нашего дома: когда я шел к дяде Ване, на площадке было темно, теперь горел свет. Наверное, сработала принципиальность Назарова, и кто-то из богатеньких жильцов вкрутил лампочку.

     Телефон, я знаю, в соседней восьмидесятой квартире у Буриковых. Нажимаю кнопку звонка. За металлической дверью (как и у меня на следующем этаже) началось движение: открыли металлическую дверь, чтобы освободить смотровой глазок.

     – Кто там? – раздался голос снохи Буриковых.  

     Сами Буриковы–старшие уже давно здесь не живут, уступив жилплощадь старшему сыну, когда он женился, а сами ушли в Тракторозаводской район в квартиру, бывшую у РДС.

     – Юля, это я с верхних этажей, – представился я расплывчато, не зная, как у них будет процесс узнавания и поэтому не терял попусту времени, – скорую помощь вызвать нужно. Сосед потерял сознание.

     Я слышал, как она ойкнула и стала окликать  мужа, одновременно открывая дверь.

     – Заходите, пожалуйста. Звоните.

     Юля, в бежевом халате, стоит, прислонившись к кирпичикам пеноплена коридора, пропуская меня к телефону на полочке. Здесь у них очень свободно (не то, что у нас): тумбочка, зеркало, оленьи рога с мужской соломенной шляпой. Вот и все.

     Андрей заходит с застекленного балкона. Чувствуется, что он курил.

     – Как вызвать скорую? Вечно  путаю то с милицией, то с пожарниками.

     Юля назвала. Пока я несколько раз набирал «03» определил, что у дяди Вани семьдесят девятая квартира. На удивление дежурная ответила быстро – после третьего набора номера.

     – Скорая?! Прошу срочно приехать… Мужчина упал и потерял сознание... Пятьдесят девять лет… Вторая продольная, извините: сейчас она – маршала Еременко 96, квартира 79…  Между загсом и мебельным магазином… Третий подъезд возле телефонной будки… Обязательно встречу, – и. положив трубку, сказал Буриковым: – сказали, что едут.

     Из кухни вышел Андрей. Он растолстел с тех пор, как я его последний раз видел. Ясно, как пить дать, что они меня НЕ УЗНАЛИ.

     – Для кого вызывали скорую помощь? – спросил Андрей. – Вы назвали квартиру Владимира Назарова. Что с ним?

     – С ним ничего. Он на дежурстве.

     – Володе не пятьдесят девять лет, – подсказала мужу Юля.

     – Знаю. Поэтому и спрашиваю, для кого товарищ  вызывал карету скорой помощи? – с настырностью приставал Андрей.

     Кто еще может быть в квартире, если сын на работе?

     – Для отца Володи. Для дяди Вани.

     Я видел, как вытянулись лица у Буриковых. Юля что-то хотела сказать, но так и осталась с открытым ртом.

     – А Вы кто ему? – допытывался  Андрей.

     – Работал с ним в одном цехе на «Баррикадах»

     – В каком цехе?

     Вот зануда! Ему бы в КГБ работать. Выручила меня его жена:

     – Да что ты пристал к человеку, Андрей?! Звони в милицию, пусть Володю найдут и приезжают, а мужчина пусть скорую встречает.

     Вот, что значит деловая женщина: всем работу дала! 

     Андрей взялся за телефонную трубку, а я вышел, лязгнув трехмиллиметровым  полотном металлической двери.

     Спустился и вышел из подъезда. По времени уже было раннее утро, заметное не по серенькому небу, а по выключенным ртутным светильникам квартального освещения.

     Вдруг услышал голос Бурикова. Поднял голову и посмотрел на второй этаж, где окно застекленного балкона было открыто, потому и слышно было, что Андрей говорил по телефону:

     –… да не сказать, чтобы очень пьяный, но есть… Странный очень, а когда вызвал скорую помощь в квартиру Назарова… Да, который у вас работает, Владимир Иванович… Зачем  вызывал? Говорит, что дяде Ване – отцу Назарова стало плохо… Да я знаю, что он умер… недавно сорок дней было… Вот вы приезжайте и проверяйте, а я не пойду!… Да, ключи у меня есть, но мне их не для этой цели давал Назаров. Может, в его квартиру залезли бомжи, напились, и одному плохо сделалось. Но зачем прикрываться покойником?.. Да, да… пусть врачи скорой не знают, но мы – соседи знаем, что человек уже умер… Хорошо… Адрес знаете?.. Да он же скорую у подъезда пошел выглядывать… Ладно, сейчас погляжу с балкона… Хорошо, позвоню.

     Я поспешно стал за телефонную будку.

     Монолог Бурикова мне явно не понравился. Пусть они уже не первые, которые не узнают меня, к этому я уже привык. Но говорить, что дядя Ваня, с которым мы минут двадцать назад оприходовали бутылку водки, и собирались приступить к «затравке», говорить, что он умер больше месяца назад – это бред! Сейчас, может быть, он уже и умер… с  нашей-то расторопностью, черт бы ее побрал!

     Вот и милицейская мигалка показалась от шестого подъезда, но без сирены, чтобы не спугнуть Андреевых бомжей. Не знаю, что меня подтолкнуло, но я зашел за стенку пристройки, отгораживающую бункер накопителя мусоропровода, откуда загружают баки по утру на тележку.

     В закутке было темно, и там уже давно стояла старая газовая плита, которой мусорщик никак не мог подыскать хозяина.

     Услышал, что следом за милицией подъехала еще машина и остановилась. Ясно, что это скорая помощь. Я почувствовал себя в дурацком положении. Решил выйти.

     Внизу, на узком проезде, где с трудом разъезжались встречные машины, нос к носу стояли милицейский  «козел» и белая «Волга». Водитель в белом халате читал книгу и даже не глянул на меня, когда я вышел. Милиционер сидел в темноте, склонив голову на скрещенные руки. Возможно, что на этой машине уезжали после гулянки товарищи сына дяди Вани…

     Что там с ним сейчас? Может, он уже и похолодел, а я тут прячусь за мусороприемником. Решительно вошел в освещенный подъезд, по лестнице спускался молодой врач с чемоданчиком.

     – Что там? – спросил я, уступая ему дорогу.

     – Убивать таких гадов нужно! – произнес он, выходя из подъезда и хлопая дверью.

     Ошарашенный я поднялся на площадку второго этажа. Звякнула дверь у Буриковых: наверняка, подглядывали в глазок и нажали полотно ладонью.

     Дверь в семьдесят девятую квартиру была прикрыта, но не плотно: я постучал, и она приоткрылась.

     – Разрешите! – громко произнес я в обозначившееся пространство.

     – Кто там?! – раздалось в ответ. – Заходи!

     Захожу в коридор и вижу, что за кухонным столом сидят трое в камуфляжной форме и приготовились пить. Совсем некстати мой приход.

     – Слушаю тебя, дед, – оборачивается ко мне мордатый, который сидел на моем месте, когда мы выпивали с дядей Ваней.

     Я скосил глаза в зал.  Там, возле двери, дяди Вани нет: наверное, перенесли на диван.

     – А где этот? – я указал на зал.

     Мордатый подошел ко мне и оказался младшим лейтенантом. В дальнейшем для упрощения построения прямой речи будем называть его про себя Мордатым, не забывая, что он потенциальный лейтенант.

     – Ты звонил от соседей?

     – Я, – отвечаю без всякого напряга, – а что врач сказал?

     – Здесь вопросы задаю я! – крикнул Мордатый и тише: – А если тебя интересует мнение врача, то он завтра выпишет на тебя счет на чисто символическую сумму порядка сто пятьдесят рублей и ты заплатишь ее в сбербанке.

     – За что?! – искренне был поражен я.

     – Там будет расписано, а предварительно скажу – за ложный вызов бригады скорой помощи.

     – Он же был без сознания! Что, я,  по-вашему, должен был делать?

     – Пройдем в дальнюю комнату, я там объясню. Сержант Ефремов, пригласи свидетелей!

     Мы с Мордатым прошли в зал, который он юридическим языком обозвал дальней комнатой. Дяди Вани здесь не было.

     Мордатый сел в кресло, которое появилось при сожительнице дяди Вани, мне указал на табуретку из кухонного гарнитура. Затем достал из кармана блокнот и, пристроив его на подлокотник, стал что-то писать.

     Вскоре сержант привел Буриковых, и они встали в дверях. Юля сменила халат на брючный костюм, Андрей остался, в чем и был.

     – Вам знаком этот человек? – спросил Мордатый, указывая на меня.

     – Да, – сказал Андрей.

     – Но раньше, нет, – добавила жена.

     – Лейтенант не спрашивает – раньше, или  позже, – косо глянул на супругу муж. – Мы познакомились с этим человеком впервые полчаса назад, когда он попросился к телефону. А раньше мы не знались.

     Заумный зануда.

     – Вы не скажете, что изменилось в этой комнате, – начал Мордатый косить под Пуаро, – может что пропало, или добавилось…

     Буриковы поглядели на мебель и пожали плечами.

     – Может, что и изменилось… – начал тягуче Андрей, – но мы не знаем…

     – Потому, что мы здесь никогда не были, – скороговоркой закончила Юля.

     – Это когда родители мои еще здесь жили, то может, и был, – неуверенно добавил Андрей.

     Поняв, что со свидетелями вышла промашка, Мордатый переключился на меня:

     – Так с кем Вы сегодня зашли в эту квартиру, выпили, и для кого вызывали скорую помощь?

     Он принялся обрабатывать версию, предложенную по телефону Андреем, который, услышав это, ухмыльнулся. Меня взяла злость.

     – Тот, кому стало плохо, затем оклемался и ушел.

     – Куда? – спросил Мордатый.

     – На балкон  дышать кислородом.

     Мордатый подошел к балконной двери и отдернул тюлевую занавеску, обрушив с нее Ниагарский водопад пыли. Юля, которая стояла ближе, тоже выглянула в окно.

     – Никого нет, – тихо сказала она.

     – Значит, улетел, – с целью позлить Мордатого, предположил я.

     Юля хихикнула в ладонь.

     – Острить будете в отделении, когда проспитесь, – сказал Мордатый, отходя от окна.

     Но то, что я хотел и для чего спровоцировал Мордатого отряхнуть пыль, я увидел: заклеенные еще с позапрошлогоднего года клейкой лентой двери. Труп не могли сегодня выбросить с балкона.

     – Можете  быть свободны, – было сказано Буриковым, – а, когда протокол будет готов, привезем вам на подпись. Какой номер вашего телефона?..

     Сержант проводил их.

     – А ты, юморист, прокатишься с нами. Требуется выяснить, как ты попал в эту квартиру без хозяина, – «обрадовал» меня Мордатый. – Проводи его, Сергей.

     – Пойдем, папаша,– сказал сержант и защелкнул на правую руку мне наручник.

     Такое эпохальное событие произошло со мною впервые. До этого только был привод в милицию при железнодорожном вокзале города Краснодара, когда я после института ехал по распределению и в привокзальном кафе показался подозрительным официантке. Но наручники тогда не надевали.

     – Когда определишь задержанного, зайдешь с Вадимом… подписать протокол.

     Мы вышли из подъезда, как сиамские близнецы, сросшиеся кистями рук, не знаю – бывают ли такие?

     Сергей разбудил водителя, и они усадили меня на заднее сидение, а руки приковали к дюралевой дуге, поддерживающей тент. Они оказались поднятыми над головой.

     – Сиди дядя тихо, а то больно будет, – посоветовал все тот же Сергей, который годился мне в сыновья.

     Пошептавшись, они пошли к подъезду. Не нужно было быть слишком сообразительным, чтобы догадаться с какой целью: я думаю, что на кухонном столе была не только та половина «затравочной» бутылки потому, что они отсутствовали минут сорок.

     Вышли они всей командой веселые и говорливые. Кто-то из них на лестнице, не рассчитав ступеней, оступился и с размаху налетел на «козел». Смех и мат.

     Уселись: Мордатый рядом с водителем, сержанты по бокам  от меня. Мешали мои пристегнутые руки. Сергей  снял наручники.

     Рывком тронулись с места. За мебельным магазином выехали на Вторую продольную магистраль. Светофоры уже работали нормально, а не мигали одним цветом, как обычно глубокой ночью.

     – Куда теперь? – спросил водитель.

     – Заедем в «Зеленый» к Назарову, он сегодня там дежурит, – распорядился Мордатый, – может он его родственник, а нет… так у него проспится, там коек много, как в санатории.

     Все дружно заржали, и я уловил смысл сказанного: «Зеленый» – это место сбора алкашей в зарослях запущенного парка, прозванного ими рестораном. «Зеленый» – также неофициальное название медвытрезвителя, расположенного рядом, а коек там, действительно, много.

     С магистрали повернули на Северный городок, пересекли трамвайные рельсы за остальными двумя вершинами «Бермудского треугольника» – пивного ларька и кафе-забегаловки. А дальше частный сектор.

     Вот и дом с решетками на окнах и чистый, без единой травинки, двор, огороженный сеткой рабица. Знакомое заведение…

     Мне однажды, в бытность дружинником, когда еще работал, пришлось здесь дежурить. Тогда и узнал, почему двор такой прилизанный: рабочих рук был избыток, успевали уничтожать траву и собирать мусор.

     Выходим из машины все, кроме водителя, который снова примагнитился к баранке. Заходим в помещение, которое сразу от входной двери начинается с регистрационного отделения: частный дом распланировали, чтобы увеличить полезную площадь.

     Возле стены однотумбовый стол для медицинского работника, за которым сидела, мне так показалось, та же женщина в белом халате, что и двадцать лет назад, только постаревшая. Перед нею замызганное кресло, на котором обычно сидел алкаш, которого регистрировали (со стула он постоянно падал бы). У двери скамья.

     Когда мы вошли, то в помещении была одна женщина.

     – Назаров, где у вас? – спросил, поздоровавшись, Мордатый.

     – За отпускниками пошел, сейчас придет. Садитесь пока.

     Все трое уселись на скамью, я же остался стоять у входа.

     Вскоре из коридора раздались голоса: – «Заходить будете по одному и только по вызову!»… «А выходить?»… «Когда отпустят!»…

     В дверях показался Назаров Владимир в такой же, как и привезшие меня форме. И тоже, как и большинство, сержант по званию.

     – Товарищ младший лейтенант, – обратился Назаров к Мордатому, – разрешите покончить с отпускниками. Их всего трое с «Красного октября», вчера получили аванс, да перестарались в «Родничке», пришлось определять в «санаторий».

     – Разрешаю! – махнул рукой Мордатый.

     Сержант Назаров посмотрел какую-то бумагу на столе и крикнул, приоткрыв дверь в коридор:

     – Селиманов, входи!

     И я увидел соседа со второго этажа нашего дома, несколько лет назад съехавшего на другую квартиру в результате обмена. Он был в оранжевой куртке, как у рабочих, укладывающих асфальт, или ремонтирующие  трамвайные пути. Селиманов меня не узнал (долго не виделись), но я даже был рад этому: с таким  матерщинником и баламутом никогда не хотелось афишировать знакомство.

     Женщина что-то положила  перед ним.

     – Часы, пропуск… сорок пять копеек. Распишитесь в получении…

     – А деньги? – растерянно спросил Селиманов.

     – Деньги в размере пятнадцати рублей внесены в кассу за мед услуги.

     – И это, блин, все, что осталось?!

     – Пить нужно меньше! – разозлился Назаров. – А за спасибо мы твою блевотину подбирать не собирались! Следующий!

     – Ах, вы…! – заматился Селиманов, но, увидев в руках Мордатого резиновую дубинку, сгреб свое имущество и выскочил на улицу.

     С остальными двумя разговор был аналогичный, только мелочь в карманах алкашей отличалась. Но зато у всех были ручные часы и пропуск на родной завод, где им вчера выдали аванс…

     Когда «ударники» с завода ушли, женщина сказала:

     – Сегодня к вечеру опять будут готовы до кондиции.

     Я подумал: можно ли троим напиться  на рубль с копейками, если в «Родничке» в долг не наливают?

     – А вот теперь послушаем этого клоуна, – сказал Мордатый, указывая на меня, – да ты садись в кресло, не стесняйся!

     Я сел. А чего мне стесняться?

     – Фамилия?! – рявкнул Мордатый.

     Что он так кричит? Психическая атака?

     – Меликов Геннадий Данилович!! – громко, как перед строем, ответил я

     Женщина–медработник поморщилась.

     – Что так громко, мужчина?

     – Пример заразителен.

     Мордатый  выдержал паузу и уже нормальным голосом спросил Назарова:

     – Владимир  Иванович, тебе знаком этот человек?

     Сержант изучающе посмотрел на меня, как солдат на вошь – точное сравнение кто-то выдал. Лучше не скажешь!

     – Нет, товарищ младший лейтенант! – отрицательно мотнул головою, словно стряхивая с волос упавшего таракана, Вова Назаров, которого я знал еще с тех времен, когда он ходил в садик, и нам с женою иногда приходилось забирать его, когда Назаровым обоим приходилось работать в одну смену.

     – Точно?

     – Точно не скажу. Разве всех упомнишь? На морду все одинаковые, когда пьяные.

     – Да я не алкашей имею в виду.

     – А кого? – насторожился сержант Назаров.

     – Может, родственники из деревни, или друг отца покойного?

     – Такого родственника у меня ни в деревне, ни в городе нет, – начал Назаров, изначально отторгая такую возможность, – а насчет друзей отца, то, когда он работал,  много знакомых было, а ушел на пенсию по инвалидности, так куда и подевались. Но этого не было ни на работе, ни на пенсии до самой его смерти.

     – А вот после смерти нашелся.

     Назаров и медработница в недоумении уставились на Мордатого.

     – Меликов, назовите свое место жительства.

      Придется называть, а не хотелось бы из-за Вовы Назарова, так как я с самого начала понял, еще до очной ставки, что я ему не знаком, но Мордатому нужна была не смутная догадка, а уверенность.

     –Улица маршала Еременко 96, квартира84.

     Назаров, очевидно, не внимательно слушал (зачем ему это?) и не прореагировал, как хотелось Мордатому.

     – Повторите четче номер дома и квартиры, – приказал он, – а ты, Назаров, слушай!

     – Дом девяносто шесть, квартира восемьдесят четыре.

     Здесь и до Назарова дошло.

     – Так это мой дом… и мой подъезд!

     На лице сержанта отразилась усиленная работа мыслительного аппарата, он даже шевелил губами, определяя, кто в этой квартире живет.

     –… тетя Люда… Меликова… В квартире номер восемьдесят четыре живет Меликова! Одна… а не этот!

     – Допер? – грубо спросил Мордатый.

     Сержант радостно кивнул, заулыбался, но сразу потускнел, будто в лицо ему выдохнули позавчерашний перегар.

     – А что?..

     – А то, что у него тоже фамилия Меликов, как и у твоей тети Люды, и живет он в ее  квартире. Что ты скажешь на это, сержант Назаров?

     – Что он врет!.. Как уехал ее сын в Магадан, так и живет одна. Сдает, если не ошибаюсь, одну комнату студенткам.

     – И это не ее муж? – допытывался Мордатый.

     – У нее нет мужа. А в чем, собственно, проблема?

     Мордатый и оба сержанта на скамейке разминали сигареты (представляю, как им хотелось курить!), но при женщине не решались: видимо, считались с заведенными ею порядками. Сам Володя Назаров, насколько я знаю, не курил

     – Да вот я и думаю, – начал Мордатый, – что нам теперь с этим мозгокрутом делать? Наплел на себя, а вроде и не пьян…

     – А запашок свежатины, – заметила женщина.

     – Ну и нюх у тебя, Андреевна, как…

     – Договаривай, чего там! – смех, – как у собаки?

     – Высокого класса, специализирующейся по обнаружению наркотиков, – закончил Мордатый.

     – Я уж столько запахов нанюхалась  здесь за тридцать лет, хоть пиши по ним диссертацию.

     – Вот и оформляйте его к себе на постой, пока запашок не выветрится, – выкристаллизовалась идея у Мордатого.

     – Да он к нам не по адресу, – возразил Назаров.

     – Его нужно в шестнадцатую больницу, – поддержала его женщина, чувствуя, что с запашком дала промашку, – там специалисты-психологи.

     Вот и договорились до психбольницы!

     – Думал я и об этом, даже по сотовому телефону звонил, ребята не дадут соврать (сержанты на скамье закивали). В больнице сейчас ни одной тачки на ходу нет. Завтра, вернее уже сегодня к обеду наладят, а  пока оформляйте на свободные места. А мы поедем, и так  пол ночи зря промотались. Возьми, Владимир Иванович, свои ключи от квартиры: забыл соседу отдать, когда уходили.

     Когда Мордатый со своею командой уехал, меня  начали  оформлять в вытрезвитель. Женщина-врач положила перед собою чистый  бланк и, раскрыв амбарную книгу, записала мои данные. Когда я повторил свой адрес, Назаров покачал головою.

     –Уже пенсионер, а все дурачитесь, – сказал он и повысил голос: – освобождайте карманы!

     Из куртки я с удивлением достал пачку сигарет «Космос» – это их дядя Ваня засунул мне в карман, когда увидел, что моя «Прима» закончилась. Из нагрудного кармана достал удостоверение ветерана труда, десятикопеечную монету и жетон на телефонный разговор еще старого образца, да рыболовный крючок шестой номер. В трико обнаружил коробок спичек, тоже от дяди Вани. Больше ничего в карманах у меня не было.

     – Все? – спросил сержант Назаров и, заставив встать, небрежно провел ладонью по бокам. – Сними часы.

     Женщина переписала вещи в бланк, и все это сложила в бумажный пакет, похожий на гигиенический в аэрофлоте. Регистрация была закончена.

     – Иди на место! – как щенку, который приучен к своему коврику, приказ сержант, резко изменив тон обращения.

     Мы вышли в длинный и узкий (нарушены нормы) коридор с металлическими дверьми со смотровыми глазками и небольшими захлопывающимися дверцами.

     – Здесь даже и кормят?– пошутил я.

     Но сержант дал понять, что юмор здесь не принят и начал открывать дверь, предварительно посмотрев в глазок.

     – Заходи  – сказал он, пропуская меня и  сразу запирая дверь.

     Открыл окошко и  добавил:

     – Располагайся на свободной койке и не шуми, а то зафиксирую. Параша в углу (это я учуял). Когда срок закончится, то вызовем.

     И захлопнул окошко, оставив меня одного в каземате на дюжину мест.

     Нет, не одного: на одной из коек, застеленных только коричневыми одеялами поверх голых матрасов, лежал кто-то еще…

     

6

 

Интеллектуальная беседа двух мужиков

в Краснооктябрьском медвытрезвителе,

                                                                                           одного почти трезвого, а второго сосем

не употребляющего спиртных напитков.

    

     В помещении под потолком  висела лампочка с надколотым матовым плафоном. Учитывая небольшую высоту частного дома, до раскаленной электролампочки можно было достать смачным плевком, но шкоду себе алкаши не творили.

     Подошел к лежащему на третьей от входа койке мужику средних лет. Он был, выражаясь словами сержанта Назарова, зафиксирован. Это значит, что его руки и ноги были капитально привязаны через кольца, приваренные к обрамлению кровати, брезентовыми ремнями. Мужик был в майке и пижамных брюках, что сразу возникал вопрос – где его подобрали?

     Неожиданно я увидел, что из-под полуприкрытых век за мною ведут наблюдение.

     – Привет! – громко сказал я, чтобы знал, что я вижу, как он не спит.

     – Не ори, – прошипел мужик, – весь Северный городок подымешь, – и, помолчав, добавил: – Ты тоже сюда загремел, сосед?

     Мне он не казался знакомым.

     – Не узнаешь? Из пятого подъезда я. Собак вместе выгуливали. Что-то давно твоего Ремика не видно.

     – Сдох уже давно, – и сразу вспомнил его собаку со странным названием, – а твой как ?

     – Марадон? Да еще  весной под автобус попал, когда с дачи ехали. Теперь щенок у меня, его внук.

     Обменялись печальными новостями, и что интересно – собака хорошо запомнилась, а про хозяина даже не вспомню, как звать. Присел на соседнюю койку.

     – Развяжи ты меня, Гена, а то уже спина затекла.

     – А как на это сержант посмотрит?

     – Да ты не волнуйся: я уже не буяню. Успокоился. Просто, обо мне уже забыли.

     – Сильный перебор был? – спросил я, распутывая морские узлы.

     – Я, вообще, не пью. Разволновался очень, вот и прикрутили на всякий случай…

     Я уже засомневался, прав ли я, что его освободил. А может он псих?

     – Если недоволен будет сержант, то скажу, что отлить очень хотел. Не портить же постель? – здраво рассудил мой сосед по дому.

     И тут вспомнил его фамилию – Карпенко.

     – Надо же такой  ерунде приключиться, – начал он в надежде, что я своим вопросом не дам угаснуть теме.

     – Значит, не ерундой им показалось, если доставили почти, в чем мать родила.

     – Да нет, раздели меня уже здесь. Вот и одежда: свалилась с гредушки…

     Карпенко обошел кровать и поднял с пола брюки,  заклоченный грубошерстный свитер.

     – А зачем тогда увязали, если, говоришь, что не пил?

     Карпенко оделся и отыскал под кроватью свои туфли.

     – Я же говорю, что разнервничался… и ругался очень. Кричал.

     Это ж как нужно кричать, чтобы заставить работников медвытрезвителя идти на такие крайние меры?

     – Покурить бы…– мечтаю я, – да курево забрали.

     – А я не курю уже почти двадцать лет с восьмидесятого года, когда объявили  борьбу с курением и за здоровый образ жизни.

     Счастливый! Я тоже помню тот год, но меня на долго не хватило. А тут человек не курит и не пьет. Тогда, что он здесь  делает?

     Карпенко словно услышал мой вопрос.

     – Вот угадай: почему я здесь сижу?

     – Вероятно, за что и все.

     – Но я же тебе сказал, что не пью и не курю.

     – Значит, сидишь на игле, – предложил я крайний случай.

     – Гена, разве похож я на наркомана?

     – Спроси у специалистов. Я затрудняюсь ответить. Сдаюсь!

     Мне надоела его игра, а ему моя пассивность, и мы замолчали, но не надолго… он заговорил снова:

     – А я думаю, чего это врачиха осматривает мои руки и  ноги?..  это она  следы от шприца искала? А еще те в дверях кричали, пока милиция не приехала: – Накурился, накурился! а я и не понял, что имелось в виду. Думал,  это про обыкновенные сигареты. А они орали и требовали, чтобы я ушел.  Из своей-то квартиры! Ну, я и завелся…

       – О чем ты рассказываешь?.. Кто на тебя кричал? Говори яснее!

     Карпенко вскочил с койки и стал, жестикулируя, ходить по комнате.

     – Да все те, которых привела жена с дочкой: это и свояк со своей дурой и соседи. А потом еще параноик выполз из моей комнаты (что он там делал?), а за ним моя дочь, хотя я видел, как она выскакивала вместе с матерью, а тут снова оказалась и говорит: – Папа, папа…, но не мне, а тому кретину, который даже в моей пижаме, но не в этой, а в новой, не надеванной ни разу. Тут меня такое зло взяло, что я двинул его правой в челюсть, что он улетел в угол коридора, опрокинув полку с обувью… Жена закричала: – Убивают! Все сразу набросились на  меня и повалили  на пол… Жена свояка, такая же, как и ее сестра, только худая, как пересушенная чехонь, несколько раз поддала меня по ребрам… хорошо, что в тапочках была, да милиция вскоре подъехала… Вот и все. Потому я и здесь…

     Мне с самого начала стало казаться, несмотря на путаность рассказа, что сидит он здесь не зря, и хорошо, если только этим отделается, а не получит штраф, или срок за злостное хулиганство. Но нужно было как-то посочувствовать мужику, не читать же ему нотации. Но ничего путного не сказал, кроме:

     – Да… тяжело в деревне без нагана.

     Карпенко, как мне показалось, с сожалением посмотрел на меня.

     – Ты, видимо, так ничего и не понял…

     Меня задело. А что я должен был понять? Какой сокровенный смысл, какую философию в его бытовухе?

     – Да, не понял, Федя, – зло ответил я.

     – Я не Федя, а Женя, – поправил меня Карпенко.

     – Я знаю, что ты Женя. Федя – это для связки текста, когда не совсем понимаешь, для чего ты затеял тот ералаш.

     – Я затеял, а ради чего? – и сам себе ответил: – Чтобы доказать, что у себя дома я хозяин. И никому не позволю в этом сомневаться!

     – А разве кто сомневался? – спросил я без всякого интереса, лишь бы поддержать бессмысленный треп: слушать его одного было затруднительно.

     – Все как сговорились, когда приехала милиция: – Заберите хулигана! Мы его не знаем! Залез в квартиру и дебоширит!.. Даже дочь, что обидно, и та против меня выступала…

     – Постой, постой! – ожил я, заинтересованный таким поворотом дела. – Как это «Мы его не знаем»? Так и сказали при милиции?

     – А зачем тогда они меня сюда привезли, если бы поняли, что родня просто пошутила? Нет, все на полном серьезе: – Не живет здесь, и поблизости такого нет. Я хотел было паспорт принести, который у меня в серванте, но меня уже взяли под руки и повели к лифту.

     Меня трясло от возбуждения, и я опасался, что Карпенко примет это за похмельный синдром, потому что ПРОИСШЕДШЕЕ  с ним было такого же порядка, что и ПРОИСШЕДШЕЕ со мною!

     – Женя, это очень интересно и важно для меня! Ты расскажи с самого начала. С чего оно началось, когда родственники не стали узнавать тебя?

     Услышав, что я заинтересовался (еще бы!) его историей, Карпенко перестал ходить из угла в угол, подошел и сел напротив меня.

     – Прочувствовал? Ну, тогда слушай:

     Я поставил свою «копейку» на платную стоянку и наискосок через сквер

пошел к нашему дому. Троллейбусы  уже не ходили, да я, когда и светло, редко на них езжу. Зачем же тогда иметь свою тачку? Верно?

     Меня никогда не интересовали философские умозаключения автолюбителей, но я молча кивнул.

     – Пришел в свой подъезд, лифт не работал, поднялся по лестнице, открыл дверь, мои уже, естественно, спали. Я  повесил куртку на прихожую и прямо в туфлях устремился в туалет: приперло по малой нужде.

     Только слил воду в унитаз, как услышал голос жены: – Кто здесь? Я еще и  брюки не застегнул. Только произнес: – Я, как услышал, что жена затопала по коридору и стала греметь засовом.

     Когда я вышел из туалета, она уже стояла за открытой дверью на лестничной площадке и таращилась на меня. – Ты чего? – едва успел спросить я, как она, хлопнув дверью и, подвывая, побежала вниз, где на следующем этаже живет ее сестра с семьей.

     И тогда я услышал, как жена стучала в дверь и одновременно давила на кнопку давила на кнопку горластого звонка. А вскоре она заявилась с кричащей оравой, и они набросились на меня. Об остальном я тебе с самого начала рассказал…

     – Ну и что?

     – Вот и сижу здесь, а за что – не знаю. У тебя есть какая-нибудь версия по этому поводу?

     Он уже заговорил на милицейском диалекте.

     – В зеркало надо нам с тобою посмотреть. Да где взять?

     – Зачем? – опешил Карпенко.

     – Может, мы изменились внешне настолько, что пугаем даже своих жен.

     – В негров превратились? Так по тебе не видно.

     Не плохой предлог пофантазировать.

     – Так это нам не видно, а другие видят, – начал сочинять я. – Хорошая тема, представляешь – заходит твоя жена в туалет собственной квартиры, а там ты с измененной пигментацией. Как бы она прореагировала на чернокожего?

     – Вот ее и спрашивай! Большинство русских баб прореагировало бы с приятным удивлением.

     Я понял, что совершил оплошность: может быть Карпенко еще со студенческой вечеринки ревнует свою жену к кубинцам или испанцам.

     – Да не обязательно негр, – пошел я на попятную, – может и белый, чтобы не привлекать пигменты, но совершенно не похожий на тебя человек.

     – Ерунда! – категорично заявил Карпенко.

     – Как знаешь, – слегка обиделся я. –Ты же хотел версию.

     – Но правдоподобную. А то у тебя  человек изменился внешне до неузнаваемости, но не для всех.

     – Не понял… Ты же сам говорил, что тебя никто не узнал на площадке: ни жена, ни дочь, ни свояк…

     – Но ты то узнал!... Когда я у тебя про Ремика спросил. Мы друг друга узнали!

     Логично, Женя!

     Разговор наш подошел к той черте, которая не допускала недомолвок и требовала взаимного откровения.

     И я рассказал ему все: как я выносил мусор, и безрезультатно дискуссировал с женой и соседями по площадке, которые в категоричной форме отрицали  сам факт моего существования, как встретил рыбака и разговаривал с дядей Ваней, как Буриковы сдали меня милиции.

     – Ну и что ты скажешь  по нашим случаям, если версия с негром в туалете – не вполне пристойная шутка?

     – Мне нечего сказать тебе: по этому вопросу у меня такой же вакуум в голове, как и у тебя. Хорошо, что мы с тобою встретились и теперь знаем, что не все помешались…

     – Ослепли, – добавил Карпенко и, увидев, что я не понял, пояснил: – как у Уиндема (помнишь триффидов?) Может, и сейчас около Земли пролетела комета, говорили что-то вчера по телевизору про «огненный дождь», и многие люди сошли с ума…

     – Эта комета летает вокруг Земли  уже две, или три тысячи лет, и если она так влияет на людей, то все давно бы, по твоей версии, стали бы кретинами, или в лучшем случае, олигофренами.

     – Две-три тысячи лет назад умных было в процентном отношении больше, чем сейчас.

     – Не считал.

     – И считать нечего: взять древних греков и численность населения Земли в то время. Но сейчас важно, чтобы этот процент для стоящих у власти не стал меньше вчерашнего.

     – Тебя зашкалило в политике.

     – Какая хрен политика?! – взъерепенился Карпенко. – Если среди милиционеров станет столько же сумасшедших, как и среди простого люда, то нам не выжить. Нам нужно будет поначалу притворяться тоже сумасшедшими, а потом и по настоящему стать ими.

     – Мрачная перспектива.

     – Что предлагаешь?

     Я пожал плечами.

     – Ждать и надеяться, что нормальные люди еще остались

     – А если нет?

     – То переквалифицироваться в сумасшедших, и жить, как все.

     – А жить то где будем и с кем? Вопрос чисто на бытовую тему…

     – Трудный вопрос… Может, в какое-то общежитие устроимся. В том же «Металлургстрое», а работать будем…

     – Да я и так работаю! – воскликнул Карпенко. – В хорошей фирме. Зачем мне куда-то переходить?

     – Этого я не продумал потому, что сам не работаю, на пенсии… А ты уверен, Женя, что в твоей фирме тебя примут с распростертыми объятиями? Может, и там скажут, что Евгений Карпенко у нас никогда не работал, и мы его впервые видим.

     – Ты не вдавайся в крайности! Меня там все знают с момента образования фирмы. Учредительные документы в Москве. Можно проверить.

     – Тебя и дома должны были знать, да не признали, и паспорт, говоришь, в серванте лежит, да не дали. А что тогда про Москву говорить?

     Карпенко приуныл и выдвинул новую версию:

     – А может, это ЧП местного значения и произошло как отравление от газа, воды, испарений городской канализации?

     – Вроде отравленного пояса у Конан Дойля? Не будем фантазировать…  Лучше помоги мне выяснить одну деталь: ты знал Назарова Ивана – слесаря с завода «Баррикады»?

     – Который в твоем подъезде жил?

     – Да. Его сын сержант в этом медвытрезвителе.

     – Так это он?! – воскликнул Карпенко. – А я и не узнал его в форме. Вредный он оказывается. Так что ты хотел узнать об Иване Назарове, который умер два или три месяца назад?..

     Вот и осталась со мною загадка смерти дяди Вани. Если заявление Бурикова и даже самого сержанта Назарова я мог не принимать в расчет, считая их людьми, сдвинутыми  по фазе, но я не мог этого сделать по отношению к Карпенко, хотя и его утверждение было вразрез с моею реальностью.

     Мог ли дядя Ваня сбежать из квартиры, пока я вызывал скорую помощь? Мог, если у него для этого были веские основания. Какие?.. Допустим, он понял, что в мире произошло, и решил скрыться от сумасшедших, притворившись мертвым. Но почему мне не открылся? Не мог, или не доверял?

     И более мрачная догадка: дядю Ваню убили, а труп прятали в соседней комнате (я же не проверял?) те же люди в милицейской форме заодно с работниками скорой помощи потому, что уже началась охота на людей, которые не подверглись воздействию психической акции, похожей на взрыв, и остались нормальными.

     А теперь происходила зачистка территории, без лишней суеты.

     Ну, как версия?

     – Годится, как вариант, – усмехнулся Карпенко, внимательно выслушавший меня, – но проще было бы с четвертым измерением…

     – В котором, знаем, что-то есть, но оно не видимо для человеческого глаза, как мельчайшая деталь ковра  Серпинского: догадываемся, что есть, но трудно себе представить.

     Замолчали, будто пораженные глубиною открывшейся бездны, на дне которой мигали таинственные  МНОЖЕСТВА – магия далеких студенческих лет. Где теперь все это?..

     – Далеко ли это зашло? – спросил Карпенко.

     – Что ты имеешь ввиду?

     – Этот бред. Он касается только нас с тобою и наших семей, или безумие, кроме нашего дома, захватило весь город?

     Как близко был к разгадке Женя Карпенко! Мне же это стало проясняться лишь на  десятый день после перевода из реанимационного отделения в палату для выздоравливающих.

     Женя умер на третий день после поступления в травматологию, когда я находился в коматозном состоянии.

     – Наверное, это захватило не только наш дом, раз коснулось и милиции.

     – Как ее коснулось? – удивился Карпенко, – когда меня забирали, то ребята приехали вполне нормальные. Это орали мои родственники и я, а они только реагировали на крики, – но потом понял свою ошибку и согласился, – но этот сержант… Так он же живет в нашем доме! Да кстати – есть идея!

     – Очередная версия?

     – Нет. План нашего поведения на ближайший час-два: утром  найти и поговорить с милиционером, который знает кого-нибудь из нас, но не живет в нашем доме. Начнем с меньшего: предположим, что свихнулись жильцы только нашего дома. У тебя есть такой знакомый милиционер?

     – Нет, кроме Назарова, но он не подходит по анкетным данным. Но почему нужен тебе милиционер, а не любой нормальный человек?

     – Да потому, – снисходительно улыбнулся Карпенко, – что нас тогда сразу отпустят. А то, когда привезут наших хороших и нормальных знакомых, пока те произведут опознание, не один день пройдет.

     – Ну, ты загибаешь!

     – А ты, как думал? Тебе инкриминируют ложный вызов, а мне злостное хулиганство. Этими делами занимается милиция, а не вытрезвитель. Перевезут нас к себе и будут заниматься… А между прочим, у меня тоже нет знакомых милиционеров. Придется искать штатских, которые живут поближе и с телефоном.

     Во всем городе я знал на память только один номер телефона, которому мог подойти мой знакомый по последней работе – пенсионер, как и я. Если, конечно, он еще жив…

    

     7

     

      Возле кинотеатра «Родина» свои странности,

                                                                             которые озадачивают не только завсегдатаев

                                                                     кафе при «Универсаме», но и приезжих.

    

     Наши размышления прерывает щелканье врезного замка. Открывается дверь и на пороге нашей темницы появляется сержант Назаров и смотрит на нас, будто видит впервые. После небольшой паузы, следует зычная, как на плацу команда:

     – Встать!.. На выход!

     Мы с Карпенко переглядываемся и идем в коридор. Ждем пока сержант закроет дверь и идем гуськом впереди  него. Возле застекленной двери останавливаемся.

     – Заходить по одному. Когда приглашу, – разъяснил сержант и зашел в регистрационное отделение.

     – Амнистия! – подмигнул мне Карпенко

     Я неопределенно пожал плечами потому, что не разделял его оптимизма: не выходило из головы упоминание Мордатого об автомашине из психбольницы, которую к обеду должны отремонтировать.

     Первым позвали Карпенко, за ним меня.

     За столом сидела уже другая, помоложе, женщина в халате. Указала мне на кресло. Я сел.

     Женщина достала из ящика стола серый бумажный пакет и стала вынимать из него мои вещи: пачку сигарет, удостоверение ветерана труда, часы, коробок спичек. И вдруг, ойкнув, выдернула из пакета руку.

     – Что тут у вас? – спросила она, разглядывая указательный палец, на котором выступила бусинка крови.

     – Рыболовный крючок,  – вспомнил я.

     Сержант Назаров, стоящий рядом, засопел, но промолчал.

     Женщина по детски  сунула палец в рот, но спохватившись (какой пример алкашам!), достала из коробки пузырек и смазала укол бесцветной жидкостью – похоже, что борным спиртом.

     Высыпав мелочь и злополучный крючок из пакета на стол, женщина подсунула мне накладную.

     – Распишитесь.

     Я расписался ее шариковой ручкой, забрал свое имущество, засунув крючок под целлофановый чехол удостоверения и, застегивая ремешок на часах, вопросительно уставился на сержанта: что, мол, теперь?

       – Вы  свободны. Не попадайте к нам больше. Счет за услугу отошлем в собес    

     Я поднялся и вышел, еще не веря, что меня минули услуги психбольницы.

     Во дворе ко мне подошел Карпенко.

     – С освобождением! – приветствовал он. –  Мы страха на себя нагоняли милицией, а здесь нормальные парни… Куда теперь?

     – Подальше от этих нормальных парней, а то еще прихватят за компанию.

     Во двор медвытрезвителя въезжала его родная «будка» с решетками на окнах с первым уловом. Кто-то пытался даже запеть.

     – И где они успели уже нажраться? Магазины еще не работают.

     – Ночная смена знает где.

     Пошли трамвайную линию возле Бермуд и я заколебался: ехать к Черных, телефон которого я знаю, вкруговую троллейбусами, или автобусом до кинотеатра «Родина».

     – Куда собрался? – спросил Карпенко.

     – К товарищу в город. С ним посоветуюсь, да и пережду, пока все образуется.

     – Я тоже поеду к брату на Тракторный. Тоже будем решать, что делать. Возьми его телефон, может, придется созвониться. Я на своей визитке, только домой мне пока не звони…

     Он достал пачку визиток и, записав на одной огрызком синего карандаша крупно номер телефона брата, сунул мне. Телефон Черных я ему не мог дать: Юрий Павлович строго всем наказывал никому номер не передавать.

     Мы распрощались, и Карпенко ушел на троллейбусную остановку возле загса, а я к остановке автобусов около мини-рынка на проспекте Металлургов.

     Можно, конечно, было позвонить Черных из телефонной будки возле продовольственного магазина на Северном, да я вспомнил, что у меня жетон старого образца. Будем надеяться, что Юрий Павлович в такую рань еще никуда не ушел потому, что, как  обычно, до трех часов ночи он смотрит телевизор, а утром отсыпается.

     Двадцать первый автобус пришлось ждать минут сорок. Еле в него зашел. Низкорослая, аляповато одетая, кондукторша протиснулась на заднюю площадку, хмуро разглядывая проездные документы. Сколько помню, с тех пор, когда еще ездил на работу, она была чем-то недовольна и, очевидно, с плохой зрительной памятью: пока едем долгий маршрут, не один раз требует показать, что на проезд. Не любит ветеранские удостоверения (и куда вы все едите, почему дома не сидите?)

     Пока я наблюдал за кондукторшей (сдалась она мне!), автобус перестроился для левого поворота на Невскую возле кинотеатра «Родина», где рядом желтое восьмиэтажное  здание, в котором среди всевозможных «агроснабов» был когда-то и наш «Агропромтехпроект» почти двадцать лет, как переехали от «Юности», где я был почти что дома.

     Решил сойти на следующей остановке возле книжного магазина, в котором уже не помню, когда и был. Года три назад – это точно.

     Мало что изменилось: те же сериалы пестрых томов, от которых (мимо, мимо!) рябит в глазах и не на чем удержаться взгляду. Это почти все романы с продолжениями, все не менее, чем по пятьсот страниц. Много авторов женщин. Взял со стола один такой том тяжелый, как силикатная кирпичина, и был поражен с первого абзаца словом «дыроколы» – во множественном  числе, лежащие на рабочем столе у следователя. А разве одного не достаточно? Может, я настолько устарел, что не знаю о появлении такого агрегата, колющего квадратные дыры?.. Чтобы не вывихнуть мозги, решил больше не брать в руки романы этой плодовитой (в смысле творчества) женщины.

     Но томик Кафки я бы взял, позволяй моя наличность.

     Мимо нового, год как построенного, детсада, мимо школы со сквериком и обелиском на братской могиле, мимо огороженной стройплощадки с отрытым котлованом под многоэтажку, к дому Юрия Павловича Черных по улице Донецкой 5. Рядом  серое здание треста инженерных изысканий, в котором мы заказывали съемку участков под проектирование по городу, где наша организация не имела доступ.

     Девятиэтажка, в которой жил Черных, имела один подъезд и планировку квартир для малосемейных. В квартиру на третьем этаже он перевез несколько лет назад свою мать, когда умер его отец, строитель домов еще в Сталинграде. Ему – пенсионеру трест и выделял жилье. Вскоре к матери и перебрался Юрий, разведясь и оставив жене с сыном трехкомнатную квартиру на Тулака. Последние годы, после смерти матери, Черных жил один.

     Я встретил его возле подъезда, где он за столом наблюдал за шахматистами. Увидев меня, подошел. 

     – Сколько лет! – обрадовался он. – Хотя бы позвонил когда, а то исчез и с концами.

     – У тебя тоже телефон есть…

     – Это верно, но тебе же проще: я один. Да ладно, не будем искать оправдания. Идем, я хлеб куплю. Здесь рядом.

     Хлебный киоск был метрах в пятидесяти.

     – Оторвал тебя от шахмат.

     Черных поморщился.

     – Да это не те кадры, с которыми я знаюсь. Этим еще нужно в тряпочные пешки играть.

     Как всегда, высокого о себе мнения.

     Он купил две круглых булки отрубного хлеба (говорил, помогает при запорах) и положил в сумку из болоньи, которую всегда имел при себе.

     – Зайдем за куревом, – сказал он, направляясь к универсаму.

     Я вспомни, что у меня сигареты «Космос» от дяди Вани, которые показались мне слабыми.

     – Возьми и мне пачку «Примы». Если есть, то с фильтром. С пенсии расплачусь.

     – Богато живешь, – ухмыльнулся Черных и вошел в магазин, а я остался у входа.

     За двадцать восемь лет совместной работы я досконально изучил подоплеку его ухмылок: от добродушного снисхождения до откровенного презрения с трудом скрываемой злости. Сложный и трудный характер у Юрия Павловича.

     У него всегда были деньги (умел экономить и копить) и всегда давал  в займы, но всегда со снисходительной ухмылкой: транжирить, мол, зря не нужно, тогда и не потребуется занимать. Вот и сейчас Черных, наверняка, подумал: карманных денег, как всегда, нет, а «Приму» подавай, да еще с фильтром. Как придем к нему, подарю ему «Космос», пусть женщин угощает, когда придут в гости.

     Интересная деталь у него – он никогда не выносил мусорное ведро: нужды в этом не было  Немногочисленный мусор (в основном окурки) ссыпает в пустые из-под  папирос, преимущественно от «Беломора», и, выходя из дома, захватывает и выбрасывает в мусороприемник. Два выхода и нет мусора и не таскать ведро туда и обратно.

     Размечтался и не сразу заметил, что в дверях магазина появился Черных и машет мне рукой. Подхожу, а он, приложив палец к губам, подмигивает, чтобы я заходил следом за ним.

     По широкой лестнице поднимаемся из основного торгового зала на второй этаж, где расположен буфет на два продавца и с десяток высоких столиков.

     Черных подошел к свободному крайнему и повесил болоньевую сумку с хлебом под столешницей на крючок.

     –Постой здесь. Я сейчас, – и занял очередь у стойки за явным алкашем.      Мужик, близоруко уткнувшись в ладонь, отсчитывал копейки. Буфетчица с выражением брезгливой муки на лице следила за ним. Получив стакан вина, мужик выцедил его прямо у стойки и  ушел.

     Я мучился в догадках: что это задумал Юрий Павлович? Ясно, что решил угостить меня, но такой инициативы я от него не ожидал. Даже когда мы, работая  ГИПами, заходили сюда компанией после работы, он не одобрял эти выпивоны, предпочитая домашние условия.

     А сейчас он  нес от стойки два блюдца, на которых было по одной сосиске, обмазанные горчицей и по ломтику белого хлеба.

     – Подожди, еще не все, – и возвратился к стойке, где буфетчица отмеряла водку мерным стаканом.

     Мне стало смешно: предупредил, чтобы не начал жевать без него сосиски зря. Черных принес два стакана водки, сто и пятьдесят грамм. Мне пододвинул побольше. Наклонившись, прошептал:

     – Посмотри незаметно на тех, кто за крайним столиком,– и поднял свои пятьдесят.

     Выпили и принялись за сосиски. Черных долго нюхал перед этим хлеб.

     – Водка самопальная, – констатировал он, – не сравнить с той, которую я покупаю в магазине при ликероводочном заводе. Ну и как?

     – Водка, как водка…

     – Да я не о ней! Тот, что в коричневой куртке, видишь кто?

          Я еще раз глянул через его плечо.

     – Ты же знаешь, что у меня близорукость? Не разберу… Куртка, как на Полевщикове была, когда у нас работал. А второго не знаю.

     Черных  замер, не закончив процесс жевания, уставился на меня. Сглотнув, заговорил:

     – Поздоровайся с ним, когда выходить будешь.

     – А ты с ним в ссоре?

     – Я буду выходить  первым, – не отвечая на вопрос, Черных по мушиному стал  стряхивать с пальцев крошки хлеба. Он еще и на работе выводил нас своим чистоплюйством.

     Взяв сумку с хлебом, которую забыл бы, не напомни я, черных пошел к лестнице. Когда он спустился, я последовал за ним. Возле того столика приостановился. За ним, действительно, стоял Полевщиков, который последнее время работал у нас главным  инженером.

     – Здорово шеф! – приветствовал я его  по-панибратски, но вполне допустимо согласно статусу нашего знакомства.

     Но реакция обоих была довольно странной: посмотрели на меня, потом друг на друга. Полевщиков даже глянул на мужчин за соседним столиком: не им ли приветствие? Я не рад был, что и остановился, заподозрят меня в желании присоединиться к их начатой бутылке водки.

     – Извините, ошибся…

     – Ничего, бывает,– мне в ответ.

     Я спустился на первый этаж. Черных прохаживался возле отдела игрушек и сувениров с незажженой папиросой в руке. Когда я подошел, он протянул красную пачку «Примы».

     – Эти заказывал? Тогда кури на здоровье, – и усмехнулся. Вышли из универсама, я распечатал пачку. Закурили, слегка отойдя от входа. Ждал вопрос Юрия Павловича…

     – Ну и как?

     Я сделал несколько затяжек, чувствуя, как увеличивается вдобавок к алкоголю количество дури в голове.

     – Выполнил твое партийное поручение: поздоровался с Полевщиковым.

     – А он?

     – Принял меня за бомжа, который покушается на их выпивку.

     – Так и сказал?

     – Подумал и сделал вид, что не узнал меня.

     Черных разнервничался, даже беломорина рассыпалась меж пальцев.

     – Слушай, Геннадий Данилович, – сказал он, доставая новую папиросу, – Полевщиков не сделал вид, а действительно не узнал… и не только тебя, но и меня. Я с ним уже несколько раз встречался. Он где-то здесь работает, но даже и не здоровается…

     – Наверное, большим начальником стал и загордился.

     – Да не в этом дело…

     – А вот мы сейчас и узнаем, в чем дело…! – завелся я, увидев, что Полевщиков с товарищем вышел из универсама и направился в нашу сторону, громко разговаривая и жестикулируя.

     – Не вздумай расспрашивать! – зашипел Черных, отходя на несколько шагов за подпорную стенку.

     Я не последовал за ним, а вышел навстречу мужчинам с явным намерением прояснить ситуацию.

     – Товарищ Полевщиков, – обратился я, когда они поравнялись.

     – Ну, я Полевщиков. Какие проблемы?

     – Можно задать один вопрос?..

     – Можно, – ответил его напарник и нанес мне удар в правую скулу.

     Я влетел в жесткую заросль декоративного кустарника и на миг потерял ориентацию в пространстве и времени. Очнулся, когда Юрий Павлович тянул меня за руку. С его помощью выбрался из кустарника и встал на ноги.

     – Ни хрена себе!– только и произнес я, пока Черных отряхивал меня сзади. – А где эти козлы?

     – Уехали  на УАЗе, который стоял на обочине. А ты их хочешь догнать? Не советую: в Володьке килограммов сто пятьдесят будет, он и  быка уложит. Хорошо, если чего не повредил. Пойдем отсюда, а то вон уже и бабы собрались и обсуждают баталию.

     Мы перешли Невскую напротив нашей родной восьмиэтажки.

     – Идем ко мне, почистим перышки, да поговорим про жизнь…

     В помещении Менатепбанка заработала тревожная сигнализация: происходила пересмена вахтеров.

     – Два первых этажа заняли, всех потеснили, поэтому и нас попросили очистить помещение. А то бы еще поработали… – размечтался Черных.

     – Какая работа?! Нам еще десять лет назад нужно было прикрывать лавочку.

    

8

 

Шпротный паштет из мяса кита не способствует

                                                                    повышению интеллекта до такой степени,

                                                                          что можно было бы определить место работы

                                                                             покойника, разгуливающего по улице Невской.

    

     К единственному подъезду дома, в котором живет Черных, можно было подойти по узкому тротуару вдоль стены, или по проезжей  части квартального проезда. Ходили обычно по тротуару, но на этот раз Юрий Павлович выбрал второй путь, забитый иномарками.

     За столом шахматистов уже не было, а на скамейке сидели две очень ярко накрашенные проститутки.

     – Дядя, угости сигаретой!

     – Ты такие, как у нас, не куришь, – отреагировал Черных.

     Я успел посмотреть на тротуар, с которого мы сошли, там что-то лежало под грязной тряпкой.

     Вошли в подъезд.

     – Видел под окном?

     – Не рассмотрел только что.

     – Опять кого-то с седьмого этажа сбросили, – спокойно пояснил Черных, будто у них это происходит по несколько раз на дню.

     – А почему не с девятого?

     – На седьмом этаже стекло разбито. В этой квартире хозяева давно не живут, как и многие в этом доме: сдают жилье рыночным торговцам с Кавказа, а сами перебиваются на дачах и у родных. Видел, сколько иномарок? Не дом, а осиное гнездо.

     – Не боишься здесь жить?

     – У меня выбора не было, да и  с меня нечего взять.

     По лестнице идем на третий этаж. Коридорная система. Два крыла. Его квартира справа от лифта. Вот и знакомые деревянные рейки на двери, бодрое щебетанье птиц, если нажать кнопку звонка, метр на метр – коридорчик, десять квадратов – комната, шесть – кухня. Вот и все апартаменты.

     Когда хоронили мать Юрия Павловича, то заносили гроб по замысловатой траектории, а выносили еще сложнее: покойницу пришлось вынимать из гроба и  вынес ее на руках все тот же Полевщиков, с позволения которого со мною сегодня по-свински поступили…

     Квартира была прокурена на века. Да еще когда Черных застеклил балкон и, в связи с похолоданием, не открывает створок, то вообще, как говорится – туши свет!

     – У тебя здесь кислорода, как в подводной лодке.

     – Сейчас провентилируем, – прореагировал он, очевидно, почувствовав застоявшийся смог после улицы

     Отыскал мне тапочки, а сам принялся открывать балконную дверь и одну створку остекления.

     Сели за маленький трехногий журнальный столик, он на полуторной кровати, я на стуле. Стол-тумбу Черных разбирал по праздникам, когда собиралась компания.

     Юрий Павлович достал начатую бутылку водки из холодильника, который  выделили ему за чисто символическую сумму, когда распродавали имущество перед ликвидацией нашей организации.

     – Да вот только чем закусывать? Могу еще сосиски отварить… ты будешь?

     – Да ты что? Мы ж только их ели! Вредно много мяса есть. Лук из «Волго–Дона» у тебя еще не кончился?

     –Это всегда в ассортименте! – обрадовался Черных потому, что сосискам не грозило съедение.

     Он пошел на кухню и зашуршал шелухой, доставая луковицу из старого чулка. Лук он покупал осенью в определенное время, в ларьке одного и того же хозяйства много лет кряду. Каждый раз, подавая его, нарезанный долькам, восхваливал его вкусовые качества. Хороший лук, ничего не скажешь, но я бы не смог: ходить каждый день на рынок, дожидаясь, когда завезут именно этот сорт, между тем другого лука (возможно, не хуже) полно на прилавках. Но это уже стиль поведения Юрия Павловича и  с ним нужно считаться.

     Черных появился с накрошенным в блюдце луком и солонкой, затем снова сходил на кухню и принес ломти  отрубного хлеба и баночку каких-то консервов: видать застеснялся выставлять один лук на закуску.

     – Деликатес, – было произнесено с гордостью.

     Я приподнял баночку – «Паштет  шный из мяса кита» было написано на одном из донцев. Лет тридцать назад, когда еще были в почете китобойные флотилии, я пробовал консервы из кита, но что такое паштет шный – первый раз видел.

     – Паштет шпротный, – пояснил Черных, – так в накладной. Я проверял, когда уточнял срок годности. Шный – это в сокращении. Да ты не сомневайся: мы с Валентиной Филипповной уже съели одну банку и живы. Сытно, а главное – не дорого.

     – Если так, то значит съедобно, – согласился я и не стал выяснять в родстве шпроты и китообразные.

     Черных достал из кармана свой знаменитый складной нож с уймой всяких приспособлений (даже с миниатюрными ножницами), отыскал вскрыватель консервов и усердно заработал. Все, что он делал, то выполнял тщательно, с  излишней дотошностью, поначалу выводившей из себя (да что ты там копаешься?!), а сейчас мне даже доставляло удовольствие наблюдать за его замедленными движениями (эх, пенсионер мой, пенсионер!) зная, что это скорее не результат старения, а характер.

     Он срезал крышку не до конца, чтобы после можно было прикрыть. Внутри оказалось серовато-розоватое мясо, как фарш для котлет. Черных намазал два куска  хлеба – себе и мне.

     – А дальше будешь сам действовать, если понравится.

     Налил две стопки поровну: сейчас не платить – своя, купленная, точно до августовского кризиса. Выпили, как обычно, без тоста (до них еще не созрели). Откусив его деликатесный  бутерброд, и схватился за щеку.

     – Что? – испугался Черных, – не съедобно?

     – Нет, вполне! – успокоил я,  – это я удар еще чувствую. Как ты его назвал, Владимир?..

     – А ты его тоже не знаешь, как Полевщиков тебя?

     Что-то игра в Незнаек начинает мне поднадоедать. Я думал, что все это осталось на Красном октябре, а здесь я успокоюсь и соберусь с мыслями.

     – Я не знаю, как он меня не знает, да и тебя, как я понял, тоже, но его товарища я не знаю элементарно: не видел, не встречал, не знакомился, не разговаривал с ним и многие другие «не».

     Абсурдность разговора погрузила  моего товарища в такие дебри задумчивости, что он не заметил, как  высыпался табак, и вспыхнула тонкая папиросная бумага.

     – Я говорил тебе, что сигареты лучше папирос, а ты доказывал, что их в пачке больше. Как видишь,  больше и пустых.

     – Давай прекратим наш давний  спор и поговорим лучше о Полевщикове. Согласен? Меня это сильнее волнует, чем курево. Когда ты последний раз его видел?

     Я задумался.

     – В прошлом году, когда агроснаб попросил нас освободить помещение, и мы съехали с Невской, не видел, а до этого… скорее всего, в 96 году. После моего юбилея он заезжал к нам, узнать, что у нас осталось из запчастей, а мы их уже отдали Дронову. Помнишь?

        – Я то помню, а ты… 97 год забыл? Восьмого октября… мерзкая погода, моросило…

     – Ну, ты и даешь, Юрий Павлович! Да тебе прямо записки про охотника писать с такой феноменальной памятью: даже погоду запомнил, какая была два года назад! Как заведующий архивом  метеоцентра.

     – А ты разве не помнишь, как посылал меня с Олегом, когда нужно было снимать наш «Москвич» с учета в военкомате?

     – Когда оформляли продажу? Но уже и забыл, что покупателя звали Олег.

     – Я еще в тот день посеял 30 тысяч рублей в туалете…

     Это я помнить долго буду: как он горевал по этому поводу! Хоть и не доминированные рубли, а жалко.

     –А после передачи машины, куда я поехал, а ты не мог, потому что ждал кого-то?

     Трудный вопрос.

     – Это мне нужно смотреть в дневнике за тот год, да и то, вряд ли там будет такая мелочь.

     – Это ты считаешь мелочью?! –возмутился Черных, – что не помнишь даже, что случилось с Полевщиковым в тот день?

     Задумался… и начал припоминать:

     – Он, кажется, на моторном заводе покалечил руку.

     Черных налил по стопке, как (мне показалось) премиальные за выполнение трудного задания, но я ошибся: отрицательная  отмашка головой и снисходительная усмешка.

     – Руку он травмировал еще летом, – Черных поднял свою стопку. – Ну, давай выпьем по маленькой за то, чтобы наши дети за трамвай не цеплялись.

     Этой присказке уже сорок лет. Он запомнил ее от меня, а я  от товарища, с которым работал после института в Гурьеве. Сейчас уже и не вспомню: был ли там трамвай, но за это да не выпить! Бутерброд из китового мяса с долькой Волго-донского лука не казался теперь очень специфическим.

     Когда покурили каждый свое зелье, Черных продолжал мозолить мозги:

     – Так значит, не помнишь?

     Вот настырный мужик!

     – Что ты из-под меня хочешь? Ну не помню, хоть убей! Сдаюсь. Скажи, наконец, что с ним приключилось, да прикроем тему.

     – Его только при мне вынесли во двор, но ставить на табуретки  не стали, так как дождь усиливался, а сразу понесли к катафалку.

     Черных смотрит на меня, ожидая, как я на это отреагирую. А я решил не доставлять ему такого удовольствия, как видеть испуг на моем лице, или изумление. Изобразив, насколько был в состоянии, похожую на его ухмылку, я чрезвычайно медленно, в его стиле, намазывал на ломоть хлеба красноватый и жирный паштет, хотя мне его есть, совсем не хотелось. И при этом, не говоря ни слова.

     – Что же ты не реагируешь никак? – первым прервал молчанку Черных.

     – А ты хотел, чтобы я от твоего сообщения свалился в обморок? Пол когда последний раз мыл?

     – А при чем здесь пол? – не сразу сообразил он, а когда дошло, то рассмеялся: – я не коплю мусор до тех пор, пока не начнешь головою цеплять за потолок: изредка подметаю. А мыть… это когда Валентина в гости приезжает, то почти каждый день  драит. А как поругаемся, то полы отдыхают до следующего приезда месяца два-три.

     Я уже давно перестал советовать ему жениться, зная его тяжелый характер. Он твердо уверен, что в наши годы стариков берут замуж только ради квартиры: зарегистрироваться, а затем отправить  хозяина в дом престарелых, или до срока на погост.

     Мне казалось, что плоская шутка Юрия Павловича растворится среди обычного разговора, но не так то было.

     – Так, что ты думаешь насчет Полевщикова?

     Я решил действовать по принципу «клин клином».

     – Я скажу, что думаю по этому поводу, если ты выслушаешь одну байку. Она не очень длинная…

     – Какие могут быть проблемы, Гена? Мы же ни куда не торопимся! Долью вот только и закурим.

     Черных разлил бутылку и долго цедил капли: его всегдашняя бережливость. Казалось, что он даже шевелит губами, ведя счет каплям. Как-то в компании одна женщина, которой он симпатизировал, обидела его, заметив: «Ты, Юрий Павлович, не водку выдавливаешь, а пот».

     Когда мы выпили, закусили шпротно-китовым  бутербродом и закурили, я приступил:

     – Вчера вечером  вышел на балкон подышать свежим воздухом через сигарету. И черт меня дернул, проходя через кухню, заметить мусорное ведро с моими стружками. Решил помочь жене, у которой поднялось давление (сказано для Черных) и вынести в мусоропровод. Вышел на площадку, захлопнул дверь, а ключ в джинсах оставил.

     – Ты без штанов вышел?

     –Да нет, в этих, – похлопал я по трико.

     – А я подумал: чего это ты в тренировочном костюме через весь город ехал? Ну и что дальше: ключ забыл, но жена то дома.

     – Но она не открывает.

     – Замок заклинило?

     – С ним нормально.

     – Понял! – Черных всегда опасался казаться не сообразительным. – У жены поднялось давление.

     – Да ей что поднять, что опустить – плевое дело. Таблетки всегда в карманах, – сбил я с толку Юрия Павловича.

     – Так почему же она тебе не открыла дверь?

     – Не узнала, говорит, что не знает меня.

     – Намек понял, – криво заулыбался Черных, – это как у меня с Полевщиковым – тоже не узнает.

     – Да я без всякого намека, хотя ситуации у нас схожие. С той лишь разницей, что по твоему мнению Полевщиков умер а, по моему убеждению, он жив, слава богу, как и моя жена, и мои соседи…

     – Какие еще соседи?

     Пришлось рассказывать и про Малаховых, которые тоже меня не узнали.

     – Ясно,  что они договорились! – авторитетно заявил Черных.

     – С какой целью, разрешите узнать?

     – Цель одна – завладение квартирой.

     – Ты с ума сошел! Я со своей старухой живу тридцать три года, как в сказке Пушкина, и вот сейчас, по твоей милости, она меня собралась выгонять? Да и как? Квартира по документам моя!

     Черных настолько задумался,  что и курить перестал, только катал меж губ потухшую папиросу. А лицо у него сделалось настолько отрешенным, с маской вселенской скорби, что казалось – еще чуть-чуть и он  заплачет. Я забеспокоился.

     – Ты что? – толкаю его в плечо так, что окурок вывалился изо рта на пол.

     Юрий Павлович ожил, наклонился и стал шарить под журнальным столиком. Наконец нашел, что искал и, убедившись в целости окурка, чиркнул газовой зажигалкой. И расплылся в улыбке.

     – Врешь! –с радостью сказал он, выпуская через ноздри клубы дыма, как змей Горыныч. – Врешь! Про своих соседей… О жене, что ты рассказывал еще можно поверить: мало ли какое помутнение может найти, но чтобы и соседи…

     – Как у тебя Полевщиков.

     Черных снова потускнел.

     – Но я же своими глазами видел его в гробу!

     – А сегодня?

     Черных вынул изо рта то, что осталось от папиросы, и поджатыми губами изобразил недоумение. Голова при этом была втянут в плечи по уши. Очень убедительная пантомима.

     – Не знаю, что и сказать. Уже несколько дней ломаю голову, как увидел его. Хорошо, что ты приехал. Ты же башковитый, может, что и подскажешь.

     – Мне бы самому кто-нибудь подсказал.

     Помолчали. Черных достал из пачки очередную претендентку на сожжение.

     – Вот ты, когда забыл, что Полевщиков умер, предположил, что он стал большим начальником и загордился.

     – И сейчас в этом уверен.

     – Тогда на какую же работу он может поступить, будучи мертвым?

     – Это куда определят при сортировке, трудно сказать. Мужик он был толковый, справедливый, но разве всем угодишь?

     – Пристроил бы нас к себе по знакомству.

     – Я уже тебе как-то говорил: мертвые не только не знают, что они умерли, но и не жалеют об оставшихся живых.

    

     9

    

      Телефон, несомненно, великое изобретение,

                                                                              но он бесполезен, когда требуется доказать,

                                                                             свою вменяемость или, что ты не верблюд.

     

       – Вот сейчас мы и определим: кому из нас идти к  психиатру, – заявил Черных, поднимаясь.

     – Каким образом?

     – А телефон у нас для чего?

     Свежее решение! Чего это мы варимся в собственном соку, когда можем подсоединить к нашему спору десятки людей?

     – Телефон Прокофьевой не помнишь?

     – Я один твой номер и то с трудом усвоил. Дома в книжечке есть…

     – У меня тоже, но в каком блокноте – искать нужно. Как переехала Октябрина на новую квартиру, так еще и не звонил ей, поэтому и не занес номер в память.

     Черных отыскал свой потрепанный блокнотик, который у него, видать, еще со школы: на обложке изображен слоненок и обозначена цена 6 коп.

     – … Борис?… Здравствуй!.. Как здоровье?.. Ясно…На букву хэ (смеется). Трубочку супруге можешь дать?.. Хорошо… Октябрина Романовна? Здравствуй, дорогая!.. да вот, да вот… извини… на троечку… Пятьсот сорок… да у меня стаж поменьше… Одному хватает, если без излишеств… А так… Да у меня к тебе один вопрос… да знаешь! Ты, я помню, тоже на похоронах у Полевщикова  была... Да я помню, что в девяносто седьмом году, а месяц и число забыл... посмотри, пожалуйста. Я подожду. 

     И протягивая мне трубку, говорит:

     – Пошла искать  поминальный список.

     – А трубку, зачем даешь? – удивился я.

     – Чтобы слышал. Ты же не веришь.

     – Сейчас уже верю.

     Черных отходит к тумбочке  с телефоном.

     – Слушаю, Октябрина Романовна! Записываю: седьмого октября…ясно, а восьмого похороны были… а чего долго держать?.. Ну, спасибо, Октябрина Романовна! Не болей!

     Черных положил трубку, прошел на застекленный балкон и прикрыл одну створку.

     – Что-то похолодало. А ты не замерз?.. Крепкий мужик, не то, что я. Как ты там говорил про шелудивого поросенка?

     Я этого не помнил.

     Черных сдвинул стекло в серванте и стал сдвигать книги, которых у него было всего десятка два, да и  все от общества книголюбов, кроме одной – «Вверх дном» Жюль Верна того же издания, что и у меня в школьные годы. За фарфоровой статуэткой лежащей породистой собаки, он достал плоскую бутылочку.

     – Помнишь? – и подает мне.

     Я взял и рассмотрел этикетку – коньяк «Молдованеску»

     – Не знаю, сколько лет стоит здесь. Женщины нам подарили на двадцать второе февраля.

     – Ни хрена себе! – удивился я: – мы свои бутылочки оформили в тот же день у Помаронского в лаборатории, а ты сохранил.

     – Изыскатели тогда в подвале вообще не просыхали, я с вами не мог на равных тягаться. Ну а сейчас, чем мы будем закусывать?

     – Обойдемся и китом.

     – Нет у тебя, Данилович, романтики в этом деле: под коньяк шоколад требуется, – Черных выдал по конфете, и сразу, без перехода, как обычно он поступал, когда что-то оставалось у него незавершенным, спросил: – так, кому из нас идти к психиатру?

     – Обоим, – пошутил я, когда сделали по глотку из стопок, которые хозяин наполнил согласно с этикетом едва прикрыв донца.

     – Не понял юмора, – обиделся Черных.

     – У меня потеря памяти, а у тебя галлюцинации.

     – Если в этом плане, то, конечно, – согласился он, и я понял, что теперь можно протолкнуть и свою мысль:

     – Юрий Павлович, сделай одолжение – позвони моей супруге, у тебя с женщинами результативнее разговор получается.

     – А сам звонить боишься?

     – Да я, смотрю, аппарат у тебя с такими наворотами, что страшно даже к нему  прикасаться. Откуда он появился, а старый где?

     – Уронил его по пьянке. Месяц аппарат был шпагатом умотан, пока у Горбатикова не выклянчил этот. Раньше такая техника была у сотрудников КГБ.

     – А я думал, что это у тебя «Псков» на двадцать номеров, который мы списали и сбагрили соседям по работе.

     – А это тоже «Псков»? – сказал Черных, показывая трубку без провода. – Что говорить твоей жене?

     – Сначала пусть пригласит меня, а там уж ориентируйся сам.

     – Я включу громкую связь: ты ее тоже будешь слышать, а она тебя нет, если орать не будешь.

     – А что ты так не сделал, когда разговаривал с Прокофьевой?

     Черных сделал страдальческое лицо:

     – Забыл, честное пионерское! А если ты думаешь, что я разыграл перед тобою сцену с не включенным телефоном, то можешь перезвонить Клочковой, или Пехтереву. Они тоже самое скажут тебе о Полевщикове.

     – Да верю я тебе верю!

     – Какое у твоей жены отчество? – спросил Черных, давая понять, что шутки закончились, и начинается серьезная работа. – А то все Людка, да Людка…

     – Людмила Васильевна. Номер телефона еще помнишь?

     Черных глянул на меня через плечо и ухмыльнулся, как Джоконда, надкусившая лимон.

     – У меня голова не мусорный ящик, чтобы забивать его номерами. Для этого у аппарата, – Черных постучал по телефону, – и вставлена память на сотню килобайтов.

     Во, дает! И где он набрался таких заумных слов? Не иначе, как познакомился с бухгалтером, имеющей опыт работы на ПК и знающей программу «1С», версия 7.7 (это знакомо нам по объявлению в бесплатной газете «День за днем», которую бросают в почтовые ящики пенсионерам)

– Даю вызов! – предупредил Черных. – Сосредоточься.

     На тумбочке из аппарата раздался тихий зуммер вызов. Черных подождал с минуту, затем повторил. На другом конце трубку никто не брал.

     – В магазин, наверное, умчалась, – решил Черных, подходя к журнальному столику с телефонной трубкой и усаживаясь на скрипучую кровать. – Когда появится, услышим: я поставил на автодозвон… Ну и как техника?

     Я поднял вверх большой палец.

     – Да его только за одно это…, – произнес Черных крылатую фразу бывшего директора Митрошина, которую он воскликнул с угрозой по адресу того же Юрия Павловича на одной из планерок. Сколько лет прошло, а до сих вспоминаем и смеемся.

     Повторили еще раз дегустацию коньяка. Несколько раз срабатывал далекий зуммер и через определенное время замолкал.

     – И долго он так будет выпендриваться? – поинтересовался я у хозяина.

     – Пока на том конце не возьмут трубку, или пока не выключим автодозвон, – только произнес Черных, как раздался обычный телефонный звонок

     – Понял как? – спросил он и, приложил трубку к уху, второе заткнул указательным пальцем: так он разговаривал по телефону на улице, или в шумном помещении (а здесь то зачем так?), – Людмила Васильевна?!

     – Да, – голос жены хрипловатый, как бывает со сна.

     – Добрый день! Я, Черных Юрий Павлович, знаете такого? Я работал с Меликовым,  когда еще на пенсии не были.

     Жена издала неопределенный звук, будто прочищая горло.

     – С кем вы работали?

     – Людмила Васильевна, я знаю, что вы умная женщина, и не бросите трубку, не выслушав меня до конца.

     Послышался  довольный смешок жены – это ее реакция на «умную женщину".

     – Почему вы думаете, Юрий… Павлович, что я буду грубить, разговаривая с мужчиной, у которого такая приятная дикция?

     Черных подмигнул мне и ухмыльнулся (ну не ухмыльнулся, а на этот раз улыбнулся) самодовольно: учись мол, как нужно разговаривать с женщиной.

     – Да я так и не думаю, Людмила Васильевна, и уверен…

     – С кем вы, говорите, работали? Повторите.

     – С Меликовым Геннадием и, надеюсь (с воркующим смехом), знаешь такого?

     Вот и коронный  прием Юрия Павловича – переход на «ты». Он считал, что любая женщина не против этой интимности в обращении. Не играет роли ни возраст (с молодыми он сразу начинает на «ты»), ни положение  женщин. Поначалу, если он в чем-то сомневался, в чем-то для него была неопределенность, то почти всегда она прояснялась, и он чутьем улавливал  момент, когда возможен переход на орбиту более тесного сближения. Но на этот раз, очевидно, не получилось.

     – Представьте себе, что вынуждена вас разочаровать – Меликова я не припоминаю. Может, когда и знала такого в студенческие годы…

     – Нет, нет – это слишком далеко! – возразил Черных не сообразив, что женщине  не может быть «слишком далеко».

     – Тогда извините…

     Тут Черных, почувствовав, что женщина уходит из-под его ауры, попер, как говорится, буром:

– А разве Меликов теперь не ваш муж?

     Слышно было даже по дыханию, что на другом конце созревает гнев.

     – Ни теперь… ни раньше… и надеюсь, что и в будущем, у меня не было мужа с такой  фамилией, – голос моей жены зазвенел. – Откуда у вас такие данные? Странно, очень странно…

      Я уже несколько секунд машу ему. Наконец, он понял.

     – Извините. Меня не верно проинформировали.

     Черных опускает трубку в углубление на корпусе аппарата и выключает красный огонек индикатора питания.

     – Вот и приплыли, – говорит он, – а теперь что?

     Я молчу.

     – В больницу звонить нужно, чтобы приняли меры! Госпитализировали, если требуется! Лечить нужно.

     – И соседей заодно?

     Про них Черных точно уже забыл и поэтому погасил свой пыл. Есть от чего впасть в пессимизм.

     – Может моя жена и соседи правы, что я там не живу? –предположил я, вспомнив о разговоре с Карпенко в вытрезвителе, о котором я промолчал, опасаясь, что Черных воспримет его, как белогорячечный бред.

     – Ты по городу ходи, а херню не городи! – процитировал мне Черных пионерскую присказку и, подняв трубку, стал набирать номер. – Сейчас разберемся и  с тобою… Справочная!… дайте номер телефона возле загса в Краснооктябрьском районе, фамилия Меликов…

     – Справки по частным телефонам платные…– голосом, явно записанным на пленку, как в вагоне метро, ответила женщина.

     – А как это автомат определил, что я прошу частный телефон, а не государственный? – удивился Черных.

     – Элементарно. Тебя слушает живая бабушка, и отвечает нажатием определенных кнопок, на которых все записано. А зачем тебе мой номер? Ты же только разговаривал по нему.

     – Хочу официально услышать, что ты проживаешь по номеру названного телефона.

     Идея его мне ясна.

     – А не проще ли узнать мое место жительства, позвонив в домоуправление

     – Голова! – одобрил Черных. – Какой у вас номер?

     – Телефона я не знаю, а само домоуправление, вернее – ЖЭУ номер тридцать семь, рядом с моим домом.

     Черных кивнул и стал колдовать на своем агрегате.

     – Справочная?.. Номер телефона  ЖЭУ тридцать семь на Красном октябре… Да любой… хорошо, давайте бухгалтерию… Нет?… ни один не работает? Сегодня же не выходной, а вторник… У вахтера есть телефон? Давайте вахтера!..

     Пока  Черных ждал подключение вахтера, я заметил:

– Громкость включи! Или опять секрет?

     Он рванулся к аппарату и, хлопнув себя по морщинистому лбу, беззвучно матерился, одновременно производя перенастройку.

     – Справочная!.. справочная… справочная!

     – Какая тебе, мать твою, справочная?! – голос мужской, надтреснутый, как с большого перепоя, – это ЖЭУ! По-русски, значит, домоуправление! А кто тебе телефон дал? Не положено! Мы должны каждые два часа звонить на пульт и сообщать, что все порядок… А какой порядок, когда все сгорело и водой залито. Пар до сих пор идет. И ведомости на зарплату сгорели… теперь пока следствие и ревизия, зарплаты не жди. А ты, что хотел?..

     Казалось, что пьяный вахтер говорил, говорил и заснул. 

     – Накрылось твое домоуправление, – сказал Черных и положил на место трубку, – как в таких случаях Янин говорил?

     – Огромным женским половым органом, – подсказал я.

     – И теперь трудно доказать, что ты не верблюд…

     – По-твоему, если сгорели документы в одной конторе, то значит, пиши– пропало? Ты знаешь, сколько бумажек остается от человека за всю его жизнь? Гора макулатуры. Эверест.

     – В этой  горе очень просто затеряться человеку. Попробуй, найди, докажи. Некоторые справки годами ищут. Тот же Янин рассказывал, как  он побегал, чтобы доказать, что он детеныш Сталинграда. А если эти самые справки специально уничтожают?

     – Зачем? – удивился я.

     – Я чисто гипотетически, фигурально, – замысловато, не в своем стиле, произнес Черных. – Предположим, что кто-то решил уничтожить во всех архивах и учреждениях все документы, касающиеся любого человека. Не будем ломать – зачем? Может, просто решил полюбопытствовать, что из этого получится. Это реально, если за дело возьмутся такие работники, какие были в НКВД в 1938 году?

     Вот куда его занесло! Не зря брал у меня читать два тома  «Гулага».

     – Ну, если 38 года, то это реально, но волокиты с бумажками больше, чем уничтожить самого человека. Не думаешь ли ты, что сотрудники ФСБ под пытками, или подкупом принудили мою жену и соседей не признать меня ради квартиры?

     – А по телевизору мало видел, как из-за квартир убивали таких же пенсионеров?

     – Вот и домоуправление спалили, – засмеялся.

     – А что? Теперь  без документов трудно доказать, что ты там живешь, а паспорт ты не взял, когда мусор выносил.

     Меня начинало  бесить.

     – Ты и на унитаз садишься с документами.

     Он, криво улыбнувшись, достал из нагрудного кармана красный (еще советский) паспорт и зеленое удостоверение ветерана труда, оба ламинированные прозрачной пленкой.

     – А что мы коньяк не пьем? – вспомнил Черных.

     Выпили без всякого энтузиазма, лишь бы смягчить наметившееся обострение разговора.

     – Может сварить по сосиске?

     – Кита нужно доесть, а то пропадет, – возразил я.

     У Черных возникла новая идея. Он подошел к своему телефонному мастодонту, оживил его, не  забыв на этот раз включить и громкую связь.

     – Справочная?..

     – Говорите.

     – Мне нужен номер телефона, где дают адреса проживания жителей нашего города.

     – Мы даем такие платные справки. Согласны?

     – А сколько платить и где?

     – В зависимости от объема поиска, но  не дороже пятидесяти рублей. Устраивает вас?

     – Мы посоветуемся…

     Отбой.

     – А чего это она отключилась? – удивился Черных.

     – А если мы целый день будем советоваться?

     – Ну и? – Черных уставился на меня.

     – В счет моей пенсии.

     Он кивнул и опять набрал номер справочной.

     Минут через двадцать у Черных приняли заказ на определение моего места проживания и велели ждать в течение часа.

     – Будем ждать и надеяться, что пропавший мальчик отыщется, – пошутил Черных.

     За время ожидания звонка я сходил в туалет и проверил, как у него работает унитаз. Нормально, даже удобно с одной стороны, что нет крышки и не нужно смывать после малой нужды, и так постоянно журчит из смывного бачка через переливную трубу – шаровой клапан не держит. Не ясно только было, как унитазом пользовался сам хозяин при большой нужде. Не садился же он голой задницей на холодный фаянс: сидения, похожего на подкову слона, в туалете не было видно. Ради любопытства спросил у него.

     – А зачем садиться? – удивился Черных, – можно и с ногами на унитаз стать.

     Я в первый раз слышал о такой рационализации.

     – Какая в этом необходимость? Можно и свалиться.

     – Я уже привык, да и толстая кишка лучше опорожняется.

     Может он и прав: как-то жаловался на запоры.

     – А если женщина у тебя в гостях?

     – Это уж  ее забота. Пусть из дома приходит налегке.

     Но думаю, что причина не в этом: его мать умерла от рака, а такого мнительного, как он, еще поискать.

     Зазвонил телефон.

     – Оперативно работают, – заметил Черных, поднимая трубку.

     – Тридцать два-тридцать восемь-пятьдесят девять, Черных?

     – Да!

     – Отыскали адрес Меликова Геннадия Даниловича девяностого года рождения.

     – Это что? – насторожился Черных. – Еще из прошлого века?

     – Нет, нет! Одна тысяча девятьсот девяностого года.

     – Пионер? – разочаровался Черных.

     – Да, школьник. Есть и пенсионеры Меликовы, но у них не совпадают инициалы. Вы уверены, что верно заказали имя, отчество?

     – Вернее быть не может потому, что пенсионер Меликов сидит рядом.

     – Что же вы тогда мне голову морочите?! –возмутилась работница горсправки.  –  Так  и спросите его самого, где он живет!

     – А это вас не касается! – завелся Черных. – Вам была дана заявка, вы и выполняйте!

     Я решил вмешаться, пока у них не дошло до взаимных оскорблений: протянул руку к телефонной трубке,  и хозяин ее, очевидно сообразив, отдал мне.

     – Девушка, я Меликов, которого вы разыскиваете. Мы довольны вашей работой, и нам больше ничего не требуется. Благодарим.

     – Вам пришлют заверенную справку вместе со счетом на двенадцать рублей, пятьдесят копеек,– заявила опешившая телефонистка.

     После отключения телефона Черных долго молчал, а потом заявил:

     – А за что же платить, если адресат не нашли.

     – Искали не меня, а адрес, по которому я не живу, а это разные вещи.

     – Оставь при себе такие тонкости,  а мне и без того ясно, что тобою очень серьезно занялись.                                   

     10

    

                                                                            Пока мы  ведем себя очень тихо и будем

                                                                             незаметны на полу простреленной будки,

                                                                            налетчикам не будет нужды заглядывать

                                                                             в отделение задержанных. Это наш шанс.

     

     Птичье щебетанье дверного звонка.

     Смотрим друг на друга.

     – Кто приглашал?

     – Я не приглашал.

     Ассоциация с анекдотом: учитель входит в класс и видит, что  кто-то написал на доске «Евгений Онегин». Спрашивает, строго глядя на класс, – Кто написал? А двоечник, испуганно, – Я не писал.

     Черных медленно поднялся и с выражением недоумения, которое он мог держать долго на лице, как музыкант ноту на трубе, направился к двери. Нагнулся к глазку, который был врезан, вероятно, под рост его матери.

     – Кто?

     – Это я, – раздался женский молодой голос, – откройте, Юрий Павлович!

     По голосу, очевидно, узнал, если открыл…

     Остальное все произошло буквально за две секунды:

     бухнула распахнутая дверь,

     топот и крик, – Стоять! На месте! Руки!

     стремительно мелькнувший к кухне Черных,

     меня срывают со стула, заламывают руки, припечатывают лицом к трехстворчатому платяному шкафу,

     береты, автоматы, пестрая зелень формы,

     злые глаза сквозь прорезь масок,

     хриплое дыхание, плотный запах алкоголя и дорогих сигарет.

     Вот и все.

     Сколько это  всего заняло времени? И вот мы стоим лицом к окну на балкон возле радиатора, и наши правые руки прикованы наручниками к подводящей трубе отопления.

     Черных взъерошен, рукав его рубашки перекручен и разорван под мышкой.

     У меня саднит щека. Прикоснулся свободной рукой – слегка кровоточит. Полез в карман за платком, звякнули о радиатор наручники. Один в зеленом сразу подскочил и схватил за руку.

     – Платок достать…– и указываю на щеку.

     Второй (их было четверо) подходит к Юрию Павловичу с раскрытым паспортом и сверяет по фотографии, затем обращается ко мне.

     – А у вас какие документы при себе?

     Я с трудом вспоминаю:

     – В той куртке у двери… удостоверение в кармане.

     Верзила взял куртку и вытащил ветеранское удостоверение, раскрыл.

     – Мельников?

     – Меликов, – уточняю  я, – Геннадий Данилович.

     – Вы можете подтвердить, –обращение к Черных, – что это Меликов?

     – Раз вместе выпиваем…

     – Отвечайте на вопрос!

     Черных окаменел лицом, глянул на меня:

     – Могу, если требуется.

     Тень неуверенности была в его ответе, и это настораживало. Синдром НКВД, который мы знаем только из книг?

     – Для уточнения этого придется с нами проехать, – сказал старший, подавая мне куртку.

     Я усиленно шевелил мозгами, не желая показаться туповатым молодым парням, а именно: можно ли натянуть куртку, будучи прикованным за одну руку к трубе отопления. Знал, что в топологии, где тела-фигуры могут растягиваться без разрыва, эта задача выполняется элементарно. А как с курткой? Пять минут на размышление!.. не соображу. Мне казалось, что нам такую топологическую задачу и предлагали. Потому и не снимали наручники. Оказывается, о них просто забыли…

     – Ты тоже одевайся! – было приказано Черных, когда нас отстегнули, чтобы и у него исчезли сомнения, если были.

     Мы оделись и нас повели, но уже без наручников, двое впереди, а двое сзади. Вызвали лифт и ждем.

     – Да здесь третий этаж, – намекает Черных, можно, мол, и пешком.

     – Торопится к нам в гости, – замечает один из них, и все хохочут. Ясно, что они не будут зря стаптывать казенные ботинки, если работает лифт.

     Возле подъезда полно зевак, как перед выносом тела. Особенно много шушукающих старух.

     – Успели увезти уже, – шепчет Черных, и я не сразу сообразил, что он о выброшенном из окна человеке. Теперь наша связь с ним несомненна.

     За нами приехал свеженький, как после технического осмотра «воронок». Нас посадили в заднее зарешеченное отделение, а сами сели, кто в кабину, кто сразу за нашей клеткой. И поехали.

     – Ну, и воняет здесь, – замечает Черных, отличающийся тонкостью обоняния, но только не в своей курилке.

     Ни во время задержания, ни сейчас, он не задавал обычные в таких случаях вопросы: за что, куда? И я, и он знали, что причина всему  этому – моя персона, которой непонятно кто и не ясно, что пытается инкриминировать. Поэтому и не задает, что уверен в моей порядочности, а разговор старается вести (о чем-то ведь нужно) на нейтральные темы, и за это я ему был благодарен.

     – А как же ты хотел? – продолжил я, – эта машина возит и алкашей, а не только государственных преступников.

     – А ты откуда знаешь? – с подозрением спросил он, – самого подбирали  пьяного?

     – Да, возили! – ответил я, – когда ходил на ДНД. Ты же всегда сачковал.

     – Мне отгулы к отпуску не нужны были: я на море, как ты, каждый год не ездил.

     – А кто же тебя не пускал? А получал  ты с командировочными не меньше меня, жил один, алименты уже перестал платить.

     – Да жалко было  такие затраты производить на курорты.

     Я совсем некстати ляпнул:

     – А РДС, или «Русской недвижимости» не жалко было отваливать?

     И он заскучал.

     Эти финансовые пирамиды нанесли непоправимый ущерб сиреневой мечте Юрия Павловича. Казалось, еще чуть-чуть и он накопит долгожданные сто  тысяч рублей, положит их на выгодный вклад и будет жить на ренту (Черных обожает это слово). А когда эти финансовые монстры превратили в пыль его многолетние сбережения, то он винил не пирамиды, а государство, которое якобы не дало им развернуться, а специально сделало, чтобы они развалились. 

     Самое интересное, что его мечта детства в одно время почти сбылась: после перерасчета долга «Русской недвижимости» у него на книжке появились не только заветные сто, а целых сто шестьдесят тысяч рублей, на которые он мог свободно купить полтора килограмма копченой колбасы…

     Черных до сих пор хранит эту сберкнижку и еще две на тридцать тысяч, замороженные в начале девяностых годов, надеясь, что государство начнет отдавать долги (чьи?) «обманутым вкладчикам» – любителям халявы. Не читал Черных в свое время книги Я.И. Перельмана, где на пример даровых велосипедов разбиралась суть всяких финансовых пирамид.

     Что-то не ко времени я размечтался о вопросах, которые меня не занимали никогда: я не играл в азартные игры ни с государством, ни с мошенниками.

     – Что это мы сюда едем? – недоумевал Черных, когда «воронок» за рестораном «Белый аист» повернул на улицу Рокоссовского. Значит, знает, куда мы должны ехать.

     За остановкой возле «Универсама» на Двинской, где в восьмидесятых годах мы давились в очередях за спиртным (чудесные времена!), наш «воронок» притормаживает. Один в камуфляже, открыв боковую дверцу, выпрыгивает на бордюр и устремляется к заветной двери. Действия его были настолько предсказуемы, что он даже не прятал бутылку в карман. Поди, догадайся, кто скрывается под маской: омоновец, или боевик.

     Проезжаем магазин «Русское поле», с которым у меня связано одно воспоминание. Если бы не подзаголовок «фантастический очерк» в начале, о нем можно было не упоминать, а так обязан. Двадцать девятого  марта 1984 года (отмечено в моем дневнике, который я вел более двадцати лет) я вместе с Помаронским и Яниным от нашей организации был направлен работать на овощную базу. «Одевайтесь потеплее» – было сказано нам, а нас отправили в «Русское поле», где мы изнывали от жары, таская ящики с пивом (заведующая выделила нам по одной бутылке) и тяжеленные брикеты с халвой. В обеденный перерыв сообразили на  два огнетушителя по семь рублей, и выпили их возле картофельного транспортера. А когда проветривался на крыльце магазина, встретил Женю Лукина, который живет где-то рядом, и он сообщил, что за «Право голоса» они получили премию. Тогда еще до книги «Когда отступают ангелы» было шесть лет…

     Перед заправкой  недалеко от Мамаева кургана Черных забеспокоился и стал шарить по карманам: «Черт побери…»

      – Ты чего, Юрий Павлович?

     – Дверь забыл…– и начал стучать по решетке, – эй, остановите!

     – Чего хулиганишь? – приблизился один прыщавый без маски: мешала она жевательному процессу.

     – Дверь забыл закрыть! Остановите! Я поговорю с начальником!

     – Сейчас будем заправляться и поговорите.

     На заправочной станции, когда все вышли из машины, нас не вывели. Очевидно, мы с Черных относились по инструкции к не горючим материалам.

     Когда заправились и поехали, прыщеватый протянул сквозь решетку ключи.

     – Бери, дядя, да помни: уходя из дома, выключай газ, утюг и застегивай ширинку.

     – Знаю, – буркнул Черных в ответ и мне тихо: – да после их налета соображал туго.

     После Мамаева кургана поехали по Второй продольной магистрали в сторону Красного октября.

     –Так скоро и до твоего дома доедем.

     – И жена вынуждена будет принять меня из рук органов.

     – Теперь она не может сказать, что не знает тебя, – толи в шутку, толи всерьез сказал Черных. – Может, это по ее заявлению тебя отыскали и доставляют домой, а тебе скажет, что я пошутила.

     – Видал, я  эти шутки!

     Но возле трамвайного переезда повернули на проспект Металлургов.

     – Куда это еще? – не потерял способности удивляться Черных.

     Я промолчал потому, что не хотелось что-то додумывать за омоновцев: мало ли куда они едут. Может, им что-то нужно было у проходной завода, или требовалось заехать в аптеку напротив и взять что-нибудь от головной боли. Но тут я вспомнил, что где-то здесь находилась милиция района, и все стало на место: меня и везли из Центрального района потому, что я житель, подчиняющийся порядкам Краснооктябрьской администрации. Ну, а Черных со мною в качестве свидетеля.

     Проехали мимо бюро ритуальных услуг, мимо гаража, во дворе которого мы когда-то с изыскателями заменяли движок у нашей «летучки», а после пили пиво возле ДК имени Ленина.

     Все было хорошо видно потому, что первоначально «воронок», скорее всего, предназначался для других целей и окна не заглушили жестью, а лишь затянули мелкой металлической сеткой, как от комаров. В такой «тачке» хорошо было ездить на рыбалку с ночевкой.

     В каком-то из проулков Нижнего поселка (и зачем сюда только поперлись?) остановились.

     Кто-то подошел и начал говорить с теми, кто сидел в кабине, на повышенных тонах. Слов было не разобрать.

     Раздался приглушенный выстрел.

     Кто-то вскрикнул, и наши сопровождающие выбросились из предбанника будки наружу.

     Раздались длинные автоматные очереди, будто гравием из цемент-пушки по жести будки. Истошный крик, перешедший в стон.

     Не сговариваясь, мы с Юрием Павловичем оказались на полу под прикрытием металлических ящиков с дерматиновыми сиденьями.

     Левая щека на скрещенных ладонях, и мне видно, как из пулевого отверстия, правее окна, бьет жгут солнечного света, очень заметного в толще поднятой пыли.

     Выстрелы стихли.

     Приближающиеся шаги.

     Голоса: – «Быстро садитесь!.. жив еще, зараза!»

     Одиночный выстрел, стон прекратился.

     «Живее!..»

     Урчание стартера.

     Поочередное хлопанье дверцев.

     Машина тронулась.

     Что произошло – можно было только догадываться… Но ясно, что с нами в предбаннике уже не те омоновцы, которые нас задержали. Они мертвы, а эти по чистой случайности нас пока не обнаружили.

     Мы лежим рядом, чувствуя друг друга локтями и уткнув в ладони лица. Мне кажется, что таким образом не так заметны белые растопыренные пальцы. И хотя наши темные куртки на грязном фоне пола будки и поднявшаяся пыль способствует мимикрии тела, но чувствуешь, особенно спиною, ее хрупкую ненадежность: малейший вздох, лишнее движение и мышцы, ребра, позвоночник будут прошиты горячими каплями до самого днища.

     Я чувствую, что не помогут ни мольбы, ни слезы, что поможет нам только та же мимикрия – наш единственный шанс.

     Несколько минут едем по асфальту Нижнего поселка, в конце похожего на стиральную доску. Затем будто выехали на замерзшее поле, или стадион с сусликовыми норами, вырытыми в шахматном порядке. И снова асфальт, очевидно, это уже за территорией завода.

     «Вон Артура тачка. Сейчас выскакиваем…» – голоса наших наездников.

     «Воронок» притормаживает и слышно, как на хоту выпрыгивают.

     Сквозь открытую дверцу будки врывается холодный ветер.

     Поднимаем головы…

     – Нас, кажется, бросили, – замечает Черных.

     Скорее всего, так – осознаем это с облегчением. Нужно вставать и чистить свои перышки.

     – А кто тогда нами рулит? – резонный вопрос, если двигатель не работает, а машина набирает скорость.

     – Потенциальная энергия, Юрий Павлович!

     «Воронок» разгонялся по асфальту от кинотеатра «Старт» в сторону тракторного завода.

     – Что ты радуешься? А если перевернемся, или в дерево?!

     – Возле рынка врежемся в угловой дом.

     – Откуда ты знаешь? – интересуется Черных, – может, не докатится.

     – Докатится, докатится  – успокаиваю я его, – так грохнет, что аж балкон отстегнется

     Справа промелькнул «Универсам», как второстепенный вокзал для курьерского поезда.

     – Становись вот так, Юрий…

     В крике рождается ослепительная вспышка. 

 

 

Часть вторая

КОМПЛЕКС

 

1

 

                                                                                   Если хирург говорит, что необходимо делать

перевязку под наркозом, то, скорее всего, это

                                                                              не перевязка, а очередная операция, когда

                                                                                 предыдущие две были не совсем удачными.

 

     Это только мне бредилось, что я все время контролировал свое сознание, которое то выплывало из бездны, то вновь расплывалось в сумраке реанимационного отделения.

     Поначалу мне казалось, что у меня что-то со зрением, но когда успокоился, то оценил достоинство местного освещения, когда освещается там, где в данный момент нужно, а остальным свет не мешает спать.

     А почему я был уверен, что все время находился в сознании? Видимо потому, что запомнилось самое начало, когда я его уже начинал терять и меня готовили к первой в моей жизни полостной операции. И запомнилось суетой (как мне казалось) по поводу лезвия, когда мне собрались  сбривать волосяной покров с живота. Их продавали в аптеках Комплекса только пачками, а денег у меня в карманах не оказалось.

     Лезвие одолжил сосед по палате, которого я по возвращении из реанимации не застал. Вот это лезвие в сиреневой упаковке я и старался (даже в бреду) не забыть вернуть.

     А как возили меня на УЗИ, я не помню… Нет вру: в коридоре на седьмом этаже полы были выложены мозаикой из расколотых разноцветных плиток, тележка дребезжала и тряслись у меня все внутренности.

     Сразу после операции (перитонит после прободения тонкой кишки) в тот день не давали пить, только смачивали губы. Тяжко мне было.

     Зато на следующий день мне передали через медсестру литровую бутылку минеральной воды. Вот отвел душу! А когда осталось не много, начал  экономить, а это еще труднее, чем без воды: невозможно удержаться. Но, оказалось, что зря изнурял себя: с разрешения хирурга можно было пить сырую воду из крана. Для меня это было немного странно.

     В этой реанимации я пролежал девять суток.

     Три раза меня перекладывали на каталку и везли через коридоры и лифты в операционную, где заставляли самостоятельно забираться на стол. Первый раз было ничего, а через три дня повторно думал, что шов разойдется, и кишки у меня вывалятся.

     Потом рядом капельница и откинутая рука на подставке, которую я боялся свалить. Укол и… поехали: кому во временное беспамятство, а кому и в вечность.

     Первые две операции прошли, как в фильме «Бриллиантовая рука» (поскользнулся, упал, потерял сознание), но зато последняя, когда «бинты меняли под наркозом», чувствовалась даже сквозь дурман гексонала. 

       Мне казалось, что начал я уже просыпаться еще на операционном столе, и везли меня до реанимационной палаты очень долго, даже ждали какую-то очередь в коридоре (не в чистилище ли?), и у каталки на буксире было  что-то наподобие работающей воздуходувки, и мне мужчина твердил: – «Дыши ртом! Дыши ртом!» а я только  его и разевал, но воздух в легкие не шел.

     Мой хирург, Евгений Александрович, обход делал со старшей медсестрой и  пожилым профессором из медицинской академии. Когда меня, как и всех, спросили о самочувствии, и я, выпендриваясь, ответил: – «Отлично! Ничего не болит!», то профессор заметил, что так бывает только у покойников. А у меня, действительно, ничего не болело, только поморщился, когда из носа вытаскивали дренажную трубку.

     Из дежурных бригад запомнились студенты, которые подрабатывали, или проходили практику. Всю ночь они звали: – «Максим, клизму! Максим, швабру!» Максим был у них на подхвате, и чувствовалось, что он товарищ очень исполнительный и безотказный.

     Со мной в реанимационной палате было шесть, или семь человек, разделенные друг от друга раздвижными матерчатыми створками, за которыми не видно, но зато слышно.

     Один, очевидно тяжелый, третью ночь бредит: – «Пальма, Пальма, иди ко мне! Иди ко мне… Пальма, пальма…» на что, лежащий недалеко от меня, у которого раздроблена стопа, реагирует своим бредом: – «Да замолчи же ты пидар! Когда ты перестанешь грызть мою пятку, разъебай?» Его одергивают санитарки. Студенты ржут.

     На третий день после «перевязки под наркозом» стал проситься в общую палату. Я знал, что от моего желания это  не зависит, но при обходе моего лечащего врача, он же и оперировал меня, не назойливо старался показать, что по настроению я к этому готов.

     И кажется, что мой оптимизм подействовал: на второй день после неприятнейшей процедуры – вытаскивания из живота дренажных трубок, мне наложили пинцетом кусочки марли с каким-то клеем и сказали, что завтра решат со мною.

     А из ночного разговора дежурных медсестер я узнал, что…

     СЕГОДНЯ ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОЕ  ДЕКАРБЯ. Среда.

     Я не ослышался! И это говорят все!..

     Ночь и следующий день я провел в сложнейших арифметических расчетах. Я назвал их сложнейшими, и это без преувеличения: попробуйте восстановить по памяти, без помощи вас окружающих родственников, друзей и хотя бы просто соседей, или посторонних, что вы делали неделю, две назад. Я думаю, что вам это не удастся, если не пользоваться хотя  бы госстраховским календариком, клочком бумаги, или пустой пачкой от «Примы», да обгоревшей спичкой вместо карандаша.

     Чтобы не сложилось мнение о моей полной невменяемости, я старался не   задавать вопросы, а только слушал и сопоставлял. И вот что у меня выходило:

1) завтра 30 декабря, послезавтра Новый год – это реальность,

2) следовательно, в реанимации не позднее 21 ДЕКАБРЯ (первая операция, которую я лучше всего запомнил),

3) провал в памяти,

4) последнее, что помню до «Комплекса» – как был у Черных, как взяли омоновцы… как захватили «воронок» бандиты… как бросили нас  на спуске к тракторозаводскому рынку… как взорвалась машина…,

5) в тот день, очевидно, я был и доставлен в «Комплекс»,

6) а это был 18 НОЯБРЯ 1999 года, метеоритнй поток под названием ЛЕОНИДЫ,

7) знаю, что НОЯБРЬ это не ДЕКАБРЬ!

 

Следовательно, что я был без сознания ровно месяц!

 

     Меня перевели в проктологию на шестом этаже. В палате был только один полный мужчина, старше меня. Остальных, как я понял, кого выписали, а кого отпустили на праздники.

     Как пояснила перевозившая меня сестра, вставать мне еще было нельзя, а из еды на сегодня разрешался только кефир, а завтра на перевязке мой лечащий  врач все скажет, что можно, а что нельзя.

     Затем вторая сестра принесла подставку для системы и флаконы с физрастворами (такие ставили мне еще в реанимации, поэтому и не чувствовал голода). Я по старой привычке подставил руку для ввода иглы в вену, но оказалось, что у меня возле ключицы уже вставлено приспособление (как разъем у робота), что значительно упрощало установку системы.

     Наладив капельницу, сестра вышла, а та, которая привезла меня сюда, принесла судно и сунула его под одеяло.

     – Не удивляйтесь, – сказала она серьезно (я даже и не подумал) и добавила, обращаясь  к соседу. – Вы, Герман Владимирович, последите за новеньким.

     Значит, меня брали в реанимацию не из этой палаты. А может я и новенький потому, что только один день и лежал здесь?

     – Чему это я не должен удивляться? – начал я контактировать с соседом по койке.

     Он что-то мастерил из пустой пластмассовой бутылки из-под минеральной воды.

     –  Да это так Фатима шутит, – засмеялся сосед, – у вас вон два пузыря на палке висят, да еще штук шесть на тумбочке. Это часа на три работы системы. Так что одной утки мало будет. Я сейчас вам сделаю приспособление, удобнее, чем громоздкая утка.

     Приспособление было удобное, но использовал я его по назначению только одну ночь, пока не начал передвигаться до туалета за дверью.

     На ужин соседу привезли тарелку каши гречневой, мне стакан кефира.

     – Кто так гречку варит?! – возмущался Герман Владимирович. – Руки бы ему повыдергивать, да в задницу воткнуть. Не каша, а суп. Осталась, наверное, со вчерашнего дня, а сегодня плеснули воды да разогрели.

     Когда сосед возвращал тарелку дежурной, то спросил:

     – А кефир не всем дают?

     – Только первому столу! – звонкий ответ женщины.

     – У нас здесь все сидят за первым, – хмуро заявил сосед, – из  одной кастрюли бурду хлебаем.

     – Жалобы в письменном виде через лечащего врача на имя нашего президента, – и загремела дребезжащей тележкой по коридору в следующую палату.

     –  Шустрая она у нас, а покормила бы своего мужа так, то не ходил бы он такой блестящий, как кот.

     Я увидел его, когда стал ходить, он действительно, упитанный, как кот при хорошей хозяйке. У него в руках постоянно были перегоревшие электрические лампочки, чтобы видели, что он при деле.

     – А вы с чем на операции были? – спросил меня сосед.

     – Перитонит.

     Герман Владимирович оживился, будто я ему сообщил приятную новость.

     – Два года назад я чуть было дуба не дал от этого самого. Два литра гноя из брюха выкачали, а все из-за того, что жрем все подряд, пока кишки не лопнут.

     Я вроде не жрал все подряд, а стенка тонкой кишки проломилась. Общность разговора на темы болячек сближает, и уже был забыт едва наметившийся инцидент со стаканом кефира, который, как я понял, был продуктом, приобретаемым за свои деньги и не входил в рацион больничного питания.

     Вечером после обхода я узнал, что мой сосед тридцать лет работал поваром в ресторанах и столовых, а последний год перед пенсией, а ему семьдесят три года, в буфете  аэропорта. Я уточнил, какой это год, чтобы определить, летал ли тогда на самолетах, и мог ли его видеть.

     Тогда Герман Владимирович стал красочно описывать всевозможные блюда, которые он готовил в те далекие восьмидесятые годы, нисколько не заботясь о реакции собеседника, который десять суток принимал лишь глюкозу через вену, и только сегодня выпил стакан кефира.

     Но меня не раздражали красочные фантазии бывшего шеф-повара, и желудочный сок не грозил разъесть стенки моего желудка потому, что организм еще не проснулся для пищеварительной деятельности, он еще принюхивается, как привередливая кошка, к первой порции кислого молока.

     На следующий день после стакана кефира мне и перловки соседу, который не замедлил помянуть «тихим» словом работников пищеблока, меня повезли на перевязку. 

     Ее делал мой хирург Евгений Александрович.

     – На этот раз, надеюсь, без наркоза? – пошутил я, свешивая ноги с тачки.

     Хирург подмигнул ассистировавшей ему сестре.

     – Да он уже совсем молодец! – и мне: – следующий раз приходи ногами самостоятельно. Побольше ходи по коридору. Ешь пока жидкую пищу, протертое куриное мясо, мясной бульон, избегай…, – и после едва заметного толка сестры, – да что я говорю»?! Ты же по списку…

     – Первый стол? – спросил я.

     – Да, почти что так, Геннадий Данилович.

     Здорово пришлось ему повозиться со мною, если имя и отчество мое он запомнил, хотя и не спрашивал. И я вспомнил, как много лет назад, когда мы были молоды и бригадой проектировщиков, завалились в гостиницу (в Клетской это было), где я был так же удивлен, что администратор – приятная молодая женщина – обратилась ко мне по имени–отчеству, хотя мы только вошли и впервые (я, по крайней мере) были в этом рабочем поселке. «Откуда вы знаете? – спросил я. –Да вы же паспорта сдали». Мне стало так неловко, что помню  об этом я столько лет.

     Так и сейчас. Но паспорта у меня не было… А удостоверение ветерана труда? Стареем, стареем…

     – А Черных тоже здесь? – спросил я и увидел, как у Евгения Александровича брови подпрыгнули в знак встречного вопроса.

     – Какой Черных?

     – Юрий Павлович, который со мною в горевшей машине был.

     Хирург застыл, подняв пинцетом полоску бинта.

     – А кто вам сказал, что вы были в горевшей машине?

     Мне показалось, что меня  хотят держать за дурачка, даже обиделся.

     – Никто мне об этом не говорил. Сам знаю: был там…

     Хирург молча заканчивал свое дело, приклеив последние куски бинта. Когда я не совсем уверенно слезал с высокого перевязочного стола, собираясь возвращаться в палату, Евгений Александрович задержал меня.

     – На этот раз доставим вас в «карете», а уж после нового года научитесь уверенно ходить. И еще… за вас оплачено, даже питание в буфете. Если что нужно, то обращайтесь к старшей медсестре.

     – Почему у меня какие-то привилегии? И почему ко мне до сих не пришел никто из родственников?

     Последний вопрос я не хотел задавать потому, что чувствовал: в нем вся суть проблемы и еще не настало время мне ее преподносить. Но не сдержался.

     – Геннадий Данилович, поговорим об этом послезавтра, когда я снова приду на работу. Счастливого Нового года!

     И  сестра профессионально покатила тележку.

     Было около  11 часов 31 декабря 1999 года.

     Заканчивалось, по моим подсчетам, второе тысячелетие.

    

     2

    

                                                                            «Король умер. Да здравствует король!» –

      песенный марафон начинает София Ротару,

                                                                             а заканчивает на пессимистической ноте

                                                                      мой хирург Евгений Александрович.

     

     Когда сестра прикатила меня из перевязочной, Герман Владимирович возился с маленьким телевизором.

     – Дали из соседней палаты на сохранение на праздники. Будем смотреть «Голубой огонек», если покажут, а то последнее  время на Новый год какую-то ерунду показывали. Помнишь в наши годы, когда  еще пели Шульженко, Утесов…?

     Эх, куда тебя занесло!

     У него не получалось четкого изображения на первом канале, но после того, как он пригласил от соседей молодого парня, который куда-то торопился уходить, но пришел и все наладилось.

     Телевизор поставили на прикроватную  тумбочку у противоположной стены, чтобы нам удобнее было смотреть. Я уже начал ходить по коридору и в туалет, который был устроен очень удобно в каждой палате.

     Около полуночи слушали о добровольном сложении с себя полномочий первого президента России. По какому пути нас поведет теперь второй?..

     Затем многочасовой песенный марафон, начиная с  «Червонной руты».

     Перед сном Герман Владимирович около часа выматывал душу, раздражая организм до слюноотделения, разговором о прелестях восточной кухни, но неожиданно замолчал и произнес странную фразу:

     – Не правда ли, Данилович, что это онанизм чистой воды?

     Я не понял.

     – Да мои рассуждения о роскоши еды для голодных желудков. А ты после операции кроме кефира ничего не ел. Извини…

     И отвернувшись к стене, вскоре захрапел.

     Я убавил громкость у телевизора, а после четырех часов и выключил, но долго не мог заснуть, вспоминая разговор с хирургом, и все более странным мне этот разговор казался. Почему он не знает о Черных, с которым я находился в «воронке»? Может он сгорел и его разу отвезли в морг? Тогда понятно. А про сгоревшую машину? Уж он то должен знать, где меня подобрали.  Кроме того, неувязка во времени, равная целому месяцу, и отсутствие ожогов на моем теле…

     Утром у нас брали кровь из вены. У моего соседа не оказалось одноразового  шприца (10Б) и его послали, чтобы занял у кого-нибудь, или купил. Для меня же такой шприц у сестры нашелся.

     Опять неудобство, как с кефиром.

     –  Не подумай, Герман Владимирович, что такой блатной и за меня все уплачено.

     – Да ты не волнуйся по пустякам. Что я не понимаю? С любым такое может случиться.

     Вот и снова загадка: что такое могло со мною случиться, что мне положены  льготы, как ликвидатору из Чернобыля?

     Но теперь я с соседом на «ты».

     – Просвети меня, Владимирович, что ты имеешь ввиду, когда говоришь – с любым такое может случиться? Что со мною произошло?

     – Откуда я знаю?

     – Ты же несколько секунд назад произнес, что с любым такое  может случиться?

     После минутного молчания сосед произнес:

     – Ты меня не в том смысле понял.

     – Хорошо. Согласен, что не в том. Тогда скажи, в каком  смысле я должен был тебя понять?

     Сосед вытаращил на меня глаза:

     –… Запутал ты меня совсем. Говори лучше об этом с лечащим врачом, а то он толком  не объяснил.

     Ясно, что получил указание не говорить чего-то мне, вот и путается, как «Мартин в прядеве». Я решил на эту тему с ним больше не говорить.

     Вечером после традиционного замера давления (170 на 90) слегка повышенное для моего возраста, мне дали направление на рентген на девять часов утра и пакетик бария.

     Ночью мне три раза ставили клизму и предупредили, чтобы ничего не ел.

     Утром в рентгенкабинете хмурый, не выспавшийся парень с запахом мятного леденца изо рта взял у меня барий и стал требовать пленку какого-то размера, про которую мне говорили, а я забыл спросить.

     После переговоров с кем-то по телефону, серьезный  парень достал из тумбочки пакет с требуемой пленкой и погнал меня на стол под аппарат, где было очень тесно и неудобно лежать на простыне, подставляя разные стороны моего выпотрошенного и неповоротливого тела. А он все нудил, чтобы я не уделал стол барием, который он закачивал мне через задний проход.

     После этой неприятной процедуры, я блаженствовал на перевязке, чувствуя  мягкий холодок от полосок стерильного бинта.

     При обходе Евгений Александрович велел зайти к нему минут через двадцать.

     В указанное время я зашел в перевязочную. Там еще была вторая комната с тремя письменными столами и мягким диваном. Здесь, очевидно, посменно дежурили хирурги.

     – Проходите, Геннадий Данилович, садитесь.

     Я сел на стул напротив него, он как раз ровнял стопку историй болезней.

     – Так что вы хотели мне сказать? – спросил Евгений Александрович.

     Я понимаю, что у хирурга в отделении таких больных, как я одновременно находится не один десяток, и требовать от него все то, о чем он говорит с каждым не вполне обосновано. В этом должен быть заинтересован больше каждый находящийся на излечении: ведь ему проще запомнить про одного себя, чем одному хирургу про десятки больных. Это еще хорошо, что он помнит, о разговоре. А о чем? – так это с твоей подсказки и его интуиции.

     Он сделал ход, задав свой вопрос. Теперь  за мной  ответ. О чем мы говорили в последний день года? Подсказка – кефир. Вот и нужно его увязать с нашим разговором. Можно даже не о кефире, а о плате за лечение. Вот и давай.

     – Евгений Александрович, все больные оплачивают лекарства, системы, шприцы, бинты и прочее. Ведь у нас сейчас  все платное. Так объясните мне, кто оплачивает расходы по моему содержанию здесь. Одно пребывание в реанимации обошлось кому-то тысяч пять, если не больше.

     – Больше…

     – Вот видите! Так кто же спонсор?!

     Евгений Александрович оставил в покое личные истории болезней и с интересом посмотрел на меня.

     – Министерство по чрезвычайным ситуациям, – четко произнес он, – МЧС. Спонсором его, конечно, не назовешь, но не без его участия. А деньги  поступили непосредственно из  ТФОМС. Знаете эту организацию?

     Смутно припоминаю такую аббревиатуру.

     –… обязательное медицинское страхование.

     Это уже что-то говорило: ему мы от организации выплачивали налог. Но причем здесь я и такие солидные представители от государства?

     – Они теперь и дорожно-транспортными происшествиями занимаются?

     – Какими?

     – Да вроде нашей сгоревшей машины.

     Евгений Александрович перестал вертеть в руке прозрачную шариковую ручке, и я вздохнул с облегчением: раздражало очень.

     – Геннадий Данилович, вы уже второй раз говорите о машине, в которой, якобы, вы горели. Что это за машина?

     – Это спецмашина Краснооктябрьского отделеления милиции  для перевозки задержанных.

     – Интересно… и что?

     – Нас в ней везли, но машину захватили бандиты, которые перестреляли милиционеров. А потом они и сами сбежали, направив неуправляемый «воронок» по спуску к Тракторозаводскому рынку, где мы и врезались в угловое здание. Вот почему я и здесь…

     – Интересный момент… А раньше у вас не было подобного случая, может быть давно, в детстве?

     – А что, разве одного случая мало?

     Евгений Александрович в ответ улыбнулся.

     – Не советовал бы такое и один раз кому-либо пережить, но…– улыбка сползла с лица хирурга, – всего этого с вами не было…

     Я вопросительно уставился на него.

     – Вас привезли не из сгоревшей машины, как вам кажется, – это у вас  устойчивый галлюцинаторный бред, – а совсем из другого места.

     – Из какого, если не секрет?

     – Теперь уже нет. Состояние вашего здоровья позволяет нам  ввести вас в курс дела. Больше мы не можем вас держать в неведении… но вы должны и нам помочь в одном деле. Скажите: у вас есть какие-нибудь неясные вопросы по времени?

     Вот сейчас все и выяснится, с радостью подумал я и ответил:

     – Да, в последнее время они возникли, когда я потерял целый месяц.

     Евгений Александрович открыл скоросшиватель с подшитыми документами и начал что-то смотреть.

     – Как вы определили этот месяц?

     Начать с того момента, когда Земля пересекала метеорный поток Леониды? А может быть, хирург никогда не интересовался астрономией и не поймет, почему для меня это событие могло быть точкой отсчета. Поэтому я начал без лирики:

     – 18 ноября прошлого года я был в гостях у своего знакомого, который живет возле станции переливания крови…

     – В какое время суток вы там находились? – задал, на мой взгляд, очень странный вопрос Евгений Александрович.

     – Я приехал к нему утром часов в девять, а где-то в обед нас забрали в милицию прямо из его квартиры, не ясно за что… А 21 декабря вы уже делали мне первую операцию.

     – И между этими двумя датами ничего не запомнили?

     – О стрельбе и взрыве в «воронке» я вам уже рассказывал, но вы назвали это моим бредом.

     Хирург продолжал смотреть мою историю болезни.

     – Все совпадает: именно 18 ноября, но в тот день вы не могли быть ни у кого в гостях.

     Интересный фокус: я говорю, что был в гостях (у Юрия Павловича, конечно), а он утверждает, что не мог там быть.

     – А кто мне мог запретить? Что хотел, то и делал.

     – Да нет, дорогой мой (он легко переходил и на ты, и на вы) – это не ты, что хотел (делать ты мог только под себя), а что нейрохирурги могли, то и делали с твоими мозгами. Ты  обратил внимание на то, что у тебя побрит не только живот, но и голова, и хотя  волосы  уже отросли немного, но шрам на затылке все равно прощупывается?

     Я машинально дотронулся до затылка, где еще в реанимации прощупывались какие-то неровности, а мне казалось, что это был лейкопластырь, но тогда было не до этого.

     – Да нормально зашили, не волнуйся. Под волосами почти  уже не видно, да еще отрастут.

     Я понял, что  не нужно задавать вопросы: что мне требуется знать, все расскажет Евгений Александрович.

     – Самое удивительное, что вы (так и не перешел на ты) запомнили точную дату – 18 ноября. А что  вам запомнилось  последним из этого дня?

     Я ненадолго задумался.

     – Да многое, день то большой…

     – А все-таки? Последнее воспоминание!

     – Это когда взорвалась машина…

     Евгений Александрович поморщился:

     – Я уже вам сказал, что это была у вас галлюцинация, бред. А из реальных воспоминаний у вас что-нибудь осталось об этом  дне?

     Меня это задело.

      – Я не знаю, что вы считаете реальным воспоминанием, а что бредом, но 18 ноября днем я пил водку на Невской, и водка была реальной, а не галлюцинацией…

     Евгений Александрович усмехнулся, ну точно, как Черных.

     – Геннадий Данилович, не обижайтесь, прошу вас. Я не психолог и возможно не очень правильно задаю вопросы, но то, что я хочу узнать от вас – важно.

     – Так спросите прямо, что вам нужно знать от меня, только без всяких реальных воспоминаний.

     – Согласен. Раз вы запомнили дату 18 ноября, то, возможно, вы и вспомните, во сколько тогда легли спать?

     – Во сколько лег, я точно не скажу, но зато встал в два часа и больше уже не ложился.

     – Бессонница?– оживился Евгений Александрович. – В таком случае у меня последний к вам вопрос, я знаю, что на него точно почти невозможно ответить, но постарайтесь вспомнить, хотя бы приблизительно: где вы находились в три часа двадцать минут после  полуночи.

     – Трудный вопрос. Нужно подумать.

     – Я вас не тороплю.

     Но я уже знал, что не отвечу на этот вопрос потому, что не помнил, куда делось мусорное ведро, с которым я мотался по этажам в ту ночь.

     – Если не ошибаюсь, то в это время я отвозил мусорное ведро на восьмой этаж потому, что наш мусороприемник был забит.

     После долгого молчания Евгений Александрович сказал:

     – Вот это мусорное ведро и спасло вам жизнь… Поэтому и работники из МЧС недоумевали, как ваше тело могло попасть с третьего этажа на восьмой. Ведь поначалу вас приняли за мертвого.

     – А что произошло? – спросил я, неожиданно вспомнив, что на восьмом этаже я находился  совсем по другому поводу, но не нарушать же структуру прямой речи перед важным ответом.

     – 18 ноября, в три часа двадцать минут произошел взрыв вашего дома. Разрушено полностью четыре первых подъезда. Погибло около ста пятидесяти человек. Десятки раненых, в основном – из уцелевших двух последних подъездов… Ваша жена, к сожалением, погибла… Все сведения о погибших и разыскиваемых, которые числятся пропавшими без вести, можно найти в фойе на втором этаже, в киоске где продают газеты. Там же вы можете узнать о размере причитающейся вам компенсации за жилье и имущество, условия получения жилья и прочие вопросы. Но всем эти вы займетесь после выздоровления.

     – А что было со мной?

     Евгений Александрович встал из-за стола и подошел к единственному окну в этом, отгороженном позже, кабинете. Открыл шире форточку и достал пачку дорогих сигарет. Изголодавшимся за столько дней  носом я учуял их аромат.

     – Извините, Геннадий Данилович, но больше не могу терпеть: с утра не курил. А вам пока нельзя после операции на мозге. Невропатолог дал запрет. Ведь у них вы почти двадцать дней пролежали в коматозном состоянии, пока  специалисты по частям собирали вашу голову. А в наше отделение вы попали из неврологического, когда у вас случилось прободение тонкой кишки. С тех пор и у нас.

     – А дом отчего взорвался?

     – Террористический акт. Еще идет следствие. Но чеченцы местной диаспоры на Коране поклялись, что отыщут настоящих бандитов.

      В дверь несколько раз заглядывала санитарка с перевязочной. Ей был не виден от окна Евгений Александрович, но дым от сигареты она чувствовала и в недоумении пожимала плечами. Наконец он вышел к столу, но садиться не стал. Я тоже поднялся.

     – На этом мы с вами вступительную беседу закончим. Ко мне  должны подойти товарищи, которые на домашнем содержании…

     Ясно, что пора уходить.

     В палате, кроме Германа Владимировича, находились еще трое – мужчина лет сорока и двое. Они сидели на койке и смотрели телевизор. Как только я вошел, они поднялись и вышли, прихватив свою верхнюю одежду.

     – Отец водит на перевязку сына, которому сделали какой-то соскоб на кобчике, минут десять всего длилась операция, даже без общего наркоза. Живут в цыганском поселке. Ходят только на перевязку. С ними бегает за компанию приятель сына. Ну а у тебя дельный разговор был с хирургом?

     Я понял, о каком разговоре хотел услышать сосед.

     – Да… прочистил мне мозги Евгений  Александрович. Ввел в курс дела. 

     Герман Владимирович обрадовался.

     – Теперь и мне говорить с тобою, а то «по секрету всему свету». А как удержаться, когда об этом почти все знают. Даже по телевизору было.

     Обратил внимание, что на моей тумбочке стоят две бутылки с минеральной водой и разноцветная картонная коробка.

     – Это тебе от Елены, – пояснил сосед, заметив  мой взгляд и добавил: – молодая, красивая. Назвала только имя и ушла. Это еще до прихода тех парней на перевязку. Не внучка ли твоя?

     Таких внучек у себя я не помнил. Записки при продуктах не было. Припомнилось, что и в реанимацию кто-то приносил минералку.

     – Выпусти газы из бутылок, –посоветовал сосед, – тебе они еще не положены.

     Когда зажглись плоские плафоны на противоположных стенах, по коридору затарахтели колеса тележки.

     – Лягушонок в коробке едет, – обычное замечание  Германа Владимировича на приближение раздатчицы наших постных калорий. 

    

    

    

    

    

    

     3

    

                                                                       Если при закрытых глазах указательным

                                                                     пальцем вытянутых  рук не попадешь в

                                                                          кончик носа, то пусть это будет проблема

                                 невропатолога, а не твоя.

     

     В цветной коробке на тумбочке были апельсины, яблоки, киви (вспомнил, как Черных спросил на юбилее организации: – А что это такое мохнатое?) и пару плиток шоколада.

     Герман Владимирович достал с подоконника пюре и котлеты в литровой банке, принесенные его младшей сестрой, понюхал и заключил: нормальные, только холодные очень. В коридоре возле стола дежурной сестры стоял общий холодильник, которым пользовались все палаты. Но нужно было, чтобы в пакете с продуктами находилась записка с твоими данными, а то при уборке могли и выставить (может человек уже выписался, или умер). А сейчас и на подоконнике было нормально, только при обходе требовали его освобождать.

     Банку с толчеными котлетами Герман Владимирович разогрел в чашке с водой, доведенной до кипения при помощи самодельного водонагревателя, до того примитивного по конструкции (две деревяшки, и медная пластинка, обмотанные ниткой), но мощного по производительности и надежного – не то, что вьетнамские, которые быстро перегорают.

     При обходе Евгений Александрович сказал, что сегодня меня свозят к психиатру на собеседование на второй этаж.

     – Я могу и сам в лифте спуститься.

     – Нет, на тележке удобнее и спокойнее.

     Я не стал спорить: ему виднее.

     Около двенадцати открылась дверь палаты, и молодая (они для меня все теперь молодые) сестра начала направлять кресло-каталку в дверной проем.

     – Я сейчас подойду! – остановил я ее.

     Когда мы отъезжали, Герман Владимирович в знак напутствия поднял руку со сжатым кулаком: – Но пасаран!

     Оказывается, что лифт есть в самом отделении и не нужно тарахтеть в самый конец, где два лифта. А тут вошел в лифт  проктологии на шестом этаже и вышел в неврологическом отделении на втором.

     Возле кабинета  заведующей остановились. Сестра, защелкнув тормоз на моей тачке, постучав в дверь, зашла и вскоре вышла, но уже без моих документов.

     – Придется минут десять подождать: у нее полно посетителей. Присядьте, пожалуйста, на этот диванчик, а я пока свожу больного на процедуры: второе кресло у нас сломано. А после приеду за вами.

     – Можете не приезжать, доберусь и на лифте.

     – Спасибо. Только пользуйтесь теперь общим лифтом. Он там за вахтой.

     – В курсе дела.  

     Сестра укатила кресло, а я подошел к одному из окон, которые были вдоль всей стены длинного коридора напротив кабинетов. Окна выходили на заснеженную кровлю пристройки к первому этажу, за которой виднелась объездная дорога для пожарных машин и бетонная ограда. Дальше уже другая территория, другое государство, иной для нас мир – крайнее здание «Микрохирургии глаза».

     А в нашем мире молодая женщина в голубом халате с желтыми разлапистыми цветами выкатила кресло-каталку с кем-то крупным и мычащим. Это был голый по пояс молодой мужчина, пристегнутый ремнями к спинке кресла. Он пытался дотянуться, как упитанный грудничок, до оранжевых радиаторов под окнами, и женщина знала, что если дотянется, то его не оторвать и троим.

     Я даже непроизвольно прижался затылком к тугому стеклу, опершись ладонями о доску подоконника, давая дорогу машущему руками больному, у которого на лице все было написано.

     Эту парочку не решились обойти двое мужчин с кульками  в руках и в одинаковых желтых тапочках.  Поравнявшись с диванчиком, они присели рядом со мною, решив, наверное, подождать, пока больного довезут до поворота и свернут. Но в последний момент, привязанный к креслу сделал рывок и дотянулся до трубы отопления с ликующим воплем.

     «Ну, теперь надолго, пока Ольга уговорит своего  бугая отцепиться»… «Добилась своего: стала начальницей»… «А толку никакого. Денег, говорят, ей не дает, несмотря, что сумасшедший»… «Не нужен он ей такой. Не думала, что так получится»… «Пойдем, а то так и не дождем до  ужина»

     Мужчины прошли мимо Ольги, которая, обняв своего супруга поперек туловища, что-то шептала ему на ухо. Я дотронулся до трубы отопления, она была еле теплой: держаться за нее можно было долго.

     Тут от заведующей вышло пять человек в добротной одежде. Четверо – женщина и трое парней пошли к Ольге уговаривающей, или делающей вид, что уговаривает мужа. Пятая  осталась в дверях. 

     – Вы ко мне? Заходите.

     Я понял, что заведующая отделением и есть психиатр. Миниатюрная женщина, которую – по выражению Германа Владимировича – хоть глазами трахнешь, и то радость душе. Ему уже за семьдесят, но он убежден, что и столетний мужик должен видеть оком, пусть у него и зуб неймет. Последний раз, еще в деревне, когда ему делали наркоз под маской, он держал за голую коленку сестру, а та не сбрасывала руку, боясь потревожить засыпающего под кайфом.

     – Видели, как вышли от меня молодые?

     Я утвердительно кивнул, ожидая продолжения, но Анна Вениаминовна, как значилось у нее на «этикетке», приколотой к груди, только покачала головой и улыбнулась. Что она хотела этим сказать? Ожидала от меня более сильной заинтересованности, чем кивок, или тема была настолько общеизвестной, что не требовала дополнительной расшифровки. А может быть, это был своего рода тест на мою сообразительность?

     В кабинете, оклеенном  обоями под мраморную крошку, кроме двух тумбового стола и трех кресел местной мебельной фабрики, стоял книжный шкаф, наполовину заполненный книгами вперемешку с видеокассетами. У второй стены, напротив кресел, стоял традиционный дерматиновый топчан, на который она меня и усадила.

     Пока она рассматривала бумаги моей истории, я изучал  экран цветного монитора, который отражался на полировке  шкафа за спиною хозяйки кабинета. Отражение было четче самого изображения – примитивный карточный пасьянс.

     Затем Анна Вениаминовна, достала из кармана миниатюрный молоточек и проделала со мною стандартные манипуляции, известные мне еще по прежней неврологии больницы №5 (Ильича), где я лежал по другому поводу в начале прошлого года. Еще тогда ко мне два раза приходил, знаменитый в своих кругах, Завгар, который совсем из другого очерка.

     – Следите глазами за этой точкой… и что вы чувствуете (покалывания заостренной части молоточка)? А здесь?.. сильнее, или слабее? А здесь?

     Неприятнее всего было, когда она острой частью все того же молоточка проводила по подошвам ног: они так подскакивали, что аж неловко было.

     – Теперь садитесь в дальнее кресло.

     Мне показалось, что она собирается проверить мой слух, так тихо теперь заговорила:

     – И никакого взрыва вы не слышали?

     Я понял, что психиатр продолжила мой разговор с Евгением Александровичем.

     – 18 ноября прошлого года в три часа двадцать минут никакого взрыва я не слышал.

     – Вы сразу потеряли сознание?

     – Никакого сознания я не терял, а спустился от мусороприемника на свой этаж.

     – И что?

     Женщина что-то писала в блокноте и, вероятно, задела клавиатуру компьютера: пасьянс сменился таблицей. Она сразу одновременно три дела делает: говорит, пишет и на компьютере играет, – подумал я и замолчал, чтобы не загружать ее и слух, но она отреагировала на это поднятием головы.

     –… спустились от мусороприемника на свой этаж… и что?

     Оказывается, она меня слушает и очень даже внимательно.

     – Позвонил жене, а она мне не открывает.

     – Почему? – одновременно с вопросом Анна Вениаминовна заработала на клавиатуре, листая изображения таблиц  на экране, как страницы.

     – Сказала, что здесь не живу.

     – Минуту! – женщина почти крикнула от компьютера. – Вам что-нибудь фамилия Карпенко говорит?

     – Знакомый мой. Жилец из пятого подъезда нашего дом… А что с ним?   

     –  Пострадал при взрыве, умер уже здесь…

     – Жаль.

     – Мне тоже, и вот почему: за день до смерти я имела с ним беседу, и он сообщил мне что-то подобное…

     – Что его жена и родственники тоже не пускали его в квартиру? Говорили, что он здесь никогда не жил? – выложил я.

     Анна Вениаминовна испуганно смотрела на меня.

     – Откуда вы это знаете?!

     – Разговаривал с ним в медвытрезвителе.

     – Шутите! Не могли вы с ним разговаривать! – и запорхала по клавишам. – Вы даже в разные отделения  поступили: Меликов (с улыбкой) – то есть вы – сразу к нам с черепно-мозговой травмой и находились в коме около двадцати дней, а когда очнулись, то перевели вас выше с перитонитом. Карпенко все время  был в травматологии, там и скончался, пока вы были в коме.

     – А как бы я тогда узнал, что у Карпенко были неприятности с женой  точно такие, как и у меня? По телепатии?

     – Кто может сказать, какие сигналы передаются из мозга в мозг в экстремальных ситуация, минуя таких посредников, как зрение и слух? Такой экстремальной ситуацией может быть взрыв, приведший к коматозу…

     – А что это такое?

     Анна Вениаминовна засмущалась.

     – Я оговорилась, извините: нет такого понятия. Коматоз – это ошибочное мнение Райнсайтера, будто два человека, находящиеся в коматозном состоянии могут общаться на мозговом уровне, вроде вас с Карпенко. Но это же абсурдно!

     Она включила принтер и вскоре у меня была распечатка несчастного дома №96, где было указано все о его жильцах: оставшихся в живых, покойниках, пропавших без вести.

     – Время будет ознакомиться в палате, а пока садитесь поближе.

     Я посчитал, что с проверкой слуха, как мне показалось, было закончено.

     – Что вам еще запомнилось из той ночи восемнадцатого ноября?

     – Гробы и оградки.

     Женщина вопросительно посмотрела на меня. Я пояснил:

     – Мне казалось, что все лестничные клетки моего подъезда заставлены крышками от гробов, а в зеленой зоне перед домом между деревьями установлены оградки и памятники.

     – Галлюцинации, порожденные больничными условиями: медперсонал переговаривался между собой, когда вы лежали в коме, и кое-что до вас доходило сквозь оболочку шока. Крышки от гробов вам приходилось видеть на площадках, но вот до вашего сознания достучалось слово «много», и  вот уже много гробов, а оградки в зеленой зоне – это же кладбище в вашем подсознании.

     Мы много еще о чем говорили, но под конец я высказал:

     – А ваш Райнсайтер не такой уж и профан, раз додумался до идеи коматоза.

 

     Из кабинета я вышел в вестибюль с двумя лифтами и отыскал газетный киоск, который не работал: у него еще не кончились новогодние праздники, совмещенные с переносами и отгулами.

     Металлические щиты, закрывавшие стекла витрин с трех сторон были сплошь несанкционированными объявлениями типа: «Продаю», «Куплю»…

     Со стороны двери киоска щит отсутствовал, и на стекле изнутри скотчем были приклеены бумаги, касающиеся 96 дома.

     Присмотрелся… одна  страница составлена не по той форме, что дала мне Анна Вениаминовна. На ней было четыре столбца фамилий, отпечатанных в алфавитном порядке, начиная с Самохиной и кончая Яковлевым.

     Первым в последнем столбце был Черных Ю.П.… Однофамилец? Но и все остальное при нем! Такой, если  в нашем доме и проживал, то я бы его знал. Почти уверен, что это напечатано именно о Юрии Павловиче!.. Но как он в  этот список попал? Было не ясно. Жди теперь, когда откроется киоск…

     Можно было сходить к заведующей и попросить из компьютера и этот лист, но решил не пороть горячку, а внимательно ознакомиться с тем, что у меня есть, а уж потом, если что не будет ясным, обращаться.

     Поднялся на шестой этаж. В нашей палате пополнение. Один лежал на койке под одеялом и, как казалось, отходил от легкого наркоза после быстрой, и для меня пока не ясной, но видимо часто здесь проводимой операции на копчике. Про нее пострадавшие говорили уклончиво (зачистка, соскоб) а мне казалось, что это связано, скорее всего, с несоблюдением элементарной гигиены при дефекации, но это мое предположение.  Второй «новобранец», с тем же заболеванием, был явно бомж, сидел в грязных джинсах на постели и с остервенением, задрав рубаху, чесал бока и подмышки.

     Было очень неприятно на него смотреть. Когда его увезли на операцию, а минут через двадцать привезли спящим, Герман Владимирович, сидящий в проходе с простыней на плечах, заметил:

     – Как бы этот тип к нам в палату мандавошек не занес.

     Парикмахер, подстригавший моего соседа, засмеялся

     – Рекомендую для профилактики чресла побрить, а то, как заведется эта зараза, зубилом не выдолбаешь.

     – Найдем средство, – подмигнул мне Герман Владимирович и добавил, обращаясь к мастеру: – А за бороды сколько берешь?.. тогда побрей за мой счет этого товарища, а то зарос в реанимации, как Миклухо-Маклай, что никакая электробритва не возьмет.

     Дельное предложение, – подумал я, – и что-то нужно решить с лечащим врачом  по поводу карманных денег, которых у меня целых десять копеек.

     Стоп! Откуда я знаю, что у меня есть десять копеек?  Это когда в  медвытрезвителе шмонали по карманам, и я по их требованию вытащил монету и телефонный жетон старого образца… и рыболовный крючок (даже помню номер), который воткнулся в палец женщине-врачу.

     Но в медвытрезвитель 18 ноября меня не забирали – он был моим бредом, поэтому я из карманов никаких копеек, жетонов, крючков не вытаскивал, они еще с позапрошлогодней рыбалки. И больше года держал в голове такие мелочи?… Когда я в бреду выходил из воображаемого медвытрезвителя, то куда  засунул копейку и жетон? Наверное, в воображаемый карман воображаемой куртки.

     – Герман Владимирович, не подскажете… когда меня привезли сюда, со мною какие-то вещи были, куртка, например?

     Мы, уже побритые, сидели на своих койках и смотрели телевизор, который перенесли с тумбочки на подоконник.

     – Куртка там за дверью на гвоздике, а все остальное сестричка сложила в твою тумбочку.

     Дверь в тамбур имела свойство всегда быть открытой, поэтому куртку я и не заметил. А сейчас пошарил в карманах и действительно – все на месте: удостоверение ветерана труда, пачка «Космоса», которую я забыл подарить Черных для его женщин (а как я мог ему подарить, когда я не был у него, когда он  мерещился мне в качестве галлюцинации?) Да и откуда у меня сигареты «Космос», если я предпочитал «Приму»? Дядя Ваня дал, который мне тоже мерещился в тот день? Значит я был у него раньше, может быть еще в мае… Вот и не верь  описаниям различных феноменов памяти, когда у тебя самого такое.

     В левом нагрудном кармане куртки нащупал картонку и достал плотный глянцевый прямоугольник. Визитная  карточка Карпенко, как послание с того света! Но она теперь не аксессуар моего бреда, не галлюцинация, а реальность, которая требовала объяснения.

     Как она у меня оказалась? Никогда раньше Карпенко мне визиток не давал  (с чего бы это?) В медвытрезвителе, доказано не только психологом, мы не были, а визитка есть. Ясно, что ее подсунули мне уже в Комплексе, когда я был в коматозном состоянии.

     Зачем и кто? Да это и не так важно. Важен сам принцип: ведь мы находились с Карпенко одновременно, хоть и не долго, в Комплексе. Может он и  хотел перед смертью поговорить со мною через эту визитку, и попросил кого-то ее передать. Маловероятно, но вполне реально.

     Теперь выяснить, почему в списке, выставленном в больничном киоске, оказался Черных Ю.П.

     Достал листы, полученные от заведующей, и в течение часа знакомился с ними. К великому своему стыду определил, что подавляющее большинство распечатанных по квартирам фамилий я не знал, даже в своем подъезде. Фамилию Юрия Павловича я не встретил (естественно – раз не жил в нашем доме). Придется еще раз идти к Анне Вениаминовне… 

     Неожиданно меня  осенила мысль «простая, как мычание», но я не мог додуматься до нее раньше потому, что сознание было заблокировано галлюцинацией: я и Черных в будке «воронка», несущегося под уклон в угол кирпичного здания  сразу за барахолкой. Я не мог вообразить его, сидящим в однокомнатной квартире с телефоном. Когда это дошло до меня, я знал, что мне делать.

     – Герман Владимирович, займите один жетон: позвонить нужно.

     Сосед развел руками.

     – Никому не звоню, и мне, слава богу, никто не звонит.

     – Возьмите, – протянул мне жетон парень, который по соседству с «вшивым». Он уже поднимался и осторожно, держась за спинки коек, ходил.

     Я взял жетон, прихватив, на всякий случай также старый и правильно сделал: в больнице еще не сменили телефонные аппараты  с новыми прорезями.

     Когда копался в кармашке, достал смятый листок отрывного  календаря за восемнадцатое ноября. Удивился: дома настенного календаря не   было.

     В вестибюле раза четыре крутил диск телефона, у которого было выщерблено отверстие над девяткой, где застревал и выворачивался ноготь, отросший за время нахождения в Комплексе. С трудом набрал единственный номер, который я знаю на память, и слышу, что «мастодонт» сработал (а ему ведь не долго оторвать задницу от кровати и поднять трубку) и вскоре:

     – Да, – раздался вялый голос, каким Черных обычно начинает разговор, чтобы не показалось, что он с нетерпением ждал этого звонка.

     – Привет, кашалот! – в обычном стиле представляюсь я ему.

     Секунды две-три напряжение (кнопку специальную нажал, чтобы не слышно было его сопение, затем отпустил).

     – Вы не по адресу попали. Куда звоните? – метал в голосе.

      Если кашалотом назвал, значит не по адресу?

     – Да тебе, тебе, дражайший! Не узнаешь? Приглуши свой НТВ!

     У него, как всегда, почти сутки работает телевизор на этом канале, который  он только и признавал. Еще когда работал, то взял у кого-то чертеж самодельной антенны из двух баночек от растворимого кофе и целый месяц изводил слесарей в подвале на Невской: то припаять, то отпилить, то гаечку дать. Надоел всем, но технический спирт, который числился за ним для светокопировальных машин, зря не расходовал, и своего добился. Вот теперь у него НТВ, да еще передача «Про это» (очень рекомендует, но она за полночь).

     Слышу, что он нажал на пульт: стало тихо… и молчит.

     – Что же ты не реагируешь? – спросил я в его манере.

     Послышался хрюкающий звук.

     – Генка… ты? – и по детски зашмыгал носом.

     Это так у него проявлялась сентиментальность. Только однажды я видел плачущего (чуть не сказал…) Черных, когда умер его отец. Он был  очень похож на отца, и не столько внешностью, хотя был такой же высокий и худой, сколько своим характером матерщинника и заядлого курильщика. Умер он от аденомы. Черных-младший не так  злоупотреблял алкоголем, как старший. Экономистом Юрий Павлович был в мать. А мнительностью?..

     – Ну, здравствуй, Юрок! Хватит сопли пускать.

     Он перестал шмыгать носом.

     – А говорят, что до пятого подъезда никого в живых не осталось. Откуда ты звонишь… из дома? Тьфу, черт!! Никак не привыкну, что твоего номера нет. Вернее – есть, я даже пару раз дозвонился, но там мне объяснили, что… так, где ты сейчас?

     – В Комплексе.

     – До сих пор?! А меня уже давно выписали, но я про тебя не знал. Сказано было, что до пятого все погибли...

     – А ты, что здесь делал?

     – Лечился, как и ты, от ожогов.

     – У меня не ожоги, а… сотрясение мозга, – решил поправить я Юрия Павловича.

     – Но это проще…

     Иногда его беспардонность поражала.

     – Конечно,  – с ехидством парировал я, – не твою же башку проломило, а то бы заговорил по-другому.

     – Зато не чешется.

     – Мозг? Согласен.

     До Юрия  Павловича, наконец, дошло, но он не обиделся.

     – Я не про мозги, а про кожу, которая  у меня обгорела на двадцать пять процентов. Уже пятый раз слазит и зудит нестерпимо, аж содрать хочется. Хорошо, что соседка помогает делать перевязку. Мазями вся квартира провоняла. А денег ухлопал кучу…

     Ко мне уже несколько раз подходили женщины и отходили занимать очередь.

     – Где же ты так обгорел? –  задал я вопрос, который меня интриговал.

     – Да все в твоем же доме! Рассказать – не поверишь.

     – Юрий Павлович, – затормозил я его накатывающееся красноречие, – давай так, а то уже здесь люди собрались, я позвоню тебе вечером, часов в семь, тогда и поговорим толком.

     – Хорошо. Звони. Я сейчас без нужды стараюсь не выходить из дома.

     На этом и расстались. Было за полдень.

    

     4

     

                                                                          Коматоз по части общежительности

                                                                                   занимает более высокое место, чем кома

      а, значит, он исключает изоляционализм.

     

     До ухода с дежурства моего лечащего врача, я заговорил с ним о затруднении, связанным с отсутствием у меня карманных денег и, видимо, поставил его в неловкое положение: я понял, что он просто забыл об этой детали.

     Извинившись, Евгений Александрович написал старшей сестре-хозяйке записку, по которой я получил сто рублей и расписался в короткой ведомости.

     Заимев «валюту» я пустился во все тяжкие: купил кулек пряников и пакет кефира – захотелось сладкого и кислого. Вернувшись в палату, отдал рубль двадцать за  жетон и  три рубля Герману Владимировичу за услуги парикмахера. Вот и превысил я дневной лимит расходования  средств, отпускаемых мне государством (больше, чем в Лениградскую блокаду Якову Исидоровичу Перельману).

     Перед обходом мои сопалатники (или сокамерники?) сдвинули стол от окна в проход и сели втроем играть в подкидного дурака (блохастый – это я так его назвал, а у него простая сыпь, на которую выписали мазь – тоже сел: карты то его), а я пошел звонить Юрию Павловичу.

     Дежурившая на вахте женщина мне объяснила, что пропускают до семи часов вечера, осталось всего десять минут, а возле телефона очередь…

     – В чем проблемы, Геннадий  Данилович? – раздался голос Евгения Александровича.

     – Да вот больной хотел звонить, а я запираю решетку.

     – Следуй за мной! – в тоне приказа сказал мой лечащий врач и зашагал по коридору к ординаторской. Я еле поспевал за ним.

     Открыв ключом дверь, хирург пропустил меня, а сам остался на пороге.

     – Вон телефон, звони, а я пойду делать обход. Когда закончишь говорить, захлопнешь дверь, – сказал Евгений Александрович, и я думаю, что сделал он это, как компенсацию за те сто рублей, про которые забыл.

     Набрал 32–38–59. Черных будто стоял на чеку:

     – Привет! А меня только сейчас Верка перебинтовала и смазала.

     – Вмазала? – дурачась, переспросил я.

     – Да и это тоже, – смеется, – но только после козьего жира.

     – Она у тебя медицинский работник?

     – Похоже… тоже на букву «М» – маляр она. Приглашал на консультацию, когда ремонтом занимался.

     – Знаем твои консультации…

     – Да молодая еще она. Я таких баб не люблю: пока ей объяснишь, что к чему, так у самого корень завянет.

     Он готов сколько угодно базарить на эту тему без устали.

     – А теперь давай о серьезном, Юрий Павлович, – заявил я, словно определив барьерную черту, – как ты попал в наш дом? 

     –Давай, – слышно было, как он чиркал зажигалкой и усаживался на скрипучем своем ложе, – в сентябре я через ВДВ познакомился с женщиной. Недели две переговаривались по телефонам, а потом договорились о встрече на нейтральной полосе возле кинотеатра «Родина». Очень удобное место: если будут какие-то сомнения, то можно сходить на сеанс, чтобы присмотреться при освещении и обдумать, а если с первого взгляда ясно, что объект подходит по всем параметрам, то можно сразу и ко мне в берлогу. Так было и с Галкой. Она мне сразу понравилась: пухленькая, миниатюрная. Решил сразу вести домой (чего зря на билеты тратиться?) а она заупрямилась (как призналась погодя – не очень приглянулся), но я уговорил. Пришли, бутылку выставил, закусон…

     – Паштет из мяса кита?

     – Какого кита? Отроду такого не ел. Я же не чукча. Что ты сочинил? Паштет… так это у меня шпротный! Я его и открыл. Еще апельсины, которые я берег для нового года. Кофе «Пеле» растворимый… так она столько ложек сахару в чашку сыпала, что я испугался.

     – Нанесла урон твоим запасам?– засмеялся я, представив белый мешок за телефоном.

     – Да не жалко мне его! У меня еще почти полный мешок, но вредно же есть столько. Я сам люблю сладкое, но не сыплю же в чашку пять ложек! Так и диабет заработать можно.

     – Ну и что дальше? – направлял я разговор в нужное русло.

     – У тебя снова телефон из рук вырывают?

     Я сразу и не сообразил, о чем он.

     – Да нет, тороплюсь узнать, как получилось, что ты оказался в моем доме. Интересно же.

     – Сейчас прикурю… – слышно было, как он пикантно чмокал папиросу и неожиданно выдал: – а получилось так потому, что Галка тоже живет в  твоем доме. И перед этим самым днем…

     – Какого числа?! – почти закричал я.

     – Хотя голова, как любил говорить Салякаев, у меня не мусорный ящик  – выпендривался Черных, –но эту дату буду долго помнить: 18 ноября, будь оно неладно! Значит, к Галке пришел семнадцатого, когда уже стемнело, но все-таки сообразил, что это твой дом возле загса, хотя она сказала, что ехать до остановки «Юность», но от одиннадцатой больницы ближе, но не в этом суть.

     Я не называю ни номер ее квартиры, ни ее фамилию. Зачем? Все равно ее уже нет… а жаль. Жила она в двухкомнатной квартире (как у дяди Вани, прикинул я) одна, дочь выдала за участкового из Волжского. Одно время сдавала комнату двум студенткам из политеха, но они, по ее словам, такой бардак развели (не уточнил: в смысле беспорядка, или в смысле блядства), что она их выставила.

     Улеглись рано, еще не было и двенадцати. Телевизор я не стал смотреть: у нее не было приема НТВ. Пообещал сделать баночки, как у меня. Ходил курить на балкон у нее в зале: дым она категорически не переносила.

     Среди ночи Галка ушла в туалет. Вот тогда-то и произошло… но я сразу не понял что: показалось, будто вспыхнули лампы по тысячу ватт, и стало ярко, как в фотоателье. Одновременно заработала бормашина и завоняло жженой костью. Я в недоумении поднял голову и увидел…

     В двери из коридора на фоне непонятно откуда бьющего света стояла голая  (я настоял) Галка со странно перекошенной головой, казалось, что она торчит не от шеи, а из ладони поднятой на уровень плеча.

     Комкая одеяло, вскочил с дивана, почудилось, что в комнату занесли манекен, но забыли, или специально так сделали, поставить на место голову. Но это был не манекен. Голова пыталась укусить руку за пальцы, а вторая рука положила ладонь на череп головы и, поглаживая, шептала: тихо, тихо, не шали. И не ясно было, откуда доносились слова – из тела, или из головы, которая была без волос, а кожа на черепе не белая, а черная, закопченная.

     Я попятился к балконной двери, чувствуя холодок на спине и прикосновение колеблющейся тюли: Галка любила спать с приоткрытой дверью даже зимой.

     ОНО (хотя по грудям и бедрам я знал, что это моя женщина) сделало два прыжка на правой ноге, согнув левую, и с криком «у… Х!» метнуло голову, как гигантское ядро в мою сторону.

      Но голова полетела не как предмет, имеющий тяжесть, а как воздушный шарик, ткнувшись в тюлевую гардину, за которую я шмыгнул. Плавно отскочив на диван, голова с урчанием принялась жевать простынь в мелкий горошек.

     Я посмотрел на тело без головы, оно шарило руками по обоям и шло вдоль стены ко мне. Тихо (чтобы не скрипнуло) открыл пошире дверь и шагнул через порог на пол балкона, но ни пола, ни самого балкона не было…

     Подожди, Гена, я схожу на  кухню горло промочу.

     Пока Черных глохтал воду из гудевшего крана (прокладки нужно уже давно менять), до меня дошло, что сегодня я стал свидетелем одного из самых длинных монологов в его жизни, по крайней мере, на моей памяти (аж горло пересохло). В обычной жизни речь не бывает такой длинной, как в романах, если человек не декламирует заученное, или не выпендривается перед аудиторией. А может это свойство прямой речи, наговоренной в телефонную трубку? Ты не видишь собеседника, не видишь его реакцию, мимику, а погружен  в себя, даже глаза зажмурил, а свободное от трубки ухо заткнул указательным пальцем.

     – Юрий Павлович, – решил я задать ему главный вопрос, – а когда я в последний раз был у тебя дома?

     – В прошлом году ты точно меня не посещал, только твоя жена, когда забирала личные счета и бухгалтерию у меня с балкона жаловалась, что у тебя что-то с ногами, в больнице даже лежал. Выходит, что в последний раз ты был у меня в мае девяносто восьмого года, на мой юбилей.

     Я понял, что 18 ноября у нас с Черных не было общего бреда. Мы бредили каждый по отдельности. И еще был у меня к нему вопрос:

     – Юрий Павлович, что это за список в газетном киоске Комплекса, в котором и ты значишься?

     – Лучше не спрашивай за этот список. Самому за него противно.

     Вскоре пришел хирург с коробкой в руке, как от детского конструктора, и мы с Черных закончили разговор.

    

     В родной палате азартно резались в карты. Кроме наших еще было двое  соседей. Герман  Владимирович, прервав игру, сел на койку рядом со мною и сказал тихо:

     – Здесь, пока тебя не было, Елена опять приходила. На этот раз я с нею посекретничал, разузнал, кто такая и сказал, чтобы больше здесь не появлялась.

     – Что так строго?

     – Да не родственница она тебе и не знакомая, а обыкновенная аферистка. Узнала, что тебе положена квартира и денежное довольствие, вот и начала тебя подкармливать, как старого воробья, авось клюнешь на жмых. Ее дело заманить, а кислород перекроют другие. Да ты не ухмыляйся! С ее данными это просто: предложит выгодный обмен с солидной доплатой, или, как  мне – узнала, что я живу один – пожизненное содержание за наследование жилья, не побрезгует даже под деда лечь, лишь бы дело было. А только лишь подпишешь бумагу, так и конец твоему пожизненному содержанию.

     В этом смысле он прав. Пора, пожалуй, и спать…

              Стою перед металлической дверью, оклеенной под искусственный шпон, с косо прикрученным номером 84. Надавливаю кнопку звонка.

     Неожиданно открываются все четыре двери на лестничной площадке, будто ждали, и вот соседи: Малаховы, Утиновы, Варганова и Меликова (моя жена) стоят на порогах своих квартир. Так бывает перед выборами, когда разносят повестки и нажимают на все  звонки одновременно. Но сейчас не такое мероприятие.

     А все стоят и жестикулируют пальцами, губами, бровями, как глухонемые, не обращая на меня внимания. А я жду чего-то.

     Затем все застыли, подняв лица вверх. Стало слышно, как сверху что-то прыгает по ступенькам лестничных маршей.

     Двери захлопываются одновременно. Щелкают замки.

     И тут о ноги мои стукнул и запрыгал дальше колобок, а следом за ним прошлепало голое тело. Я последовал за ним потому, что глухонемые были страшнее безголовой Галки.

     На площадке второго этажа меня встретил дядя Ваня. Из его квартиры доносился запах жареной яичницы на сале. «Заходи. – А ты куда пропал? – Да дело такое, пришлось отлучаться». Иду следом на кухню. «Здесь у меня еще осталось по пять капель, не все вылакали  друзья Вовчика. – А он на дежурстве? –  Да нет, еще не уляжется. Вон он придуряется».

     Я слежу за его пальцем: в дверях спальной стоит Володя и жестикулирует, как глухонемой. «Что с ним? – Да, как и все: дубу дал. Распадается личность. Сначала никого не узнает, затем отключаются слух, речь, зрение».

     Дядя Ваня разливает нам в стопки остаток грамм по тридцать, и я знаю, что мне пить нельзя, но боюсь его обидеть, выпиваем – настоящая вода, даже хлоркой отдает. «И водка распадается, чувствуешь?» Я киваю «Сигареты уже давно трава травой, попробуй» Протягивает мне пачку «После операции не курю. – Думаешь сто лет прожить?» Я пожимаю плечами, не зная, что ответить «А то вон Галка из пятого подъезда рада бы закурить, да сигарету некуда вставить, кроме как в задннцу. –  А что с нею? – Ты еще не понял?.. не понял, что живешь в эпицентре взрыва? Триста килограмм гексогена в подвале – это не хрен собачий. Вот он и перемешивает наши мозги, а нам чудится черт знает что. – Взрыв? Так это было еще в ноябре! – А сейчас что, не ноябрь?» Дядя Ваня протягивает руку к отрывному календарю, срывает листок и  засовывает мне в нагрудный карман: «Возьми на память!» 

    

     Волгоград, июль, 2000 г.

 

     1

    

    

     1